Хорошие ребята (картинки с митинга)

— Уважаемые граждане, — кричит в мегафон омоновец, — ваша акция не согласована, пожалуйста, освободите площадь!

—Война не согласована! – скандируют люди.

Омоновцы, растянувшись в цепочку, начинают медленно сдвигать нас за металлические ограждения, к метро, и вдруг, по какой-то невидимой команде, бросаются в толпу, как коршуны. Выкручивая руки, тащат женщину, державшую над головой вырезанных из бумаги голубей, парня с пустым плакатом, случайного прохожего, выходившего из торгового центра. Каждого задержанного провожают операторы и фотографы, расстреливающие омоновцев фотовспышками.

— Пройдите к метро, — просят пожилую женщину.

— А почему вы решили, что мне туда нужно?

— Ах нет? — её берут под руки. — Тогда пройдите в автозак.

Омоновцы сгребают за шкирку молодого парня, а девушка, целуя, повисает на нём, и их тащат в обнимку, на радость фотографам. Но в толпе раздаются крики «Помогите!», и журналисты, бросив влюблённых, бросаются туда, где лупят ногами мужчину, вцепившегося руками в заграждение. Омоновцы нависают над ним вшестером, визжат женщины, мелькает голый живот, чёрные ботинки, дубинки, окровавленное лицо. Наконец, взяв за ноги и за руки, избитого волокут по земле.

— Добрый день! — раскланивается человек в длиннополом пальто выросшему перед ним бойцу ОМОНа. — Не понимаю, что, собственно, вам от меня нужно? Я гуляю по площади родного города…

Но не успевает закончить свою речь, получив удар в челюсть.

Раскидав людей по автозакам, ОМОН опять выстраивается в цепочку. Люди толпятся за ограждениями, и я остаюсь одна на пустой площади, одетая в пальто ярко-жёлтого цвета, под которым прячу голубой свитер.

— Я журналистка.

— Ну и что? — меня обступают, переводя взгляд с удостоверения на пальто, и обратно.

— Ну и то: закон о СМИ не читали?

— Не-а, не читали, — но, пожав плечами, проходят мимо.

Из толпы выхватывают парня с плакатом, которого тут же крепко стискивает в объятьях приятель (а может, просто стоявший рядом незнакомец), и омоновцы, матерясь, пытаются отодрать их друг от друга. Смирившись, тащат комок из тел под дружное улюлюканье. Другие волокут по земле мужчину, который, как ни в чём не бывало, продолжает сжимать во рту сигарету, выпуская дым ноздрями.

— Вам, девушка, здесь нельзя стоять, — улыбаясь, подходит ко мне омоновец.

— Почему?!

— Потому что у вас пальто жёлтое!

— О, это вы ещё мой голубой свитер не видели!

Я распахиваю пальто и становлюсь жовто-блакитной.

— Боже мой, какой ужас! Умоляю, уходите, а то мне придется вас забрать...

— За что?! За пальто?!

— Не знаю, что-нибудь придумаю.

ОМОН то и дело врезается в людей, выхватывая тех, кто под руку попадётся, и все обречённо ждут своей очереди или молча наблюдают, как уводят других. Из толпы выходят парень с девушкой, он ведёт её через площадь под руку, осторожно, даже нежно. Так могли бы прогуливаться влюблённые или приятели. Но он — омоновец, а она – активистка, и их прогулка обрывается у автозака.

— А где ваш значок? — спрашивают молодые люди омоновца, который пытается прогнать их в метро.

Он показывает значок, спрятанный под воротником куртки.

— Всё, довольны? А теперь быстро в автозак, умники!

Думаю, ОМОНу нравится работать на митингах, бить тихих, безобидных оппозиционеров. Разве сравнишь их с пьяными футбольными фанатами?

Омоновец уводят парня с плакатом «Нет войне!»

— Я надеюсь, вы лично поедете воевать на Украину?

— Да я в конце апреля увольняюсь. Никакие деньги не нужны на этой поганой работе.

— Ой, а можно я плакат расправлю?

— Можно, — милостиво разрешает омоновец.

Зато другой, заломив руки, волочёт молодого человека, приговаривая:

— Что, мразь, за деньги вышел? Шкура!

