“Театриум” на Серпуховке. Первый визит Ромео Кастеллуччи именно сюда. Ходит по сцене, задирает голову на колосняки. Очень нравится эта площадка. Здесь он будет играть свой новый спектакль “Черная вуаль священника”. Площадку показывает хозяйка — Тереза Дурова, и судя по всему оба друг другом весьма довольны.
— Ромео, что это за история про священника, да еще под черной вуалью?
— Спектакль находится еще в стадии приготовления. Мы репетируем. Тема родилась из короткого рассказа американского писателя Натаниэля Готерна. Представь себе — ХIХ век, американская деревня, пуритане. К прихожанам приходит священник, которого они отлично знают. Маленький нюанс: у него лицо закрыто черным платком. Все поражены, в смятении и страхе. Они ждут объяснения этой выходке. А священник ведет себя как всегда, только лицо закрыто. Постепенно верующие его оставляют, но он становится объектом скандала, так как действия его противозаконны. Самое интересное, что он внутренне не изменяется, он — правильный священник, но, закрывает лицо… События развиваются вплоть до его смерти, но он не снял платка и ничего не объяснил. Даже в момент смерти. Это загадка и для прихожан, и для читателя. Простой и одновременно захватывающий элемент — закрытое лицо.
Эта новелла стала для меня предлогом для того, чтобы задуматься об очень важной вещи — что такое закрытое лицо. Лицо, которое должно передавать, рассказывать… у него нет коммуникативной функции.
— Ромео, поскольку речь идет о священнике, насколько в спектакле затронута тема последних скандалов с католическими священниками и педофилией?
— В этом смысле история тоже может быть воспринята с последними скандалами, и в ней прочитывается несколько линий. Сегодня, действительно, проще всего об этом задуматься, но для меня тема скорее философская. Меня волнует тема лица. Ведь лицо очень специфический момент для искусства. Например, что значит изъять лицо из обращения? Когда лицо не принимается, человек как бы исключается из общественной жизни.
— А вот некоторые художники считают, что другие части тела, скажем, руки, спина, гениталии, говорят значительно больше, чем лицо.
— Действительно, так. Но закрытое лицо лишает человека коммуникативной функции. С одной стороны. С другой наделяет его внутренней силой и неким демонизмом. Оно, лицо, становится воронкой, пропастью… Человек без лица втягивает в себя все общество. Это не черная маска, а то, что снимается с лица.
— Будет большая постановка?
— Это будет сложный спектакль, как бы две части. Одна часть связана с лицом, а другая часть спектакля — размышление о черных дырах. Будут заняты мои артисты и российские. Для меня это связь с русским иконами — от истоков до Малевича. Я думаю о “Черном квадрате”.
— От ликов до “Квадрата”?
— Да, “Черный квадрат” является для меня путеводной идеей.
— Как вы реагируете на то, что критики называют вас после просмотра ваших спектаклей “Кровавым Ромео”?
— На самом деле мне не нравится кровь. Я боюсь крови.
— Но, извините, в ваших спектаклях и освежеванные туши животных, о кровь…
— Я всегда думаю о древнегреческой трагедии. И западный театр, каким он сейчас является, стоит на насилии. Это не то, что я что-то новое придумал или открыл — это необходимость.
— Как инструмент или средство для художественного выражения?
— Да, скорее как техника самого себя. Я не говорю о насилии, или что надо убивать на месте. Это может быть нежная жестокость, которая более опасная. Она утонченная. Насилие это то, что отрывает театр и создает необходимую паузу между зрителем и сценой. Ты больше не чувствуешь себя дома, жестокость переносит тебя в другую реальность, где неудобно и неуютно. Насилие театра состоит в том, что он вырывает человека из привычной среды.
— Древнегреческая трагедия — ваш идеал. Значит ли это, что проблемы современного мира и современного человека все те же: власть, корысть, зависть… Как скучно.
