Слава Богу, что у истории с задержанием на Украине съемочной группы телеканала «Звезда» получила такой быстрый и правильный конец. Потому что с самого начала было очевидно: никакие ребята не шпионы, и быть ими не могли. Они журналисты, которые выполняли задание редакции. У меня в этом нет никаких сомнений. Оставим в стороне тему журналистской «лжи» и «правды», потому что там, где идет информационная война, говорить об этом бессмысленно. Согласимся лишь с тем, что каждый журналист, работающий в той или иной редакции, делает сегодня то, что редакция от него требует. Кстати, не только в России.
Я уверен, что и журналисты телекомпании «Лайф ньюс» честно выполняли задание своего редактора. Не более того. И хорошо, что все разрешилось так, как разрешилось, и с ними тоже. Потому что, конечно, репортеров и операторов брать в плен, в заложники – нельзя. И нельзя их ставить на колени, как бы вы к ним не относились, какой бы чудовищной ложью не казались вам их репортажи. Это, подчеркиваю, касается всех журналистов.
Нельзя этого делать по одной простой причине. Журналист не вооружен. Он не может на равных противостоять человеку, у которого в руках оружие, а значит, сила и власть. У журналиста другая работа. И другое оружие.
Вот я и хочу сказать о журналистах и об оружии. Я много раз пытался совместить две эти вещи. И пришел к выводу, что они – несовместные, как гений и злодейство.
Журналист никогда, ни при каких обстоятельствах не должен брать оружие в руки. Так мне хотелось бы написать, таково мое теперешнее, да, впрочем, и давнее убеждение. Если бы не два эпизода, которые произошли со мной самим. Оба эпизода эти случились давно, еще в прошлом веке. Но сейчас, кажется, настал момент освежить их в памяти.
Вечером 30-го апреля 95-го года я вместе с оператором (ныне покойным) Славой Уткиным оказался в комендатуре Ленинского района Грозного. В те дни президент Ельцин объявил мораторий на ведение активных контртеррористических мероприятий, назовем это так (тогда это называлось как-то по другому, но слово «мораторий» присутствовало). Проще говоря, военным и милиции было запрещено открывать огонь. Только в случае обороны. И нам предстояло снять репортаж о том, как распоряжение Главнокомандующего выполняется. Вот тогда и досталась нам со Славой Ленинская районная комендатура.
Мы сидели во дворе, в курилке, было нас человек десять. Как мне казалось, все офицеры комендатуры вышли «покурить» и познакомиться. Говорили только, что «зампотыл» ужин на кухне готовит и сейчас всех позовет. Действительно, через пару минут на крыльце перед курилкой появился еще один офицер, но позвал он только нас со Славой. Завел в помещение, хитро подмигнул и налил в два стакана по пятьдесят коньяку: «Остальным нельзя, должны быть трезвые…» Выпить мы не успели. Во дворе шарахнуло. Когда мы выскочили в коридор, я увидел, что с улицы забегают офицеры, с которыми мы только что сидели рядом. Двое были в крови, тащили третьего. Слева и справа звучали выстрелы. На нас напали. Я не знал, что в соседнем коридоре «квартируют» полсотни магаданских ОМОНовцев вместе с их командиром майором Горбанем. Я действительно полагал, что в комендатуре – человек десять личного состава. И сейчас их всех перестреляют. И я, бывший курсант военного училища, отличник боевой и политической, всегда на «пять» выполнявший зачетные стрельбы, крикнул куда-то в пространство: «Дайте мне ствол!»
Нет, я совсем не хотел быть Рембо. Но я и не хотел умирать молодым. Вот тогда откуда-то сзади появился майор Горбань и его бойцы. Он, быстрым шагом проходя мимо и на ходу передергивая затвор автомата, спокойно сказал: «Делай свое дело. Со стволами мы сами разберемся».
Разобрались, конечно. Но отстреливались почти всю ночь. Меня тогда расцеловали в редакции за репортаж о ночном бое, в котором я так и не получил «ствол».
Меньше, чем через год произошел и второй случай. Мы ехали по печально известной дороге Назрань-Грозный. Ехали двумя съемочными группами на двух машинах. Это было уже в то время, когда журналисты стали «лакомым кусочком» для бандитов. За селом Горагорск на минуту остановились, хотя знали, что делать этого нельзя. Тут нас и нагнали трое или четверо (сейчас уже точно не помню, сколько их было) на «Жигулях». Они открыли двери своей машины, и я увидел, что у всех в руках – автоматы. Я понял, что сейчас нас «возьмут» тепленькими. И вот тогда второй раз, только не в слух, а про себя, подумал: «Эх, сейчас бы ствол или гранату…»
Как нам удалось тогда уехать – не понимаю до сих пор. Что сыграло решающую роль? То ли наш водители-ингуши в чем-то убедили бандитов, но скорее всего, просто что-то там у них не совпало в головах, пазл не сошелся, как говорится. Четверо на «Жигулях» развернулись и рванули обратно.
Больше никогда у меня желания взять в руки оружие на войне не было. Более того, случись эти два эпизода со мной не тогда, а сегодня, наверное, и мысли про оружие не возникло бы. Потому что с годами стал понятен смысл профессии. Мы сами ее выбрали, так же, как выбрали свою – офицеры. Суть нашей профессии – видеть, слышать и передавать увиденное и услышанное. В идеале, конечно. Этого идеала давно нет. Но главного принципа журналиста, работающего на войне, это не меняет. Нельзя не только стрелять. Нельзя быть вооруженным. Никак. Ни гранатой, ни автоматом, ни, тем более, другими видами оружия. Ни для каких целей. Ни в кармане, ни в машине оружия быть не должно. Потому что как только оно появляется – ты перестаешь быть журналистом. И тогда спрос с тебя, по справедливости, может быть самый большой. И должен быть самый большой.
Потому что когда ты вооружен, ты переходишь черту. Рубикон. И тогда не только ты можешь оказаться на коленях. Но и вся журналистика.
