Рассказ
В поисках работы Горелов так низко пал, что начал обзванивать малознакомых людей, с коими сводила его судьба. Поколебавшись, набрал и номер М. – весьма мутного типа, сотрудника администрации президента.
Против ожидания, М. проявил к Горелову интерес:
- Старик, есть одно непыльное, ответственное местечко. Но не по телефону, сам понимаешь!
Они договорилась встретиться у памятника Пушкину.
Горелов пришел раньше, и поразился обилию народа – тут явно назревало общественное событие, судя по количеству милиционеров и кучкующихся граждан со скатанными флагами, с аккуратными табличками: «Мы – за бесплатное образование!», «Здравоохранение – обязанность, а не обуза государства», «Вся власть – советам!», «Дело Ленина всесильно, потому что оно верно» и ещё нечто в этом духе.
«Ах да, сегодня же 7 ноября!», - вспомнил Горелов.
Он двинулся по площади, всматриваясь в толпу. Лица – загрубевшие, одутловатые, покрытые сеточкой проступавших на щеках кровеносных сосудов, погасшие, с тонкими, посиневшими губами, с глубокими, словно вырезанными в дереве, морщинами, лица людей, почти смирившихся со своей незавидной социальной судьбой; лица, искаженные устремлённой в будущее идейностью, которая ныне переживала нешуточное гонение. Печать законсервированного страдания лежала на этих отверженных - остатках дисциплинированного советского народа, воспитанного на заповеди «Не укради».
Как бы ни было плохо сейчас Горелову – выброшенному из социума безработному, но он вдруг понял, что его беда – пустяки по сравнению с тем, что могло бы быть; то же чувство, наверное, испытывает больной язвой желудка, навещая знакомого в сумасшедшем доме.
От этих мирных, честных, бедных людей будто исходила невидимая опасность, «радиация». Но какая? И в чём она? И уж, конечно, это была не угроза буржуазии, «эксплуататорским классам». (Смешно!). Или это не опасность, а чувство больного и умирающего мира? Агония былого величия?..
Здесь, среди «ретро-населения», тронутого тленом и увяданием, Горелов испытывал неловкость и чувство стыда: он боялся старости и старался не думать о будущем.
День был неприглядным даже для московского хмурого климата – мерзкий ветерок, серая стынь, редкая крупа вместо снега. Горелов застегнул молнию до подбородка, набросил капюшон «Аляски» на голову и двинулся по площади – чтобы не замёрзнуть.
На каменных плитах ограждения активисты разложили оппозиционные газеты с мелким шрифтом, отчего страницы казались тёмными, грязными; тут же рвали глаз яркие партийные брошюры с оптимистическими портретами вождя, стопками высились пожелтевшие издания доперестроечной эры.
Горелов остановился возле маленького, шмыгающего носом мужичка в заношенной шапке – черный искусственный мех свалялся в грязные сосульки. У продавца был богатый развал букинистики, настоящий пир библиофила! Из любви к приколам Горелов чуть было не купил у мужичка красочный альбом Сергея Михалкова «О Ленине» (издательство «Детская литература»). С каким тщанием были выписаны лица румяных пионеров в алых галстуках, ласковая улыбка Ильича, подобная солнышку, чудесные проспекты счастливых городов с фонтанами!..
«Как выгодно, оказывается, славить власть», - усмехнулся Горелов, вспомнив, что Михалковы и сегодня в чести – у новых правителей-капиталистов.
Тем временем румяные пионеры (в прошлом), а ныне синюшные, больные пенсионеры кристаллизовались в угрюмую чёрную колону, чтобы пройти праздничным маршем по Тверской улице к Кремлю.
