В советской Москве, где кино считалось главнейшим из искусств, появились два режиссера с похожими фамилиями. Один — Роом. Другой — Ромм. У одного два — “о”, у другого — два “м”. При произношении разные фамилии звучали почти одинаково. Старший по возрасту Роом попросил Ромма: “Молодой человек! Вам надо сменить фамилию, нас путают!”.
Когда “молодой человек” прославился фильмами “Ленин в Октябре” и “Ленин в 1918 году”, ему приписывали картины Роома. Кроме национальности, ничего общего между ними не было. Автор Ленинианы Ромм создавал фильмы совсем не о том и не так, как это делал режиссер Роом, который снимал раньше всех интимную жизнь, эротическое кино.
Свой первый полнометражный фильм, “Бухта смерти”, Роом делал в Одессе в те дни, когда Эйзенштейн там же снимал “Броненосец “Потемкин”, принесший ему славу невиданным монтажом и необыкновенными ракурсами. Фильмы о революции они монтировали рядом. Но представляли ее каждый по-своему.
“Мы видим, что людей нет, — говорил Роом на обсуждении картины Эйзенштейна, — люди даются в схематическом состоянии, напоминающем машины. Офицеров в “Потемкине” дано около пяти человек. А вы путаетесь, вы их не узнаете, их бросают в море, и вам кажется, что это все время бросают одного человека. У них нет лица”. Роом снимал лица героев картин медленно, крупным планом, приглашал на главные роли лучших театральных актеров, показывал переживания, характеры.
У Эйзенштейна трагедия происходит в дни первой русской революции. У Роома драма разворачивается в дни Гражданской войны. Революционные матросы боролись за свободу народа и ушли с броненосцем в изгнание. Механик корабля, ни красный, ни белый, спасал жизнь сына и отправлял судно на дно.
Прославился Роом фильмом “Третья Мещанская”, снятым всего за 27 дней, но оставшимся в истории кино. Так называлась прежде улица Щепкина, где жил в XIX веке в собственном доме великий актер Малого театра и в родильном доме в ХХ веке появился на свет Владимир Высоцкий.
В Мещанской слободе в прошлом жили в собственных домах не самые богатые люди. На месте их особняков на стыке XIX—ХХ веков росли многоэтажные доходные дома с квартирами по 6—8 комнат, превращенными после 1917 года в коммунальные квартиры, плотно заселенные от подвалов до чердаков. По сюжету фильма, в один из таких подвалов, где в годы нэпа ютится комсомолец Николай с женой, приезжает его фронтовой друг Владимир. В него влюбляется жена Николая, и молодые рабфаковцы, без пяти минут студенты московских институтов, начинают жить втроем, убеждая себя, что любовь комсомольца свободна от ревности. Виктору Шкловскому, сценаристу и другу Маяковского, сюжет навеяла не жизнь поэта, а заметка в газете из разряда происшествий. В родильный дом явились к роженице два друга, два отца, а чей сын появился на свет, никто из них не знал. Такая любовь…
В 1927 году цензура не добралась вплотную до кино. Поэтому на столь острый сюжет психоаналитик Роом поставил немой художественный фильм, который с успехом и скандалом прошел по экранам СССР. Возмущенные зрители покидали залы. Третью Мещанскую переименовали в Первую Гражданскую улицу. В фильме запечатлен не только любовный треугольник, но и Страстной монастырь, памятник Свободе, Триумфальные ворота и храм Христа, до того, как все это уничтожили.
После демонстрации картины по Москве поползли слухи, что Шкловского сочинить сценарий побудила не заметка в газете, а известная ему жизнь втроем под одной крышей Лили Брик, ее бывшего мужа Осипа Брика и их друга Владимира Маяковского.
В Европе картина шла под разными названиями: “Любовь втроем”, “Диван и кровать”, “Подвалы Москвы”. Под влиянием картины Роома, как пишут киноведы, во Франции Рене Клер поставил “Под крышами Парижа”, фильм, сделавший ему имя.
В другой картине Роома, “Дискобол”, по сценарию Юрии Олеши, названной в окончательной редакции “Строгий юноша”, комсомольцы предстают греческими патрициями, занятыми спортом и философией. Героиня Маша вбегала в море и выходила из пены морской, подобно богине любви Афродите, обнаженной. Никто ничего подобного не показывал на экране. В этой роли режиссер снял любимую жену, по его словам, “актрису-тайну”, Ольгу Жизневу. С ней до смерти не расставался и лег под одним камнем на Введенском кладбище.
