С каждым годом, прошедшим со смерти деда, мысленно я представляю в памяти высокую сутулую фигуру в коротких резиновых сапогах и вечной беломориной в зубах. Он все время ворчит, говорит мало и, в основном, матом. Каждое утро на даче, когда он, кряхтя и отхаркиваясь, встает с железной кровати, я вижу его пробитое осколками тело. Один из них до сих пор сидит под выбитым ребром. Когда дед спит, слышно, как осколок свистит в груди. Деда я вспоминаю часто. Потому что взрослею.
Раз в неделю дед совершает ритуал. После завтрака он отодвигает большую чашку с крепким чаем, которая обычно стоит на столе с утра и до вечера, и достает трофейную немецкую бритву в железной коробочке. Бабушка уже включила кипятильник, и в алюминиевом чайнике скоро будет кипяток. Дед очень торжественный и немного возбужденный, шутит и улыбается. Потом стелет газету и кладет на нее помазок, достает бритву и внимательно ее собирает. В железную кружку наливает кипяток, и бритва бултыхается прямиком туда.
Плошка для пены тоже дожидается кипятка и мыла. Пену дед не признает и кисточкой аккуратно и долго взбивает мыло. Оно пушистое и душистое.
Бабушка Люся приносит ему квадратное зеркало с деревянной спинкой и ставит перед ним. Дед улыбается:
— Я, Люля, бедный студент и у меня ничего нет, но сейчас побреюсь — и девчонки за мной бегать начнут!
— Хорошо, Котя, как скажешь, — бабушка подмигивает мне и уходит.
Дед бреется тщательно. Выскабливает щеки до синевы. Потом обливает их вонючим одеколоном, очень внимательно моет и собирает бритву. Протирает и убирает в коробочку. Там она будет лежать до следующего раза. Опять через неделю.
С дедом Колей мы не очень дружим. Он мне неродной и угрюмый. Но с ним очень интересно. Вечером он зажигает костер. Прямо посередине участка заведено у него специальное место. Там всегда скапливается куча садового мусора — листья, ветки, картофельная ботва, да клубничные усы.
Дед умело поджигает его с одной спички, и он начинает дымить. Дед тоже дымит беломориной и молчит. Папиросу держит странно, большим и указательным пальцами, чуть прикрывая ее от ветра и посторонних глаз.
Мы с братом приносим скамейки, садимся и смотрим на огонь. Иногда печем картошку. Засиживаемся у костра надолго. Бывает, дед что-нибудь рассказывает, в основном про охоту — реже про войну, но скупо и мало. Зато с костром управляется по-свойски, он у него не полыхает, а, как бы тихо, горит. Незаметно так. Дед бывший полковой разведчик, я это знаю и тайно горжусь.
В тот летний вечер 1985-го мы с пацанами вернулись из велосипедной поездки на Невский Пятачок. За трофеями.
День был солнечный и погожий. Как мой синий "Орленок" и его педали выдержали километров пятьдесят, я и не понял сам.
Невский пятачок оказался маленьким выжженным полем, справа стоял танк, впереди была Нева. Где-то вдалеке виднелся белый каркас памятника сожженной деревне.
Было тихо и душно. Очень хотелось купаться, но берег был крутой и совсем не приспособленный ни для спуска, ни для подъема.
Мы принялись копать. Гильзы, наши и немецкие, встречались после каждого удара саперной лопаткой. Их было так много, что, казалось, земля нашпигована ими, как булка изюмом.
А потом лопатка взвизгнула и лязгнула о металл. Я вытер потный лоб. В сантиметрах двадцати от поверхности показалась каска. Она ржавая вся была, но очень хорошо сохранившая форму. Только прямо посередине лба была аккуратная дырочка. Эта была наша советская каска, очень хорошо сохранившаяся. Я очень удивился тогда, что дырочка была прямо посередине лба.
В тот день мы с пацанами насобирали много трофеев: гильз, касок и пороха. Но самой большой удачей был пулемет Дегтярева, весь в ржавой коросте, без приклада, но с дисковым магазином. Внутри сохранился заклинивший патрон. Мы бережно привязали пулемет к багажнику велосипеда "Салют" и к вечеру вернулись на дачу.
Помню остолбеневшего деда, которого мы разбудили, чтобы похвастаться находкой. А потом я сказал, что мы были на Невском Пятачке. И вдруг мой дед заплакал. Вернее, даже не заплакал, а бессмысленно зарыдал, матюгнулся, потом махнул рукой и ушел в избу.
Вечером он рано лег и у костра мы сидели одни. Костер ярко горел этой ночью, обеспокоенные соседи пару раз заглядывали, проверяя, что там у нас горит и где Николай Иванович.
На следующий день дед сам вскипятил воду и достал свою трофейную бритву, как всегда любовно ее собрал и выбрился до синевы. Потом так же аккуратно протер и убрал в маленькую железную коробочку, с какими-то надписями на непонятном языке.
Деда Коли нет с нами уже почти четверть века. Бабушка Люся пережила его лет на десять и ушла к нему.
Я вспоминаю их все чаще и чаще. И очень люблю.
Где та дедовская трофейная бритва, я сейчас и не знаю. Где-то лежит, наверное, в пыльных уголках старой дачи в поселке Горы подо Мгой.
Лежит себе и вспоминает сырой окоп, землю, грязь, мертвых своих немецких и чужих наших солдат. Там же мой молодой дед, запыхавшийся и курящий свою беломорину. Чужой вещмешок у его ног. И в нем она — бритва.
Я уже не мальчик, но, думая о бритве, я взрослею.
