На моем столе перед глазами лежит прекрасный том “Мой лучший адресат” Евгения Рейна в подарочном издании — драгоценное свидетельство духовной близости друзей, выстраданный итог судьбы целого поколения. Том вдохновлен письмами, весточками и рисунками Иосифа Бродского Рейну и его жене Надежде.
Это целый театр, поэтичный, смешной и пронзительный, восходящий к самой античности и врастающий в повседневность. Мистикой веет от финала стихотворения Рейна, посвященного Иосифу:
Проводи меня до дверей,
Опохмелиться налей,
Прощай, обними, скажи,
Ведь рядом нет ни души,
Только лишь ты и я,
Пришла за тобой ладья!
Ты на том берегу,
В облаке темноты.
Что я сказать могу?
То, что я — это ты. (2005 год)
— Женя, не испытывал ли ты ужаса, когда вдруг из-под пера вышло словосочетание о древней вере в переселение душ?
— Нас с Иосифом связала сама судьба. Мы познакомились, когда ему было 17, а мне — 22. Для того времени разница была существенной. Я уже многое знал, прочитал, о многом задумался. И всем постарался с ним поделиться.
— В таком возрасте осведомленность обычно льется через край…
— Вот поэтому, очевидно, он и назвал меня своим учителем, хотя буквального учительства никакого не было.
— Потянуло вас друг к другу некое духовное родство?
— Оно самое — очень близкое духовное родство. Виделись мы чуть ли не шесть раз в неделю. А жили мы в Ленинграде неподалеку друг от друга — три троллейбусные остановки. Гуляли, спорили, выпивали. Но главное — читали стихи. Все его ранние стихи я слышал, может быть, первым. Иногда, вообрази, часов в пять утра он звонком в дверь вырывал меня из сна, чтоб немедленно прочитать новое свое стихотворение, написанное ночью. И я вставал, проклиная все на свете! Ложился-то я тоже поздно. И пять утра для меня — самый сон.
— А он у двери со стихами. Но, услышав удачные строки, наверное, ты улыбался спросонья и хвалил?
— Не скрою. Радовался. Наша связь с Осей — это связь судьбы.
— Ценители стихов понимают метафоричность твоего внезапного высказывания “я — это ты”.
— Конечно, это метафора.
— Женя, ты уже вторую сигарету зажигаешь. Бродский, по воспоминаниям многих, очень много курил. Даже не докурив сигарету, если гасла, метко кидал ее в камин и зажигал другую. Я-то думала, что ты давно бросил.
— Не бросил! Хотел бросить, но так привык к табаку за свою жизнь! Я закурил года в 22. И сигарета как-то вошла в мое подсознание. Мне просто тяжело без сигареты. Она не только никотин, но еще какая-то пси-хо-ло-гия!
— И сколько же в день?
— Немного курю — полпачки в день.
— Вы с Иосифом прошли еще одно суровое испытание характера — полем, геологическими партиями.
— Это была своеобразная, очень интересная работа. Вместе с геологами я работал на Камчатке. Не забыть! Одиночество наедине с природой многому меня учило. Именно там я в большей степени чувствовал, что есть высшая сила. И вдруг приходила мысль: ты самодостаточен.
— Чувствовал, что многое можешь вынести и преодолеть?
— И это тоже. Иосиф работал в геологических партиях больше меня: в Якутии, на Калыме, в средней России. Считал, что геологическая работа тоже многое ему дала. Как-то он признался, что стихи начал писать под влиянием книги Владимира Британишского “Поиски” о геологических работах.
— Все поэты знают, что стихи лучше пишутся в одиночестве. Одиночество — благо для поэта, его любимое состояние. Но вот твое высказывание легло на бумагу. А дальше? Скажи, желание прочесть кому-то с годами не убывает?
— Общение до сих пор остается проблемой. Когда стихотворение написано, хочется немедленно кому-то его прочитать. Но не всегда есть кто-то рядом.
У меня несколько друзей, кому я звоню по телефону. Чаще Мише Синельникову — и читаю. Его отзыв мне очень важен.
— У тебя есть Надя, твоя просвещенная жена, знаток поэзии и твой строгий судья.
— Да, Надя — моя судьба. Внимательно и строго она смотрит за всем, что я делаю. Она лучше меня знает мои стихи.
— Свидетельствую: читает наизусть превосходно.
— Надя — профессионал. Я ей доверяю составлять мои публикации, подборки, даже книги. Она это делает лучше меня.
— Когда тебе вручали премию Блока, мы с удовольствием выпили за тебя. И Надя читала мне твое посвящение ей.
— Я посвятил ей очень много стихов. Скажу искренне, Надя — явление моей судьбы. Она и моя муза, и моя душеприказчица. Это меня и выручает, и бережет.
