21 сентября на портале «Свободная пресса» была опубликована статья Сергея Белякова «Историки-вредители». Автор обрушивается на российских историков, которые, по его мнению, недостаточно патриотично описывают войну 1812 года. Он приводит в пример Чечню, которая «идет от победы к победе». В Чечне, предупреждает Беляков, таких историков «могут на вполне законных основаниях отправить в зиндан, как это недавно чуть было и ни случилось с двумя русскими историками».
Реакция патриотов не заставила себя ждать – она проявилась тут же, в комментариях на портале. Там закричали «о необходимости неотвратимого наказания Лжецов, высосавших все из грязных жидо-фарисейских пальцев в угоду своей людоедской Торе!!!» Поеживаясь в ожидании зиндана, я попытался что-то написать в ответ – но не тут-то было: мои комментарии упорно не воспринимались патриотически настроенным сервером «Свободной прессы».
Ну ладно, подумал я, все-таки у нас не Чечня, а я не Салман Рушди. Я всего лишь бедный историк, ЦРУ мне не платит, и денег, чтобы менять свою внешность и прятаться в экзотических странах у меня нет.
Остается оправдываться, объяснять, что Беляков кое-чего не понимает или попросту лжет, наговаривает на бедных историков. Зачем? Хорошо известно, что некоторые журналисты и политики объявляли «охоту на ведьм» ради собственного пиара…
Итак, Беляков очень конкретно указал на трех кандидатов на «отправку в зиндан». Первым был всеми уважаемый специалист, доктор исторических наук Владимир Земцов, автор нескольких монографий о нашествии Наполеона. Вторым был молодой талантливый историк Евгений Понасенков, написавший книгу «Правда о войне 1812 года». Третьим был я, доктор исторических наук Сергей Нефедов. Я написал для журнала «Новый мир» статью, которая была посвящена объяснению причин побед и поражений Наполеона. Обвинение, предъявленное нам, отличалось несравненным изяществом: нас обвиняли не в том, что мы написали, а в том, что мы о чем-то не написали. Мне, например, инкриминировалось то, что в статье «нет ни слова о народной войне, о партизанском движении, о предусмотрительности Кутузова, о мужестве Дохтурова и Раевского».
Что поделаешь, остается признать, что обвинитель полностью прав. Да, конечно, моя статья была совсем о другом. Речь там шла о том, что Наполеон первым из полководцев научился использовать мобильность новых артиллерийских систем, созданных генералом Грибовалем. При изготовлении этих новых пушек использовал сверлильный стан, изобретенный мастером Жаном Марицем; благодаря новой технологии канал ствола получался гладким, и обточенное ядро входило в него, как поршень. Это была революционная технология: она позволила создать не только пушки Грибоваля, но и паровую машину. Новые пушки были намного легче прежних, их можно было перебрасывать по полю боя, а их картечь разила на 400-500 метров, в то время как дальность ружейного огня была вдвое меньшей. Ружья стали попросту не нужны, и знаменитый «организатор победы» Лазар Карно предложил строить батальоны в колонну, которая шла «в штыки» часто без единого выстрела. Наполеон был учеником Карно и довел тактику колонн до совершенства: он быстро перебрасывал батарею из ста грибовалевских пушек к намеченному месту прорыва, и батарея ураганным огнем расчищала путь атакующей колонне.
Благодаря применению новой военной технологии Наполеон одержал многочисленные победы – в том числе и в битве при Бородине. Но пушки Грибоваля не могли сражаться с русской зимой, и французам пришлось уходить из Москвы. На обратном пути произошла катастрофа: 6 ноября, вскоре после того, как французы оставили Вязьму, Великая армия попала в снежную бурю. Не имевшие зимнего обмундирования солдаты несколько дней брели в открытом поле при ураганном ветре и морозе в 15-25 градусов.
Беляков с возмущенным апломбом всезнающего кандидата наук заявляет: «Я даже глазам не поверил. Наполеон ушел из Москвы 19 октября, какие морозы? Первый снег выпал под Смоленском, когда французы уже безнадежно проиграли кампанию, а настоящие морозы ударили уже за Березиной – они лишь добивали остатки Великой армии».