— Для меня проблемы не изменились. Речь внутри людей — трагедия в этом. Всегда разделение двух миров — внутреннего и внешнего.
— Но может стоит посмотреть на жизнь иначе, не столь драматично. Сегодня люди такие смешные и жизнь такая же смешная.
— В основе любого спектакля, даже если речь идет о клоунаде, всегда есть трагическое. Хочу сразу оговориться: трагедия не несет ничего ужасного. Для греков это осознание себя в мире посредством трагедии. Трагедия показывает не эстетику смерти и умирания, а для меня странность жизни, существования и рождения. Вот в этом и состоит тайна момента трагедии. Это такой Сфинкс. В основе древнегреческого, западного театра лежит трагедия, из которой выросли впоследствии все остальные жанры. В том числе и комедия.
— Но как ни странно, при этом вы не поставили ни одной комедии.
— Мне было бы интересно сделать комедию. Но я понимаю — как это сложно.
— Немножко о трагическом. В спектакле “Пургаторио” (“Чистилище”) из триптиха, показанного на Авиньонском фестивале, есть такой момент насилия, который вводил зрителей в дрожь и отворачивал от режиссера Кастеллуччи. Момент насилия над ребенком.
— Этого никогда не было. Все кричали, протестовали, но никто не ушел из зала. Сцена из “Пургаторио”, которую вы описали, полностью принадлежит зрителю и его страхам. Пик, концентрация страха, заключается в том, что зритель оказывается один: на сцене в этот момент не происходит ничего.
— И это тоже дань моде театру жестокости?
— Нет-нет. Ничего личного, ничего подобного в жизни я не переживал. У этой сцены есть библейский подтекст — отец ведет на заклание сына — это с одной стороны, а с другой Христос восходит на гору, чтобы претерпеть жертву. В буржуазном зале есть лестница, которая является воплощением горы. Эта вещь может читаться как и конкретное обстоятельство, так и теологическим ключом. По большей части для меня это насилие творца над сотворенным существом.
— Ромео, насколько быт определяет ваше сознание? После просмотра ваших спектаклей возникает чувство, что вы не кушаете спагетти.
— Для меня эти планы взаимно проникают. Я каждый день делаю определенный выбор — есть пиццу или спагетти. И каждый день мы стоим перед выбором между банальными вещами и фундаментальными. И я не всегда могу сказать, что на самом деле есть более банальное, а что фундаментальное. Мир состоит из полутонов.
— Для вас театр как коммуна — этот принцип остался?
— Для меня театр очень важен как общение. Это причина, по которой театр никогда не умрет. Более того, к нему всегда будут стремиться.
— Это в глобальном смысле. А именно театр Кастеллуччи, на каком этапе он находится?
— На данном этапе это выглядит так — каждый работает индивидуально. У меня есть план, я пишу и потом встречаюсь с разными людьми. Я актеров набираю не на основе своих критериев — всё диктует драматургическая основа текста. Диктует слово. Можно сказать, что это процесс выбора и постоянных встреч.
— Значит, прощай коммуна Кастеллуччи?
— На самом деле, в полном смысле слова это так было. Есть общность и есть индивидуальность. Возможно, это вопрос о клане и его главе. Тут можно говорить о работе с моими детьми — они заняты в спектаклях. Буквально вчера мы были во Франции и все дети участвовали в театральном перфомансе.
— Сколько детей?
— Их шесть. Три мальчика и три девочки.
— Это очень грамотное планировании семьи?
— Нет, они спонтанно получились.
— Дети от одной жены?
— Да-да.
— Последний вопрос — вам понравилась площадка, на которой вы будете выступать, а по сути открывать Чеховский фестиваль?
— “Театриум” на Серпуховке — я правильно произношу? Очень чудесное пространство. Здесь замечательная акустика и замечательная атмосфера. Мне здесь все очень нравится.
Напоследок Ромео Кастеллуччи (черный костюм, в черном оправе очки) произносит единственное, что он выучил на русском: “Спасибо”.