Горелов глянул на часы – уже пять вечера, вытащил из кармана мобильник – может, пропустил звонок?.. Нет, ничего не было – на экране телефона вспыхнула заставка – охотничий домик в Карелии. Значит, М. уже не придёт. Что ж, враньё – обычное дело для людей из власти. Горелов прислушался к себе: задело ли его чиновничье небрежение? Ну да, конечно. Но, с другой стороны, всё – к лучшему. Он М. ничем не обязан, если что…
Горелов решил ещё потолкаться среди «идейных», посмотреть, чем кончится сборище.
Возле памятника Пушкину роилась особенно большая, энергичная кучка народа. Любопытствуя, Горелов подошел ближе и увидел телевизионщиков с тяжелыми камерами, с длинными, на «удочках», лохматыми микрофонами, тонконогих девушек с планшетами, юрких фотографов, снующих в поисках выгодных ракурсов, радийцев, за которыми тянулись хвосты проводов.
Журналисты плотным почтительным кольцом окружили вождя партии. Лицо коммунистического лидера поражало удивительным сочетанием здоровой румяности на холёных щеках и мертвенного, могильного холода в крупных, чуть на выкате, стеклянных глазах. Его высокая, грузно-номенклатурная фигура уверенно возвышалась над журналисткой мелочью. Энергично жестикулируя правой рукой, лидер затверженными, дубовыми лозунгами вещал о всесильности дела Ленина, о великих свершениях советского народа, о партии, которой по плечу взять власть в стране. Тёплый пар маленьким облачком витал у губ оратора.
За спиной у председателя скромно ютились несколько высокопоставленных соратников - в одинаковых алых куртках, с искусственными гвоздиками, приколотыми на лацканы, с партийными флажками в руках. Лица депутатов, розовые от хорошего питания, светились довольством от деловитого внимания журналистов. Видно было, что партийцы хорошо устроены, что жизнь их удалась, что они вписаны в нынешнюю непростую картину мира в отличие от обездоленного плебса, чьи интересы вынуждены представлять в парламенте.
Горелов и раньше не заблуждался на счёт комлидеров и их борьбы за «народное счастье», но сегодня (от холода, что ли?! или от того, что М. его кинул?) у него было как-то особенно гадко на душе. Партийные клоуны играли свои роли из рук вон плохо, они пренебрегали даже гримом и костюмом, считая, что для быдла и так сойдёт. И ведь сходило! Убогая самодеятельность уровня сельского клуба на выезде, и – ничего!.. Так кто виноват? Бездарные актёры или нетребовательная публика, которая питала партийных упырей остатками своей жизненной энергии?! Образ из фантастического фильма мелькнул и пропал в сознании: комлидеры, подключённые к установке по перекачке крови из электората – чахлых старушек, роющихся в мусорках в поисках стеклотары, политизированных дедов, вздыхающих об умерших производствах, худосочных интеллигентов-идеалистов, всё ещё бредящих мечтой о светлом будущем человечества… «Бр-р-р!» – Горелов повёл плечами, прогоняя фантасмагорический морок.
Особенный диссонанс с хмурой толпой вызывала соратница вождя в ярко-оранжевой кожаной куртке с роскошным лисьим воротником. Голубые джинсы плотно обтягивали увядающую, но прежде весьма аппетитную партийную плоть. («Во! – поразился Горелов. – Вы ж против джинсов боролись, как символа растленного Запада!») Стареющая красотка бралась руководить колонной, раздавая указания рыхлым мальчикам с чиновничьими лицами. В молодых людях проглядывало что-то неприятное, фальшиво-покорное. Помощники, как понял Горелов, отвечали за речёвки, транспаранты и автомобиль, с которого будут транслировать советские песни.
Толпа журналистов закончила интервьюировать вождя и теперь кучковалась возле нового объекта. Пожилой мужчина в старой коричневой шинели с полковничьими погонами раскачивал на высоком древке красно-кирпичный стяг, полотнище металось в свинцовом небе, пересекаясь с яркой рекламой «Пепси» на видеоэкране, с треугольным значком «Мерседеса», с телефоном «Нокиа», пляшущим так и эдак на панели, и демонстрирующим все прелести лёгкого общения. Фотографы сновали вокруг старика, снимали его в фас, в профиль, со спины, чуть ли не с асфальта – таких ярких типажей, энтузиастов борьбы, «уходящих натур» развитого социализма, почти не осталось в природе!.. Вокруг - только чёрная угрюмая толпа, люди из гетто, всё ещё упорствующие в своих убеждениях.