“Строгого юношу” к показу запретили. Былой свободы не стало. Фильм не укладывался в прокрустово ложе узаконенного в Москве на Первом съезде советских писателей метода социалистического реализма. Сформулировал его Сталин. Фильм не смыли. Впервые показали спустя 38 лет в кинотеатре “Повторного фильма”. Тогда кинокритики увидели, что эта работа предвосхитила итальянский неореализм. “Если бы картина Абрама Роома “Строгий юноша” вышла в 1935 году, а не была положена на полку, то все направление, сделанное Антониони, съемки длинными кусками, монтаж внутри кадра, появилось бы на четверть века раньше”, — услышал о своей картине здравствовавший режиссер.
Сценарий Юрия Олеши сочли “идейно-художественно порочным”, зараженным чуждой “идеей философского пессимизма, направленного против коммунистических идеалов революционного пролетариата”. В тюремной камере Всеволода Мейерхольда искусствоведы в штатском под пытками заставили подписать показания, что его “выученик”, с которым он работал в Театре революции, оклеветал советское юношество и молодежь, показал ее “с фашистским душком”.
Юрия Олешу не расстреляли. Прожил писатель после испытанного потрясения четверть века. Но все созданные им шедевры датируются до 1935 года. Писать свободно он решался в дневник. В сокращении его записи под названием “Ни дня без строчки” вышли после низвержения с пьедесталов статуй Сталина. Удар государства Роом выдержал, не спился, как друг Олеша, нашел себя в звуковом кино. В годы войны поставил по психологической драме Леонида Леонова “Нашествие”, заслужил Сталинскую премию. Второй раз получил ее за “Суд чести”, не нарушавший законы соцреализма.
Поздний ренессанс мастер пережил, создав трилогию о любви, экранизируя классику. На 71-м году жизни создал “Гранатовый браслет” по Куприну. В 76 лет — “Цветы запоздалые” по Чехову. В 79 лет, за год до смерти, увидел в прокате “Преждевременного человека” по пьесе Максима Горького “Яков Богомолов”. Все они и сегодня волнуют. Бунина экранизировать Роому не дали, не дали и звания народного артиста СССР.
Меблированные комнаты на Тверском бульваре, 7, где режиссер жил в 20-е годы, появились в усадьбе Голицыных после того, как ее купил новый хозяин, набиравший финансовую силу в Москве. Все хохотали, слушая репризу Аркадия Райкина: “В Греческом зале, в Греческом зале…”. Такой зал есть в Москве в Музее изобразительных искусств на Волхонке, заполненный слепками античных изваяний. Купили их благодаря Лазарю Полякову. Зал в знак благодарности назвали именем его сына. При советской власти эту деталь, как несущественную, не упоминали путеводители по музею. Мецената, которому многим были обязаны библиотека Румянцевского музея, Политехнический музей, Санкт-Петербургский университет, замалчивала энциклопедия “Москва”, даже та, что появилась в 1997 году, когда цензуры не стало.
В минувшем году “Московская энциклопедия” поместила статью: “Поляков Лазарь Соломонович (1842, Орша, Могилевской губ. — 1914, Париж), предприниматель, банкир, общественный деятель”. На парадном снимке банкир запечатлен с легендарной “Анной на шее”, орденской лентой через плечо. Российским и иностранным наградам тесно на мундире благотворителя, среди них — орден Почетного легиона. За что такая честь отпрыску винного откупщика, проще говоря, торговца водкой?
Три сына купца первой гильдии Соломона Полякова при либеральном царе Александре II, начав дело “при капитале отца”, получили право выйти за черту оседлости и пойти другим путем. Они прокладывали в России железные дороги, основывали банки, промышленные и торговые общества. Все трое удостоились чина тайного советника, что соответствовало чину генерал-лейтенанта. Как сказано в издании “Купечество Москвы”, первым из “предпринимателей иудейского вероисповедания” Лазарь Поляков был возведен в потомственное дворянство, в котором числился по области Войска Донского (московское дворянство отказалось занести его в свое общество).
В Москве младший из братьев осел молодым, двадцати семи лет от роду, в положении купца первой гильдии, потомственного гражданина города Таганрога, кавалера ордена Святого Святослава. Получил этот первый орден “за участие и особое радение в деле строительства Курско-Харьковской железной дороги”. Спустя три года удостоился ордена Святой Анны III степени “за усердие и труды во благо Отечества”. Благо выражалось в открытых в разных городах банках, в том числе Московского земельного банка, где впервые выдавали популярные ипотечные кредиты, столь проблемные в наши дни.
Ярославско-Костромской земельный банк во главе с сыном Полякова Михаилом занял два старинных особняка на Тверском бульваре, 15. Они на месте, воссозданы сорок лет назад такими, как выглядели в XIX веке. Рядом, под номером 17, простирается другая старинная усадьба со строениями разной архитектуры и возраста. Их объединяет былая принадлежность преуспевавшему банкиру. Он скупил землю и строения между бульваром, Большой Бронной и Богословским переулком. “Брокгауз и Ефрон” упоминает здесь номера четырех его домовладений и номера девяти других в Москве.
