Современный поток событий, за которым я наблюдаю и в котором по мере возможности участвую, генерирует самые разные настроения. То почти эйфория: ура, мы можем, люди просыпаются! То мрачная ипохондрия: уже больше года мучают узников Болотной, люди сидят, мрак и средневековье еще надолго и т.д.
Появляются знаки, темы, настроения, призывы, которые мне знакомы по 70-м и 80-м годам. Небольшая кучка инакомыслящих, несколько более многочисленное «либеральное» окружение – в море народного безразличия и властного произвола. Кто-то из арестованных идет на сотрудничество и «кается»; кто-то из сочувствующих делает карьеру и идет в правящую партию «реформировать систему изнутри»; раздаются возгласы: не надо провоцировать власть; с другой стороны, постоянно идет выяснение, кто и за сколько «продался власти», «сотрудничает»; понятно, что происходящее – позорно и нельзя терпеть, но насколько я лично «не могу терпеть»? и что я лично готов сделать, чтобы «не было стыдно»? В нашу повседневность опять возвращается реальность «лагеря», «суда», «свиданий», «срока», а также противостояние репрессивных органов и политически активных граждан.
Одной из постоянных тем тех далеких лет была тема отъезда: ехать или оставаться. Тогда она была мучительна, так как уезжать приходилось «навсегда», «безвозвратно», теряя родных и близких, родную среду, культуру, язык общения, радикально меняя судьбу.
Казалось бы, после двадцати с лишним лет открытых границ (сравнительно, конечно), эта тема должна остаться только как личное воспоминание у имевших счастье родиться в стране "развитого социализма". Современная ситуация, конечно, гнусная, но уехать-то можно свободно! Нет прежних проблем!
И, тем не менее, тема отъезда, причем со всеми атрибутами 70-х годов, опять стала актуальной. Все изменилось, открыты границы, но тема отъезда опять воспринимается как острая и экзистенциально важная. Почему? Ответ, как кажется, прост. Потому что отъезд воспринимается как вынужденный. Государство опять противостоит обычному человеку. Государство опять гнобит инакомыслящих. Государство опять выдавливает из страны творческих людей, в другой ситуации даже не помышлявших бы об отъезде. Сегодняшний отъезд для многих политически активных людей связан с возможностью преследований, басманного правосудия и бессрочного заключения. Вынужденность отъезда и сама природа российского государства придают теме отъезда эмоциональную остроту, как и сорок лет назад.
В «Новой газете» от 8 июля очередной фельетон Дмитрия Быкова кончается так:
«Считайте, что нас перебили.
Того, кто сказал себе это, - уже
Не сделать союзником гнили,
С руки не кормить, не загнать за Можай,
Не вымазать в тине злодейской.
Желающий ехать – быстрей уезжай.
Желающий действовать – действуй».
Вот об этой знакомой для старшего поколения теме, с которой нежданно-негаданно столкнулось и нынешнее поколение, я хочу поговорить. В основном, на примере стихотворных опытов дорогих мне поэтов. Тем, кому скучно читать рассуждения автора, могу порекомендовать пропускать текст и читать только стихи. Стихи здесь хорошие.
Мы вернулись к дилемме сорокалетней давности, стоявшей перед многими советскими людьми, в основном, инакомыслящими: уезжать – оставаться. Опять появилось противопоставление – уезжать под давлением страха, под давлением репрессивной власти, уезжать от возможных преследований, возможного ареста и срока. Или остаться, с родными, друзьями, языком, культурой, правдой, ну, и тогда получить. Точнее и сильнее всего эти переживания выразились, как это часто бывает, в поэзии.