«Но верны ли это убеждения? – подумал Горелов. – Дело не в том, что они, эти несчастные люди, побеждены. Это ничего, бывает в истории. Но вдруг, - эта мысль поразила его, - но вдруг вся эта коммунистическая затея была глупостью от начала до конца, банальной мировоззренческой «разводкой», и ничем другим, как маршем зомби, это дело кончиться не могло?!..»
Торжественная дробь барабанов, громкая музыка оркестра сбили Горелова с размышлений. Жизнелюбивый советский марш заставил людей взбодриться, подтянуться. Молодые люди с чиновничьими лицами по команде развернули огромный баннер-растяжку с лозунгом «Вся власть – народу!» (на красном фоне – метровые белые буквы), в толпе заалели флаги, и центральная картинка мгновенно преобразилась, она получалась грозной, внушительной – вот, мол, мы политическая сила какая, мы ещё ого-го!..
Телевизионщики вовсю снимали праздник мнимого непослушания, и Горелов подумал, что так, пожалуй, и он попадёт в кадр. Он ускорил шаг и оказался впереди колонны, которая, наконец, медленно тронулась с площади. В авангарде, намного опережая демонстрантов, брели журналисты (Горелов прибился к ним) вперемежку с милицией. Рация у полковника постоянно бубнила. Горелов разобрал чёткую фразу: «Удальцов вышел из метро, прошел рамки металлоискателей».
Шествие двигалось вниз, по Тверской. На проезжей части для демонстрантов было выгорожено метров десять, да плюс тротуары, и в этом коридоре – Горелов оглянулся – медленно шла под музыку духового оркестра черно-красная толпа с реющими флагами.
«Как на похоронах!..» - грустно подумал Горелов. Впереди призывно и мягко светила рубиновая звезда на Кремлёвской башне. Процессия шла навстречу потоку иномарок, был час пик, машины ехали неспешно. Некоторые водители бибикали демонстрантам. Что было в этих сигналах? Сочувствие, поддержка, солидарность?! Или – презрение победителей жизни к побеждённому поколению: инженерам уничтоженных заводов, офицерам разгромленной армии, бывшим райкомовцам, комсоргам и стройотрядовцам?..
Люди, шагающие по богатой улице, увешанной рекламой дорогих товаров, казались прибывшими с другой планеты. Они меряли землю усталыми, натруженными ногами в разбитой немодной обуви, а навстречу им катили иномарки – такие удобные, комфортные металлические коробочки с гламурными девочками, деловыми мальчиками, с респектабельными бизнесменами, чиновниками - мелкими сошками (крупные ездили со спецсигналами). Горелов ещё раз оглянулся на чёрно-красный ручеек коммунистической колонны, струящейся вдоль домов.
«Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!» - радостно выдувал мелодию оркестр, ударяя в литавры и барабаны.
«И в жолтых окнах рассмеются, что этих нищих провели», - почему-то всплыло в памяти Горелова. «Сверхчеловеки, едрёна корень! Развели вас, как лохов!..» - волна раздражения, обиды и жалости накрыла его.