Ну что ж, современные школьные (и даже университетские) учебники, действительно, ничего не пишут о том, что случилось с французской армией на пути от Вязьмы до Смоленска. Это их Великая Тайна; они засекретили абсолютно все, они не пишут даже о том, что выпал снег - таковы последствия многолетней работы историков-патриотов. Но кандидат исторических наук, готовящий статью на заданную тему, должен знать не только учебники, но и источники – то, что писали в своих мемуарах французы, попавшие в снежную бурю. Таким образом, Беляков либо по-дилетантски «не в теме», либо просто лжет.
Так что же писали эти французы?
«6 ноября небо затуманилось, - писал граф де Сегюр. - Его лазурь исчезла. Армия шла, окутанная холодным туманом. Туман сгущался все более и более; вскоре он превратился в огромное облако, которое начало осыпать армию большими хлопьями снега. Казалось, небо опустилось и слилось с этой землей и с этим враждебным народом, чтобы закончить нашу гибель!
Все смешалось и стало неузнаваемо: предметы изменили свою внешность, армия двигалась, не зная, где она находится, не видя цели. Пока наши солдаты с трудом пролагали, себе путь при бушующем снежном вихре, ветер наметал сугробы. Эти сугробы скрывали от нас овраги и рытвины на незнакомой нам дороге; солдаты проваливались в них, а наиболее слабые из них находили там себе могилу.
Те, которые шли за ними, обходили их, но снежный вихрь и сверху, и снизу хлестал им в лицо; он, казалось, яростно восставал против их похода. Русская зима, в новом своем виде, нападала на них со всех сторон: она пробивалась сквозь их легкие одежды и разорванную обувь.
Промокшее платье замерзало на них; эта ледяная оболочка сковывала и скрючивала тело; резкий и свирепый ветер не давал дышать; бороды и усы покрывались ледяными сосульками.
Несчастные, дрожа от холода, еще тащились до тех пор, пока какой-нибудь обломок, ветка или труп одного из товарищей не заставлял их поскользнуться и упасть. Тогда они принимались стонать. Напрасно: их тотчас же заносило снегом; небольшие холмики давали знать о них: здесь была их могила! Вся дорога была покрыта этими возвышениями, словно кладбище. Самые мужественные, самые хладнокровные начинали волноваться; они проходили как можно скорее мимо, отвернувшись. Но и перед ними и вокруг — всюду был снег; их взоры терялись в безбрежном и печальном однообразии; воображение разыгрывалось: природа словно саваном окутывала армию!
Наступила ночь, шестнадцатичасовая ночь! Но на этом снегу, все покрывавшемs неизвестно было, где остановиться, где сесть, где отдохнуть, где найти какой-нибудь корешок для пропитания и хворосту, чтобы развести костры! Однако усталость, мрак, приказания заставили остановиться тех, которых не поддерживали нравственные и физические силы и старания начальников. Мы постарались кое-как устроиться; но все еще бушевавший вихрь разбрасывал жалкие бивуаки. Ели, покрытые инеем, не поддавались огню; снежная метель гасила костры, наше мужество, наши силы».
«6 ноября… - вспоминал инженер Лабом. - Мы дошли почти до Дорогобужа… как пошел хлопьями снег, и в несколько минут все потемнело и небо слилось с землей. Ветер яростно дул, и деревья в лесу жалобно скрипели. Темные ели, покрытые ледяными сосульками, гнулись до самой земли… Среди всего этого хаоса многие солдаты, засыпанные снегом и облепленные метелью, не могли отличить большой дороги от канав, проваливались в них, и они делались их могилами. Их товарищи почти необутые, в плохой одежде, без еды и питья, дрожа от холода, с большим трудом продвигались вперед и не обращали никакого внимания на тех, кто падал в изнеможении и умирал вокруг них. Боже мой! До какой степени эти несчастные, умирая от истощения, боролись со смертью. Одни трогательно прощались с братьями и товарищами, другие умирали с именем матери и родины на устах, но скоро холод охватывал их окоченевшие члены и проникал до самого сердца. Все они лежали вдоль дороги, и их можно было только различить по сугробам снега, покрывавшим их трупы и сделавшим дорогу похожей на кладбище… С этого времени армия совершенно утратила свои силы и не имела больше вида регулярного войска».