Уже в начале перестройки Юлий Ким написал прекрасную пьесу «Московские кухни». Это был очень краткая, поспешная, по горячим следам, по горючим слезам, история инакомыслия в нашей советской стране (и, до сих пор, эта пьеса – лучшее, что создала литература на эту тему). Герои пьесы – молодые советские интеллигенты, поколение XXсъезда, чья юность пришлась на середину 50-х годов, самое свободное советское поколение. Они не пытались быть свободными, они были свободными. Свободными, честными, ищущими, правдивыми, верящими в идеалы, в основном, коммунистические. Они устраивали выставки и чтения, они писали и выступали, дискутировали и работали. Власть на что-то реагировала мгновенно, а что-то пропускала, не замечая до поры до времени… В какой-то момент каждому приходилось определяться: участвовать в неофициальной выставке – не участвовать; выпускать неофициальный журнал литературный – не выпускать; перепечатывать и распространять неподцензурную литературу – нераспространять; читать – не читать; высказать открыто свои мысли и пустить статью в самиздат – промолчать; подписывать протест против репрессий – не подписывать; соглашаться, что поступил плохо, по-антисоветски и публично покаяться и облегчить свою участь - не соглашаться и сесть; встречаться с друзьями и семьями сидящими и сидевшими – не встречаться, участвовать в «Хронике текущих событий» – не участвовать; уезжать – не уезжать.
Все время приходилось определяться: делать – не делать, и это определение разделяло, одни направо, в открытое диссидентство, потенциально – арест и срок, вторые – налево, их потом назвали шестидесятники. У последних хотя бы теоретически оставалась возможность заниматься своим делом, наукой, учебой, искусством, защищать диссертации, ставить спектакли, печататься, «реформировать систему изнутри». Шестидесятники, либералы, были для властей чуждыми, но они не «лезли на рожон», а в качестве специалистов были даже полезны, их кухонное фрондерство власть была готова терпеть.
.jpg)
Юлий Ким. (взято news.liga.net)
Вот это терпимое отношение власти к либералам, осознавшим, что на публике лучше молчать, Ким описал так:
………
Жизнь у нас напряженная, и все более, а не менее.
Надо же людям как-то сбрасывать напряжение!
Что ж это мы, после пятьдесят шестого
Не можем позволить себе лишнего слова?
После, понимаешь, двадцатого съезда
Нам уж и потрепаться нельзя безвозмездно?
А если и радио послушаем,
Что ж мы, строй, понимаешь, разрушим?
Да пожалуйста! Хоть "Голос", хоть "Волну", хоть "Би-би-си"!
И сам чего хочешь, сколько хочешь неси -
Дома.
На кухне.
Свой круг, своя аудитория.
Но не дальше порога. Вот там - уже наша территория.
ИЛЬЯ
Большая у вас территория.
НАЧАЛЬНИК
Да, в сущности, вся».
В начале – середине 70-х, в связи с политикой разрядки между СССР и странами Запада (совещание глав государств в Хельсинки, соответственно появляется «Московская Хельсинская группа» – своим названием апеллировала к результатам этого совещания). В нашем обществе появился некоторый, слабый оптимизм на возможность «очеловечивания» системы - «плоды детанта» и компромисса, на который пошли все члены совещания в Хельскинки. Внутри страны политика «на уничтожение» сменяется на политику «додавливания». Начали отпускать почти в массовом порядке желающих уехать, если есть «вызов» в Израиль. Власть почти торгуется с членами Хельсинской группы, она ищет «нерепрессивные» пути решения «проблем»: угрожает и предлагает уехать активистам, обменивает сидящих советских диссидентов на провалившихся шпионов и других полезных для советского государства деятелей. Разрешает уезжать отдельным представителям «религиозников».
Маленькое послабление быстро кончилось. В конце 70-х от детанта-разрядки не осталось и следа. Внутри страны был взят курс на полное уничтожение инакомыслия. Диссидентов, членов Хельсинской группы, людей, причастных к «Хронике текущих событий», к «Хельсинской группе», стали не убеждать уехать, а сажать, и надолго.
У Кима это представлено так:
«ИЛЬЯ (размахивая остальными листками)
Джан, джан, джан,
Джон, джон, джон, -
Это мы пошлем в ЦК,
А это - в Вашингтон!
НАЧАЛЬНИК (в стороне)
А вот это зря. Нарушают территорию...
ПОМОЩНИК
Будем брать?
НАЧАЛЬНИК
Значит так. Поясняю детально.
Все наверх. Форма номер один.
Но не брать. Подходить персонально.
Попугаем. Но брать погодим.
ПОМОЩНИК (подчиненным)
Значит так. Смирно-вольно. Диктую.
Телефоны берем на контроль.
Список "А" поведете вплотную.
Список "Б" - к нам на девять ноль-ноль.