Соплеменнику архитектору Семену Эйбушицу, выходцу из Австрии, принявшему российское подданство, Поляков заказал во дворе усадьбы четырехэтажный доходный дом, судьба которого решается в наши дни. Ему же поручил на углу Кузнецкого Моста и Рождественки построить резиденцию Московского международного банка. Облицованное вечным камнем монументальное здание с колоннадами над входом и вдоль стен не раз меняло собственников — но сохранило себя и роскошный операционный зал. В годы СССР здесь была сберкасса 1-го разряда, где можно было проверить билеты денежно-вещевой лотереи не только РСФСР, но и всех союзных республик СССР.
Финансовый гений любил широкие жесты, щедро жертвовал на детские приюты и попечительства о бедных, учредил много стипендий студентам и ученикам. Поляков купил землю и финансировал сооружение Хоральной синагоги в переулке у Маросейки, проект которой создал Семен Эйбушиц — автор многих московских домов, в том числе бывших Центральных бань в Театральном проезде.
Когда ярый антисемит генерал-губернатор Москвы великий князь Сергей Александрович закрыл все синагоги и запретил открывать сооруженную до него Хоральную синагогу, Поляков сделал доступной для всех свою домовую молельню на Большой Бронной, 6. При советской власти ее раввина расстреляли, в зале пела и плясала художественная самодеятельность, пока синагогу не вернули верующим в 1991 году. Сам Поляков с семьей жил в двухэтажном особняке на Тверском бульваре, 13. С одной стороны соседствовал с известным адвокатом и его женой, великой актрисой Малого театра Ермоловой. С другой стороны соседом была княгиня Клеопатра Святополк-Мирская. В советские годы двухэтажный дом Московского земельного банка Полякова превратили в многоэтажный дом в стиле сталинского ампира. Его занимал Промстройбанк СССР, потом его рыночный преемник, рухнувший в дефолт 1997 года.
Я бы утомил читателей “МК”, если бы стал перечислять все учрежденные Лазарем Поляковым банки, проложенные железные дороги, основанные товарищества, общества промышленные и страховые, разные школы, в их числе Новочеркасское атаманское техническое училище, на которое он пожертвовал 640 тысяч рублей. В районе Таганки, на Воронцовской улице, открыл еврейскую больницу. Царское правительство ценило “финансовое проникновение в Персию”, где Поляков протянул первую шоссейную дорогу и железную дорогу от русской границы до Тегерана и далее. Шах наградил предпринимателя орденом Льва и Солнца и назначил генеральным консулом в Москве.
Банкира, до того как солнце над его финансовой империей закатилось, называли “московским Ротшильдом”. Капитал оценивали в 30 миллионов долларов, что соответствует современным 25 миллиардам долларов. Как пишут, по сравнению с ним “великий Павел Рябушинский выглядел как молоденькая овечка рядом с племенным быком”. Но после мирового финансового кризиса банки Полякова оказались на грани краха. Накануне Мировой войны в 72 года, весь в долгах, но не утративший былой энергии, Поляков отправился в Париж за кредитами, где умер, оплаканный на похоронах в Москве всей еврейской общиной, защитником и опорой которой состоял много лет.
Столь яркая фигура заинтересовала Льва Толстого. В “Анне Карениной” брат Анны, Степан Аркадьевич, просит ее мужа замолвить за него словечко Поморскому. В ответ слышит: “Да ведь это больше от Болгаринова зависит…” А у него, банкира-еврея, брат Анны, “потомок Рюрика князь Облонский”, в тот день утром два часа просидел в приемной и чувствовал себя там неловко, “от того ли, что ничего не выходило из каламбура: “Было дело до жида, и я дожидался”, или от чего-нибудь другого”. После испытанного унижения “с чрезвычайной учтивостью принял его, очевидно торжествуя его унижением, и почти отказал ему…”
В “Московской энциклопедии” статья о Полякове неожиданно заканчивается таким пассажем: “Согласно устоявшейся легенде, незакон. дочерью П. была вел. рус. балерина Анна Павловна Павлова (1881, СПб, 1931, Гаага). Биографы ее мать представляли прачкой, отца — солдатом Матвеем Павловым. Но его отчеством балерина себя не называла, что видно по приведенной справке. Оказывается, мать балерины служила у Полякова, потом содержала прачечную и жила в собственном двухэтажном доме под Петербургом. Своему импресарио Солу Юроку Анна Павлова раскрыла тайну рождения, взяв с него слово при ее жизни об этом молчать. О чем Юрок написал в мемуарах: Sol Hurok. Impressario. Random House, New York, 1946. Сын Полякова Владимир упоминал, что Анна — побочная дочь отца. На него ссылается биограф балерины в книге: Oleg Kerensky. Anna Pavlova. N-Y., Dutton Publ., 1973.
...А я продолжу хождение по Тверскому бульвару, о котором многое еще не успел написать.