«Стоял такой туман, что ни зги не было видно, - вспоминал сержант Бургон. – Трещал мороз свыше 22 градусов; у нас губы слипались, внутри все стыло, и самый мозг, казалось, замерзал. Мы двигались в ледяной атмосфере. Весь день при сильном ветре все падал снег небывало крупными хлопьями; не только не видно было неба, но даже и тех, кто шел впереди нас.… Мы остановились неподалеку от леса… Было часов около девяти, ночь стояла необыкновенно темная… Вдруг нас переполошил какой-то странный шум; оказывается, северный ветер забушевал в лесу, подымая снежную метель, так что людям было невозможно оставаться на местах. С криками они бежали по равнине… но их обволакивал снежный вихрь, и они не могли двигаться… спотыкались и падали, чтобы больше уже не подыматься. Несколько сот человек погибли таким образом, но много тысяч людей умерли, оставаясь на месте, так как не надеялись ни на что-то лучшее… В состав нашей армии входил принц Эмилий Гессен-Кассельский, его маленький корпус состоял из нескольких полков кавалерии и пехоты… Эти храбрые воины, изнемогая от холода, решили принести себя в жертву, чтобы спасти своего молодого принца... поставив его посредине, чтобы защищать его от ветра и холода. Закутавшись в свои длинные белые плащи, они всю ночь простояли на ногах, тесно прижимаясь друг к другу; на другое утро три четверти этих людей были мертвы и занесены снегом; та же участь постигла почти десять тысяч человек из разных корпусов».
Снежная буря продолжался три или четыре дня, пока армия шла к Смоленску.
«Метель захватывала дыхание, снег залеплял глаза, дыхание леденело… - писал лейтенант Иелин. – Все тащились дальше, увязая в снегу, в ужасном изнеможении до тех пор, пока не падали в снег и не умирали. Огонь можно было развести только с большим трудом… еловые ветки не горели, а если и загорались, то поминутно гасли от сырости. Вокруг потухших огней, под непрерывно падающим снегом, постоянно замерзали солдаты, каждый бивак походил на поле битвы, и это повторялось каждую ночь. Казалось, сама природа вооружилась, чтобы нас уничтожить… В ожесточенном сражении против холода и голода порвалась всякая связь между людьми; большинство шло без оружия, без предводителя, без защиты, повинуясь только инстинкту самосохранения… Если падал какой-нибудь несчастный из беспорядочно стремящейся вперед толпы, то сейчас же его обступали и раньше, чем он умирал, срывали платье или лохмотья, в которые он был закутан…»
«Начиная с 7-го, мороз все усиливается, говорят, будто он доходит до 18 градусов (18 градусов по Реомюру = 23 градуса по Цельсию — С.Н.).… - свидетельствует капитан Франсуа. – Мороз увеличивает число отставших, которые следуют с трудом. Значительная часть из них, не имея более сил идти, падает на спину, с мольбой протягивая к нам руки, да так и застывает в таком положении. Те, у кого отморожены руки, идут куда глаза глядят, будучи отброшены от бивуачных огней вследствие того, что не могут принести никакой пищи. Это одно из самых ужасных проявлений деморализации армии… Несчастные, которых прогнали их собратья по оружию, падают бездыханными позади оттолкнувших их; последние же, видя их лежащими ничком, раздевают их донага, не думая о том, что скоро и их час настанет… Одним из самых ужасных последствий мороза было то, что солдаты падали на свои обмороженные руки, и пальцы их разбивались словно стеклянные; другие слишком близко подходили к огню, и обмороженные члены их начинали гнить. У одного из моих друзей, капитана Шидора (9 линейного полка), были отморожены ноги; когда он снял тряпку, в которую была обернута одна из его ног, от нее отделились три пальца…».
Можно привести много других свидетельств такого рода, но, пожалуй, этого достаточно. Иначе меня, действительно, обвинят в разглашении государственной тайны о войне 1812 года – той Великой Тайны, которую патриотически хранят учебники. И в этом случае зинданом не отделаешься.