Обкладывай их, ребятки, по форме номер раз!
Пусть станет им темно и неуютно.
Включай отделы кадров и гнев народных масс,
И мы посмотрим, что они споют нам!»
К началу 1980-х годов правозащитное движение в СССР было разгромлено. Хельсинская группа прекратила свою деятельность. Были выдворены из страны или арестованы и посажены практически все сколько-нибудь активные правозащитники и диссиденты, потом прошлись и по второму, и по третьему разу, добирая даже малоактивных. В особенности рьяно КГБ «зачищало» поляну в провинции, на Украине, в Литве и Прибалтике вообще, в Грузии, в Армении. В начале 80-х практически все освобождавшиеся по небольшим срокам диссиденты прямо в лагере получали дополнительный срок, против сидевших в ссылках тоже возбуждали новые дела.
В этих условиях дилемма «уезжать-оставаться» – была одной из главных для всех инакомыслящих, всех, сколько-нибудь причастных к правозащитной деятельности. Для них вопрос стоял просто: либо отъезд, либо «будете сидеть». Для всех остальных, простых советских людей, он был проще: «здесь» жизни не будет, а будет бесконечный лагерь, внутри «забора» или «за забором», поэтому – уезжать, но ведь нельзя взять с собой друзей, язык, родных, любимую работу – поэтому оставаться. Надо, конечно, помнить, что тогда отъезд предполагал разлуку навечно. Так уехал Бродский и Галич, и уже никогда не увидели оставшихся здесь родных. Так уезжали друзья, и оставшиеся уже никогда не увидели их, как Анатолия Якобсона, Вадима Делоне и многих других.
Поэты поняли и прочувствовали трагичность выбора, возможно, не глубже других, но они смогли эти чувства выразить словами.
Александр Галич. (os.colta.ru)
Александр Галич: «Уезжаете? – Уезжайте! За таможни и облака. От прощальных рукопожатий похудела моя рука. Я не плакальщик и не стража, и в литавры не стану бить. Уезжаете? – Дело ваше. Значит так по сему и быть. И плевать, что на сердце кисло и прощанье, как в горле ком. Больше нету ни сил ни смысла ставить ставку на этот кон. … Я привычно машу рукой. Уезжайте. А я останусь, я на этой земле останусь. Кто-то ж должен, презрев усталость, наших мертвых стеречь покой».
Но и Александра Аркадьевича «дожали», и он согласился на выезд. На прощанье Юлий Ким сочинил ему песенку – на мотив известной песни самого Галича «Облака». «Утешай теперь свою грусть,- Мол, с собой ношу все свое - И банальную рифму - Русь, и бесцельную - забытье. …Ну, пора, друзья, ну, пока. Егеря трубят, егеря…»
«Старик, извини меня, старый,
Видал я все это в гробу.
Увы, семиструнной гитарой
Не переиграешь трубу.
Привык я к беспечному пенью,
Мне сладок отечества дым,
Но нечем дышать, к сожаленью.
Сам видишь: не царский режим.
Особый...
Старик, я ничуть не краснею,
Что еду, смываюсь, бегу:
Я их победить не сумею,
Но я и терпеть не могу.
Что делать, ну да, я не воин,
Я вождь многодетной семьи.
Старик, я ни в чем не виновен!
И все ж - ты меня извини...»
На тему отъезда много писал еще один замечательный поэт, сегодня его имя мало, кто помнит. Это Борис Чичибабин (1923-1994).
.gif)
Борис Чичибабин (magazines.russ.ru)
без беды в отрыв собраться.
Уходящему — поклон.
Остающемуся — братство.
Вспоминайте наш снежок
посреди чужого жара.
Уходящему — рожок.
Остающемуся — кара.
Всяка доля по уму:
и хорошая, и злая.
Уходящего — пойму.
Остающегося — знаю.
Край души, больная Русь,—
перезвонность, первозданность
(с уходящим — помирюсь,
с остающимся — останусь) —
дай нам, вьюжен и ледов,
безрассуден и непомнящ,
уходящему — любовь,
остающемуся — помощь.
Тот, кто слаб, и тот, кто крут,
выбирает каждый между:
уходящий — меч и труд,
остающийся — надежду.