«…Нам разум дал стальные руки-крылья, а вместо сердца – пламенный мотор!», - спорил с ним оптимистический марш, вызывая в памяти образы «сверхчеловеков» - женщин с веслом, со снопом, с лопатой; мускулистых парней («белокурых бестий»), которые перековывали мечи на орала; триады «новых людей» на мозаичных панно и гигантских плакатах – интеллигент с колбой, сельская девушка в красной косынке с кроликом в руках, могучий рабочий-сталевар в комбинезоне. Какая жизнь была, какие типы!.. Но «Бог умер» только на пространстве СССР. На остальной планете, и даже во Вселенной он был жив… увы… увы…
«Всё выше, и выше, и выше, стремим мы полёт наших птиц…» - врывалась в сознание Горелова бодрая музыка социалистической юности демонстрантов. «Но это же игра, - вдруг подумал он. – Игра - в политику, игра – в коммунистическую идею. Всё провалилось, ничего не будет. А когда старики играют в игры – это страшно. Это - безумие!..»
Дошли до бывшего здания Моссовета (ныне мэрия). На капителях колонн остались звёзды – напоминание о былых временах. Горелов всматривался в окна – не шевельнётся ли там шторка, не выглянет ли кто из чиновничьего люда на улицу, ну хотя бы из любопытства?!.. Но здание было спокойным и сонным.
Горелов миновал площадь, остановился на тротуаре, пропуская шествие. Мимо шли демонстранты, держа в своих слабых руках портреты Ленина, Сталина и почему-то Молотова.
«Нет, не получилось из советского народа новых христиан, - подумал Горелов. – Потому что важен не только подвиг, но и то, во имя чего ты его совершаешь. Боги не должны умирать… Зачем же руководители человечества лишают людей веры? Лишают бессмертия души? Т.е., лишают самой души – психической энергии? И на что они направят эту психическую энергию, отнятую у других?»
Горелов оглянулся: за спиной у него была богато декорированная витрина – на золотой пирамиде медленно вращался огромный знак доллара, сверху, из рога изобилия сыпались виртуальные золотые монеты, тут же, в воздухе парили масонские знаки – мастерки «вольных каменщиков», открытый циркуль, серебряные перчатки с растопыренными пальцами… Бог возвращался на эту, временно оставленную им землю, а здесь уже сражались новые идолы, тесня старых!..
«Революция будет красной!» «Революция будет красной!» - скандировала небольшая – человек в тридцать – группа сторонников Левого фронта. Горелов узнал Удальцова – он прошел рядом с ним, энергично маша рукой, словно помогая себе кричать, жила на его аскетичном виске вздулась. Лидер протестных акций постарел, стал суше и жёстче.
Постарели и молодые левые – с тех пор, как Горелов не видел «фронтовиков», вот, даже полулысый мужик у них появился… Так это же… М.! Взгляды их встретились, и Горелов не успел надеть маску приличия на лицо. Видимо, изумление так явно отпечаталось на его физиономии, что даже циника М. оно проняло – чиновник не стал прикидываться, будто не узнал Горелова, шагнул на тротуар из толпы, и, как ни в чём не бывало, протянул ему руку:
- Привет! Ну, видишь, мы встретились, я же обещал.
Горелов промычал что-то невнятное.
- Пошли в Думу, попьём кофейку, погреемся, - М. вел себя как хозяин.
Горелов, внутренне потрясённый, безмолвно покорился.
Они свернули в арку, в Георгиевский переулок.
М. счел нужным объясниться:
- Чтобы понимать настрой общества, надо жить одной жизнью с народом - ездить с ним в метро, ходить на демонстрации. Тогда не нужны никакие социологи, опросы, расклад яснее ясного.
Они миновали думские кордоны (у Горелова ещё действовал пропуск со старой работы), оставили одежду в гардеробе, спустились в подвал, в нижний буфет. Здесь у столиков роился народ, пахло крепким кофе, тут и там слышался смех. «Жить одной жизнью с нардом», - это фраза М. застряла у Горелова в голове, и он никак не мог сдвинуть её с места, пропихнуть дальше.
- Присоединяйтесь! – радостно рявкнул над ухом знакомый голос.
Костя, криминальный репортёр из «Совершенно секретно», был всегда небрит и немножко пьян.