— Все лучшие жены поэтов — музы. Но жизнь набита прозой и мелкими несовпадениями, даже схватками. Выскочит обидное словцо — его не поймаешь. В семье твоей случаются взрывы?
— Бывает, бывает. Семейная жизнь — это проблема не из легких и простых. У Нади, да и у меня, сильный характер. Сначала я пытался, иногда еще и пытаюсь противостоять. Но из этого ничего не выходило и не выходит. Чаще всего я остаюсь побежденным. Удивляюсь, что она чаще всего бывает права. Я с этим смирился.
— На твой взгляд мэтра и глубокого знатока поэзии, что в молодом поколении стихотворцев бурлит и пенится?
— Ситуация мне видна: я ведь профессор поэзии Литературного института. 22 года этим занимаюсь. Передо мной прошло несколько поколений молодых. Сейчас непростое положение: одна манера письма ушла, другая приходит, большое засилье авангарда. Я не являюсь стопроцентным сторонником авангарда. Для меня главное — поэзия должна иметь читателей. Но нынешние авторы не рассчитывают на читателя. Однако могу признаться — есть талантливые и интересные мне поэты. По-моему, последнее поколение одаренных поэтов вступило в литературу вслед за нами: это Сергей Гандлевский, Бахыт Кенжеев, покойный Сопровский. Есть и отдельные талантливые индивидуальности.
— Мне кажется, что многим современным стихотворцам не хватает настоящего знания не только поэзии, но и всей мировой культуры, настоящего духовного богатства.
— В этом смысле считаю очень важным высказывание Ивана Бунина: “Поэзия… в твоем наследстве: чем ты богаче, тем больше ты поэт”. За поэтом должен стоять какой-то особенный мир, его знания, душевный опыт. Если человеку нечего сказать, то, как бы ни изгалялся он формально, у него ничего не получится.
— Помнишь, Бродский говорил: “Есть только две вещи: твоя жизнь и твоя поэзия. Нельзя с успехом выступать одновременно в двух шоу. В одном из них приходится халтурить. Я предпочитаю халтурить в жизни”. Сильно сказано? Но вряд ли справедливо. Такая дилемма для тебя существует?
— Пожалуй, нет. Считаю: моя жизнь и есть мой поэтический дар. Когда-то Баратынский сказал: “Дарование — это есть поручение”. Моя жизнь — это поручение. Часто смешиваю стихи с жизнью. И не понимаю иногда: что со мной происходит? Кто-то словно диктует мне стихи.
— Всем известно, что Евгений Рейн — кавалер крупных наград: двух Государственных премий, двух Пушкинских — европейской и российской. Но есть одна редкая и изысканная — итальянская…
— Да, я получил премию Гринцане Кавур одновременно с прозаиком Владиславом Отрошенко. Нас с ним в Италии очень хорошо принимали.
— Тебя охотно переводят. Назови наиболее дорогие тебе иностранные публикации.
— Меня перевели на многие европейские языки, а еще на китайский, японский, на иврит и идиш. В Италии вышли три мои книги. Особенно важной оказалась последняя в превосходном переводе Алессандро Ниеро. Это, по сути, академическое издание с комментариями переводчика и с двумя статьями. Но самое главное — это блестящие переводы Ниеро. Мне везет на переводчиков. Забавно, итальянский издатель решил выпустить книгу после того, как на Франкфуртской книжной ярмарке прочел мои стихи в английских переводах. Две книжки вышли в Польше. После выхода моей книги в Голландии ко мне обратились голландские Рейны и уверяли, что я — из одного с ними рода баронов Рейнов, первая запись о которых в церковных книгах относится к 1270 году. А в 1805 году один из этих Рейнов, по имени Корнелис, участвовал в походе Наполеона, был ранен и приходил в себя в польском местечке Штетине. Вместо того чтобы вернуться на родину, Рейн потащился в южную Россию. Что-то из этой истории голландцы подтвердили документально, прислали мне родословную книгу, герб и еще какую-то геральдическую атрибутику. Вот к чему приводят хорошие переводы.
— Им же интересно: поэт Рейн, как и настаивал Бродский, держит в правой руке перо, а в левой — Гомера, Данте, Овидия. Ты видел в Овидии Назоне образец метафорического мышления. Удовольствие прочесть твой поэтический текст “Наука о любви”, куда ты включил строки из “Метаморфоз” Овидия в собственном переводе.
— Сила поэта — в его наследии. Конечно, мы стоим на плечах друг друга. Мировая поэзия — это единый ковер, в котором оживают нити из разных времен и стран. Я не скажу, что стою на плечах Данте, но чувствую дыхание прошлых веков.