Но в конце пути сияй
по заветам Саваофа,
уходящему — Синай,
остающимся — Голгофа.
Я устал судить сплеча,
мерить временным безмерность.
Уходящему — печаль.
Остающемуся — верность. (1971)
* * *
Не веря кровному завету,
что так нельзя,
ушли бродить по белу свету
мои друзья.
Броня державного кордона —
как решето.
Им светит Гарвард и Сорбонна,
да нам-то что?
Пусть будут счастливы, по мне, хоть
в любой дали, —
но всем живым нельзя уехать
с живой земли.
С той, чья судьба еще не стерта
в ночах стыда,
а если с мертвой, то на черта
и жить тогда?..
Я верен тем, кто остается
под бражный треп
свое угрюмое сиротство
нести по гроб.
Кому обещаны допросы
и лагеря,
но сквозь крещенские морозы
горит заря.
Нам не дано, склоняя плечи
под ложью дней,
гадать, кому придется легче,
кому трудней.
Пахни ж им снегом и сиренью,
чума-земля.
Не научили их смиренью
учителя.
В чужое зло метнула жизнь их,
с пути сведя,
и я им, дальним, не завистник
и не судья.
Пошли им, Боже, легкой ноши,
прямых дорог
и добрых снов на злое ложе
пошли им впрок.
Пускай опять обманет демон,
сгорит свеча, —
но только б знать, что выбор сделан
не сгоряча. (1973)
* * *
Благодарствую, други мои,
за правдивые лица.
Пусть, светла от взаимной любви,
наша подлинность длится.
Будьте вечно такие, как есть,—
не борцы, не пророки,
просто люди, за совесть и честь
отсидевшие сроки...
Одного я всем сердцем боюсь,
как пугаются дети,
что одно скажет правнукам Русь:
как не надо на свете.
Видно, вправду такие чаи,
уголовное время,
что все близкие люди мои —
поголовно евреи...
За молчанье разрозненных дней,
за жестокие версты
обнимите меня посильней,
мои братья и сестры.
Но и все же не дай вам Господь
уезжать из России.
Нам и надо лишь соли щепоть
на хлеба городские.
Нам и надо лишь судеб родство,
понимание взгляда.
А для бренных телес ничего
нам вовеки не надо.
Вместе будет нам в худшие дни
не темно и не тяжко.
Вы одни мне заместо родни,
павлопольская бражка.
Как бы ни были встречи тихи,
скоротечны мгновенья,
я еще напишу вам стихи
о святом нетерпенье.
Я еще позову вас в бои,
только были бы вместе.
Благодарствую, други мои,
за приверженность чести.
Нашей жажде все чаши малы,
все, что есть, вроде чуши.
Благодарствую, други мои,
за правдивые души. (1978)
Сегодняшний отъезд, конечно, не похож на отъезд диссидентов сорок лет назад. Но непохожесть эта чисто внешняя. Суть проблемы остается прежней. Страна выталкивает людей, обычных людей, не преступников, не воров, не террористов, обычных людей, которые вдруг поняли, что жить в стране опасно. Бандитское государство садистски мытарит узников Болотной. Оно затыкает рот не очень многочисленному слою граждан, пытающихся оспорить права власть имущих бесконтрольно распоряжаться жизнью и имуществом этой страны.
Современный поэт считает, что выбор у этих граждан, и у меня в том числе, невелик: остаться и, возможно, подвергнуться репрессиям, или – уехать. Возможность изменений не предусматривается, «жизни не будет другой», пишет Быков. Тут я не знаю, но по-прежнему надеюсь. Почему-то, по мнению поэта, тем, кто осознал всю безысходность своего (нашего) положения, уже ничего не страшно, и их «не загнать за Можай». Последнее утверждение я не понимаю. Возможно, подразумевается, что, если ты понял полную безнадежность всех надежд на лучшее, то вовремя успеешь свалить?
Жлобье, кто за деньги, кто – от глупости, будет улюлюкать: если вам не нравится – валите себе. Что касается меня, то да, не нравится, и пока это не бессмысленно, я буду пытаться, если не изменить, то сопротивляться наступающему на страну новому средневековью. Но я надеюсь и верю в возможность перемен. Более того, я уверен в то, что перемены уже идут.
