Солженицын, оказывается, все-таки точно не друг. Так установил недавно самый главный редактор наиболее литературной газеты товарищ Поляков. Он так и сказал: не стоит, мол, из него лепить культовую фигуру. Пора соглашаться. Сам я, как в том анекдоте про чукчу, не писатель. В моей пионерской жизни писатели Поляков и Солженицын появились в одно время, в начале 1990-х, когда мы прочитали "Сто дней до приказа" и "Один день Ивана Денисовича".
Поляков был модным перестроечным автором, который легко читался и так же легко забывался. А Солженицын был классиком, который читался не легко, но веки нам поднял на нашу же историю.
Тогда казалось, что эти авторы по одну сторону цивилизационных баррикад.
Четверть века пролетело.
Случилось за это время много всякого и со страной, и с ее писателями, и вот на днях Поляков наконец Солженицына распознал. И рассказал об этом на портале газеты «Культура».
Наверное, чтобы победить.
Причем сам выпад выглядит тем более странно, что приурочен к столетию классика, которое будет только через четыре года.
Дословно было сказано, что "никто не предлагает вычеркнуть Солженицына из списка выдающихся соотечественников, но и культовую фигуру из него лепить явно не следует. Чтобы деятели культуры молодого поколения не делали для себя заведомо порочных выводов...".
На весьма удивительное обвинение Полякова уже ответила вдова, и повторять ее аргументы нет смысла. Поговорим о своем.
Сохраняя определенное уважение к Полякову, с ним стоит согласиться.
Во-первых, лепить из Солженицына культовую фигуру действительно не надо, поскольку он давно ею стал. Только так можно сказать о писателе, который изменил сознание сразу нескольких поколений жителей планеты Россия. И если уж мы смогли мирно и без большой крови расстаться с коммунистическим прошлым, то, не в последнюю очередь благодаря Солженицыну.
Во-вторых, биография Солженицына – это пример не только писательского подвижничества, но и человеческого. Всем известно и никем не опровергнуто, что Александр Исаевич покинул родину не по своей воле. А если он и призывал Запад к войне, то не с Россией и даже не с СССР, а собственно, с коммунистической и тоталитарной идеологией. И, естественно, не с помощью танков.
В-третьих, именно Солженицын дал нам беспощадный анализ причин развала Российской империи и меры ответственности элит за свершившееся.
В-четвёртых, Солженицын никогда не следовал дешевой конъюнктуре и всегда отстаивал свою позицию, невзирая на то, насколько она популярна или наоборот в данный конкретный момент исторического времени. Если он считал нужным войти в конфликт с либеральной интеллигенцией, он это делал, даже если время требовало конфликта избежать.
Поэтому обвинения Юрия Полякова выглядят несколько странно, как будто адресованы не Солженицыну, а кому-то совсем другому, виртуальному персонажу, с которым Поляков захотел вступить в вербальный бой. Ведь для того, чтобы на ровном месте, бесплатно и без риска для себя предстать героем, необходимо выдумать великого врага, желательно мертвого, чтобы он не смог ответить в реальном времени.
Вполне возможно, скоро мы прочитаем в мемуарах Полякова, как поздний Солженицын заимствовал у него сюжеты для "Красного колеса". А если Поляков прочитает, что на Солженицыне свет клином не сошелся, и решит разоблачить Шаламова, Довлатова, Бродского и Ахматову, то с таким подходом и без особого напряжения подконтрольное ему издание пятилетку сможет продержаться.
Дело, в конце концов, не в личных амбициях главреда "Литературной газеты", всплеск писательской известности которого остался далеко в прошлом, а в самом духе нынешнего времени, которое позволяет беспардонно третировать великих. При этом особенно нелепо выглядят измышления Полякова о том, что "я скорее поверю 5-му управлению КГБ (которое в советское время занималось борьбой с инакомыслием), окошмаривать которое в нынешней геополитической реальности я бы не рискнул".
Все это было бы, конечно, не более чем бессмысленной и бессовестной амбицией, если бы не казалось определенным рубежом, за которым после атаки на Солженицына могут начаться попытки реабилитации ГУЛАГа и восхваления самой идеи государственного насилия над личностью. Причем делать это будут люди типа Полякова, которые ни через ГУЛАГ, ни через раковый корпус не проходили.
Да к тому же и не грозит.
Мораль же этого дурного анекдота заключается в том, что подобные поляковы боятся перечитать то, что сами написали двадцать лет назад.
Может быть, как написал писатель Поляков в начале перестройки, "нужно быть терпеливым, словно санитар из дурдома".