— В Серебряном веке кто тебе ближе?
— Мне близка поэзия Блока, Анненского, Кузмина, Маяковского, Хлебникова, Ахматовой. Это мои предшественники. Они имеют для меня огромное значение. Я, может быть, нерадивый, но все-таки их ученик. Если бы не они, я не сказал бы ни одного слова.
— Бродский называл тебя элегиком, более того, трагическим элегиком.
— Я действительно элегик. Элегия — классический жанр. Я прожил жизнь, когда на глазах рушилась советская власть, разрушались какие-то идеологии, устои. Распад произвел на меня огромное впечатление. Через мою кровь он вошел в мои стихи. В них отразилась разрушающаяся материя. Мой материал — время, которое уходит.
— Мне очень любопытно, где сейчас Марина Басманова, любимая женщина Иосифа, мать его сына.
— У нас с ней не сохранились отношения. Миновали годы. А для меня она осталась молодой красавицей. Желаю ей всяческого добра. Лет пять я не видел и сына Бродского, Андрея. Лицом и вообще внешне он очень похож на отца.
— В свои годы ты выглядишь молодо и энергично. Чем ты накачивал мышцы?
— В Петербурге студентом играл в футбол, занимался греблей, тяжелой атлетикой. Мама и папа от природы были сильными людьми. Отец погиб на фронте. Мама еще раз вышла замуж и очень удачно по отношению ко мне. Отчим Сергей Николаевич Кузьмин, сын царского генерала, дворянин, был очень достойным, замечательным человеком. Он научил меня домашнему этикету: как вести себя за столом, как хорошо одеваться, обращению с женщинами.
— А в Москве у кого жил?
— В основном у теток, сестер моего родного отца. С января 43-го, после эвакуации, меня поселили у тетушек. Жили на Сретенке, в Печатниковом переулке. В Быкове у них был дом двухэтажный, деревянный. Летом я жил там. Помню, стою на Сретенке у кинотеатра “Уран”. А уличная тарелка сообщает: “Под Сталинградом капитулировал Паулюс”. И я впервые в жизни купил себе мороженое. Пил газированную воду на радостях.
— А что ты сейчас любишь поесть?
— Люблю хорошую рыбу: севрюгу, белугу, осетрину, икру паюсную и зернистую.
— Губа не дура! Люблю — но не дают?
— Не дают.
— Что любишь жене подарить?
— Мы с ней любим кошек. У нас изумительный кот Симоша, он наша любовь. Наша коллекция кошачьих изображений почти музейная. В этом году подарил серебряную кошку — маленькую, очень выразительную, с пойманной мышью. Кошка — наш с Надей амулет. Есть они из фарфора, хрусталя…
— Ты был знаком с кошкой Миссисипи Бродского?
— Еще бы! В Нью-Йорке на Гудзон-стрит мы болтали в саду, а Миссисипи, черный кот, с белыми носочками, белой мордочкой и белой манишкой, нежился на столе. Умнейший зверь.
— Женя, судя по твоим текстам, тебе ведомы предсказания?
— Верю в предсказания безусловно. Есть поразительный пример. У нас с Иосифом был в молодости товарищ Сережа Чудаков. Он попал под наблюдение следственных органов, но захотел от них избавиться. И через друзей пустил слух, что он замерз в подъезде. А сам тихо уехал в Рыбинск, где его арестовали. Услышав про его смерть, Бродский в Нью-Йорке написал в 73-м очень хорошее стихотворение “На смерть друга”. Там есть такие строки: “понимавшему жизнь, как пчела на горячем песке,/и замерзшему насмерть в параднике Третьего Рима”.
А Чудаков отсидел срок, вернулся в Москву и через несколько лет в самом деле замерз в подъезде. Я тоже посвятил бедняге на грани его безумия стихотворение. Там есть такие строки: “Что-то он говорил./Ипполит, Ипполит, Ипполит…/Из античных ли штудий, а может, из собственных версий./Только слышалось мне: “И болит, и болит, и болит”./Так он пальцем крутил, словно в мозг добиваясь отверстий”.
— Мороз по коже, страшная история!
28 декабря 1961-го, накануне дня рождения Рейна, Бродский написал “Рождественский романс” с посвящением: “Евгению Рейну с любовью”. Сейчас воспринимаешь это послание как ясное предвидение:
Твой Новый год по темно-синей
весне средь шума городского
плывет в тоске необъяснимой,
как будто жизнь начнется снова,
как будто будут свет и слава,
удачный день и вдоволь хлеба,
как будто жизнь качнется вправо,
качнувшись влево.
Истинная поэзия таит в себе бессмертную энергию — доказательство мистического переселенья душ.