Горелов беспомощно оглянулся на М.: как быть? Тот и бровью не повёл, а Костя, на условности этикета вообще не обращал внимания. Он тоже зашёл в Думу погреться («ну и денёк! ну и погодка, а?»), кипел негодованием – ходил в СИЗО по «Болотному делу», общался с арестантами. «Наша власть, это же уроды, - репортёр фамильярно хлопал Горелова по плечу и заговорщицки подмигивал М., - нахватали каких-то людей случайных, они совершенно не в теме, косого на оба глаза мужика посадили. Как он мог в ОМОН чего-то кинуть и, тем более, попасть?! Даже если б и захотел?! Рэволюционеры и охренители!.. Ха-ха-ха».
- А вы верите в демократию? – криво улыбаясь, спросил М.
Журналист ухмыльнулся:
- Я верю, что в России всегда будет бардак и хаос. Это наш ответ постмодерну… Ладно, ребята, пока, - в буфет заглянул известный депутат, и Костя сразу их бросил, прицепился к пиджаку, плотно взяв номенклатуру за локоток. Горелов позавидовал репортёру – ну и хватка у парня!
От переживаний сегодняшнего дня он чувствовал себя опустошенным, измотанным.
М. сделал маленький глоток кофе, аккуратно поставил чашечку на блюдце.
- Послушайте, Горелов, - деловито сказал он. – Вы – человек любознательный, мобильный, у вас неординарные знакомые (видимо, он имел в виду Костю). У меня для вас есть хорошее место. Пойдёте помощником к одному видному коммунисту?
- Что я должен буду делать? – напрягся Горелов.
- То, что скажет. О зарплате не переживайте, не обидим. У вас ведь ипотека, кредит…
«Я ему вроде не говорил», - внутренне удивился Горелов. Хотя… Это же открытая информация, её можно получить за пять минут.
- Но я не состою ни в какой партии, - интуиция подсказывала Горелову, что глотать крючок сразу – непрофессионально.
М. усмехнулся:
- Партии, убеждения… Это всего лишь одежды, понимаете?! Сегодня вы носите спортивный костюм, поскольку идёте на гольф, завтра – ватник и кирзачи, потому что время отправляться на лесоповал.
Горелов вспомнил черную унылую толпу коммунистов, в которой только что шел.
- Я не согласен, - сказал он мрачно. – Я могу сравнить убеждения с кожей, которую, чтобы сменить, надо содрать с человека… Но убеждения – это не одежда и не мода.
Горелов чувствовал себя ужасно – ему нужна была работа, по правде сказать, любая, и надо было соглашаться, не ломаться, но то ли его напрягло то, что М. так бесстыдно кинул его на площади, то ли ещё что, но он понял, что сейчас он «закусит удила» и что его «понесёт».
М. будто читал мысли:
- Понимаете, я пришел на площадь и подумал, что моё предложение будет для вас некомфортным… Ну а потом, когда я вас увидел на тротуаре с таким-м-м трагическим лицом рядом с роскошной витриной буржуазной жизни, то решил, что неправ – сама судьба сводит нас.
«До чего ж вы стерильные, гады!» - разъярился Горелов. А вслух сказал:
- Стучать на коммуняк? Контролировать их мозговые центры? А поприличней у вас ничего нет?
М. целомудренно опустил глаза:
- Ну, зачем грубить?! Вы же патриот, Горелов. Государственник. Вы же, не побоюсь этого слова, человек идейный, в высшие силы веруете…
«Может, вы и меню моего вчерашнего ужина назовёте?» - мысленно ахнул Горелов.
- …я вам ничего не навязываю, заметьте, - монотонно бубнил М., - есть работа – есть зарплата. Вы ко мне обратились, я подумал, где вы можете быть полезным со своей (не обижайтесь только!) не очень высокой квалификацией и сомнительным образованием. Но у любого человека есть то, что можно продать…
- …ага, почки, печень…
М. ядовито улыбнулся:
- Ну да. А у вас есть душа, убеждения, честь. Ну и продайте их, если печень и почки вам дороже. Я вам гарантирую, – он кротко взглянул в глаза Горелову, - вы никакой работы в ближайшее время не найдёте.