В толпе стоит маленькая старушка в вязаном платке, плача, вытирает лицо рукавицей и причитает: «Только бы не было войны, только бы не было войны…» Рассказывает, что когда началась Великая Отечественная, ей было семь лет. То и дело кто-нибудь из митингующих подходит к ней и обнимает, пряча слёзы.

Омоновец зло косится, как я бегаю с айпадом от одного задержанного до другого, и, не выдержав, сгребает в охапку.

— Я журналистка! – достаю из кармана удостоверение.

— Мне нас''ать!

— А как же закон о СМИ?

— На него мне тоже нас''ать!

Следом за мной в автозак заталкивают супружескую пару, которую повинтили за плакат «Нет войне!». Потом появляется Инга, молоденькая активистка (омоновец по пути в автозак называл её «солнышком»), пожилая женщина с лицом и осанкой, какие бывают только у старомосковской интеллигенции; Наташа, весёлая журналистка из глянцевого журнала, парень в ярко-жёлтой куртке, тоже, видимо, напомнившей омоновцам национальные цвета Украины, фотографы Женя и Денис, постоянные участники протестных акций. Редко где можно увидеть такие приятные и умные лица, как в автозаке. Появляется парень в красной куртке, который, хмуро оглядев нас, забивается в угол, пряча лицо. Все знакомятся, фотографируются, обмениваются историями, кого как взяли, кто первый раз в автозаке, кто десятый, делятся опытом. Только парень в красной куртке молчит, прикрываясь от объективов.

Мы звоним в правозащитную организацию, диктуем свои имена (они публикуются на сайте ovdinfo, чтобы юристы могли помочь задержанным). Эти списки тут же копируются и пускаются в сеть под заголовком «Предатели, поддерживающие неонацистскую банду».

К нам заталкивают двух перепуганных подростков, парня и девочку, прижимающих набитые пакеты Adidas.

— А вы чё тут делаете?

— А вы?

— Вообще ничё понять не можем, — разводят они руками.

Про митинг — ни сном, ни духом, про ситуацию на Украине – первый раз слышат. Кто-то вспоминает советскую шутку: «Сегодня носит Адидас, а завтра Родину продаст».

Небольшой политликбез вводит ребят в состояние шока.

— А за что же нас?

— Ни за что.

— Но они же не имеют права?

Что им на это ответить? Как объяснить?

Просим полицейских отпустить несовершеннолетних, взываем к законам, скандируем: «Свободу детям! Свободу детям!» Интересно, нужно ли согласовывать митинг в автозаке?

Девочка звонит родителям:

— Мама, прикинь, я в «бобике», — смеётся, но глаза испуганные, заплаканные. — Тут какая-то акция, что-то с Украиной. Короче, мы ничего не делали, честно! Просто шли, и нас забрали.

Дверь распахивается, и появляется капитан, трафаретный «злой полицейский»: с рубленым лицом, приплюснутым, будто сломанным, носом и поджатыми губами.

— Не снимайте меня! – орёт он, когда на него нацеливают фотоаппараты и «мобильники». – Я человек, и я против!

Между тем его подчинённый снимает нас на маленькую камеру, едва умещающуюся в большой, с наколками на пальцах руке.

— Среди вас есть журналисты или женщины с видимыми признаками беременности? — спрашивает капитан.

— Я журналистка.

— Вали отсюда!

Я выскакиваю наружу, но омоновец с криком: «У тебя аккредитации нет!» заталкивает обратно.

— Сотрудники полиции имеются? — вновь появляется капитан.

В ответ — дружный хохот. (Между тем, кое-кто среди нас есть — но мы об этом ещё не знаем.)

За окном мелькают равнодушные прохожие, которые даже не смотрят в нашу сторону, и пустая, зачищенная от митингующих площадь. Начинаем дружно стучать по решётке, и водитель резко тормозит. Мы визжим, валимся на пол, потирая ушибы. «Полегче!» — просим водителя. Автозак едет дальше, мы, вцепившись в решётку, вновь стучим, а водитель разгоняется и опять ударяет по тормозам. Пытаемся удержаться, но падаем друг на друга.

— Хватит портить государственное имущество! – кричит капитан.