«Связался с идиотом», - Горелов всё ещё не верил холодку дурного предчувствия и пытался свести этот разговор к досадной шутке, недоразумению.
- Послушайте, ну будьте же честны хотя бы перед самим собой, - вкрадчиво выговорил М.
Наступила пауза. Горелов угрюмо глядел на дно пустой кофейной чашки. Он вдруг почувствовал, что буфет пуст, что они здесь с М. остались вдвоём. «Лучше б я с коммунистами пошел поклоняться их богу, Карлу Марксу, что ли!.. - с отчаянием подумал Горелов. – Стоял бы сейчас, пел «Интернационал»… Или «Смело, товарищи, в ногу…» Или ещё что…» Да, впрочем, М. был в этой же толпе, он бы его и там выцепил!
Целый рой мыслей и воспоминаний вдруг закружил его, он был одновременно и в далёком прошлом своей жизни, и во вчера, и в раннем детстве, и в зрелости, и всё это будто спрессовалось в крошечный разноцветный кубик, где каждая точка при приближении увеличивалась, росла и превращалась в событие, ощущение или переживание, и всего этого добра у него было много, и жаль было до слёз всё это оставлять, бросать; потому что Горелов с ужасом понял, сколько он не успел, сколько времени бездарно потратил, сколько мог бы сделать, совершить… Он будто несся на смертельном болиде к финалу, к бездне, и эти головокружительные секунды росли, превращаясь в чудовищные внутренние качели. И повод, который вверг его в этот ужас, казался теперь смехотворным, невероятно глупым!
«Да ведь 99 процентов людей погибают не менее глупо», - с холодным мужеством подсказал ему разум.
Ах, да, он же может «посотрудничать» с М.!.. Но этот «выход», услужливо подсунутый подсознанием, не принёс облегчения. Согласиться он не мог – Горелов это знал точно. Вот непонятно даже почему! Это всё равно, если бы ему предложили сейчас пить кровь христианских младенцев или ещё какую жуть! Хотя до коммунистов ему не было, если честно, никакого дела. Он был, как он сегодня понял, даже против них. (Хотя и не разобрался – почему.) Но стучать на них – не мог!
А как же Люся?..
И мысль его перенеслась к единственному его сокровищу, его любви. Он будто видел укоризненный, озабоченный взгляд Люси, слышал её хрипловатый, низкий голос, который начинал сбиваться, истончаться, когда она говорила ему нежности, чувствовал приятную прохладу её крепенькой, маленькой руки – она любила рукопожатие и смеялась, испытывая его силу.
И вдруг ледяной, тёмный лабиринт, по которому металось его сознание, стал светлеть, мысль, летавшая с ужасной быстротой, тормозить, оравнодушиваться и грубеть. «Ну, а если я не соглашусь, что будет? – Горелов, взмокнув от перенесённого душевного слома, думал теперь лапидарно и практически. - Ну, что, на куски он меня разрежет прямо в Госдуме? Испепелит? Парализует? Бред какой-то!»
Горелов медленно поднял голову.
- Ребятки, мы закрываемся, - ласковый голос буфетчицы вывел его из транса.
Он стоял за столиком один, М. и след простыл.
Горелов, шаркая и загребая (мышцы ног у него ныли, будто он прошел пешком километров тридцать), двинулся в гардероб.
…Уходя, он глянул в зеркало и не сразу себя узнал: вместо улыбчивого кареглазого брюнета на него смотрел сумрачный пепельный блондин.
Чувство юмора тотчас вернулось к нему:
- Что, сходил на собеседование, дурак? - подмигнул Горелов унылому отражению.
Он скорчил забавную гримасу и счастливо расхохотался.
2014