— Это куплено на наши налоги! И ваша зарплата – тоже оттуда!

Капитан вступает в долгую фискальную дискуссию.

— Да пошли вы, — устав, отворачивается он.

А у нас автобусная экскурсия по городу: памятник Марксу («Жестокость характерна для законов, продиктованных трусостью, ибо трусость может быть энергична, только будучи жестокой»), Площадь революции, Лубянка, улицы Народная, Международная, Вольная… Едем весело, поём «Давай разрушим эту тюрьму, здесь этих стен стоять не должно», читаем в интернете новости о митинге на Пушкинской (там 20 000, и ни одного задержанного).

Фотографы Женя и Денис — бывалые арестанты, у них с собой вода и печенье, которое тут же отправляется по кругу. Они инструктируют нас, как себя вести, что говорить, чего нельзя делать, а что можно, перечисляют статьи, по которым нас могут осудить, и штрафы, которые грозят: от 500 рублей до 20 000. Автозак плутает по московским улицам, и Женя вспоминает, сколько раз приходилось показывать дорогу «неместным» полицейским.

Подростки немного приходят в себя, жадно слушают разговоры.

— Завтра в школе спросите учителей, ходили ли они на марш «за войну», — подучает Женя, — и хотят ли, чтобы детей, которых они выпустили из школы два года назад, отправили воевать за Крым.

Гадая, куда нас везут, каждый надеется, что поближе к дому: «Меня бы устроило ОВД в Марьино», «А мне лучше Сокольники», «А мне на юг куда-нибудь», «Хотелось бы поближе к Арбату». «Туда – ни в коем случае, — со знанием дела говорит Женя. – Самое плохое ОВД». (И точно, все, кто попал туда, остались до утра.) Наконец нас привозят в ОВД Северное Измайлово.

Полицейские выскакивают на улицу, дружно затягиваются сигаретами прямо под табличкой «Не курить!» Мотор незаглушен, и наш автозак быстро превращается в газваген: от бензинных паров болит голова, некоторым становится дурно. Просим открыть дверь, но полицейские смеются, а водитель делает громче музыку.

— Выгружайтесь! — улыбается краснощёкий парень. — Чем недовольны-то? Прокатились с ветерком за госсчёт, — он шутит, в общем-то, добродушно, но нам не смешно.

Нас ведут внутрь, в просторный класс, похожий на школьный, с партами и плакатами из серии «Задержание вооружённого преступника». Спрашиваю омоновца, можно ли кого-нибудь отправить в аптеку: я забыла сердечные лекарства, которые мне обязательно нужно принять. Его лицо расплывается в довольной садистской гримасе, и он молча отворачивается.

Пересчитав нас, полицейские чешут затылки: вместо 23 человек всего 18, и непонятно, куда делись ещё четверо. Капитан, багровея от крика, запрещает съёмку «режимного объекта», поэтому фотографировать приходится тайком, от бедра, словно стреляя кольтом.

— Не могу говорить, — прикрыв ладонью телефон, бормочет полицейский. — У меня тут политические.

Разбившись на группки, как школьники, под присмотром идём в туалет. На стенах — плакаты с фотороботами преступников. Среди задержанных таких лиц нет, а вот среди омоновцев — сколько угодно. У дежурки столпились сотрудники отделения, которые, посмеиваясь, разглядывают нас с любопытством.

— А что, только девушек привезли? Самых красивых выбирали? А на нашу долю взяли?

У туалета разговорились с полицейским Димой. Посмеялся, что до армии сам не раз попадал в «кутузку» и на своей шкуре знает, каково это.

— Неужели вам нравится эта работа? — наседаем мы на него.

— Конечно! Я на службу пошёл… по зову сердца, — спотыкаясь, всё же произносит слова, которые звучат искренне и без тени пафоса. — Чувствую свою значимость для общества, не зря живу.

Расспрашиваем его о зарплате.

— 47 000, из них плачу квартплату – 7800. А у меня двое детей. Как думаете, хватает мне? — И тут же рассказывает, как иногда приходится пользоваться должностными обязанностями «в личных целях»: — Ребёнок серьёзно заболел, а от наших врачей никакого толку. Пока не показал удостоверение, пальцем не пошевелили!

— Вот и полиция такая же! — хором кричим мы, и он смеётся, пожимая плечами, мол, а я что могу.

Возвращаемся в класс, а там суматоха и крики. Один из задержанных, Владимир, требует внести нас в список доставленных, как это должно быть по правилам.

— Почему вы не соблюдаете законы Российской Федерации? — возмущается он.

— Ты меня ещё учить будешь? — вопит майор, лет на пятнадцать его младше. — Я лучше тебя знаю, что мне делать!

И, выкручивая руки, тащит Владимира на выход. Мы визжим, кто-то пытается отбить его у полицейских, но омоновцы преграждают дорогу, рявкая:

— Сели все!

Майор, разгорячённый и злой, возвращается.

— Среди нас несовершеннолетние, вы не имеете права их задерживать, — выступает бесстрашная Женя.

— Паспорт есть? — спрашивает он ребят, но те качают головой. — Родители приедут?

— Нет, не приедут. Сказали показать вам социальную карту…

— Я вам сейчас покажу социальную карту, — орёт майор. — Пойдёте сейчас в социальную камеру!

Девочка прячется за спиной парня. Её кукольное детское лицо морщится в гримасе, по щекам текут слёзы, но у майора ни капли жалости.

Наступает затишье, каждая минута которого тянется часами: полицейские скучают, мы тоже. Ребята в форме как на подбор: круглолицые, высокие и в теле (а может, экипировка «полнит»). Разглядывают нас, как энтомологи букашек. И мы их — так же. Но скоро между нами сам собой завязывается разговор: полицейские сидят за партами, как школьники, мнут в руках шапки, а мы нависаем над ними, обступив полукругом. Начинаем, конечно, с Украины, акций протеста, 31-й статьи Конституции, переходим на СССР, заканчиваем татаро-монгольским игом. Незлобно спорим, оставаясь каждый при своём. А омоновец зло косится на нас, держась в стороне, и ему явно не по душе такое общение.

— Мы так хорошо общаемся, а вы нас на площади били…

— Это не мы, — протестуют полицейские. — Это ОМОН.

Если на площади парни в защитной форме и парни в чёрной форме были для нас одинаковы, то здесь, в отделении, мы понимаем, чем рядовые полицейские отличаются от ОМОНа: у них нет к нам ненависти.

— А вы знаете, что по беркутовцам на Майдане снайперы стреляли? — говорит полицейский. — В интернете есть сорокаминутное видео, обязательно посмотрите.

— На Youtube?

— Нет, на иракском сайте. А как их избивали, видели? Они же были безоружными!

— А если у нас начнётся «майдан», как будут вести себя с ОМОНом? — говорит Женя. — Представляете, сколько к нему накопилось ненависти?

Все косятся в сторону злого омоновца, который, подобравшись, настороженно прислушивается.

— Нет, у нас такого не будет, нас сразу вооружат до зубов, — с добродушной улыбкой отвечает полицейский.

Несмотря на «оттепель», любые расспросы, связанные с работой, вызывают настороженность. «Это допрос?» — строго отшучиваются наши охранники и во всём ждут подвоха. Замечая, что они зовут себя милиционерами, а полицию милицией, спрашиваю, как относятся к переименованию. «Хорошо относимся, — хмурят они брови. — Не задавайте глупых вопросов».

На крыльце, под табличкой «Не курить!», курят полицейские и парочка задержанных.

— Да я бы этих тварей своими руками, — зло бормочет капитан, косясь на ребят. — Они наш «Беркут» избивали, сволочи! Эх, не было бы на мне формы, я бы прямо сейчас…

Интересно, что тюремный эксперимент в Стэнфорде, который должен был длиться две недели, прекратили через 6 дней: этого было достаточно, чтобы добровольцы, играющие тюремщиков, стали тюремщиками, а добровольцы, играющие жертв, стали жертвами. У нас же никакой игры, всё по-настоящему, и подсознательный, животный страх к «тюремщикам» — тоже.

— А вы о нас напишете? — заглядывают мне через плечо.

— Напишу, — прячу я записи.

— Плохо напишите?

— Нет, хорошо.

— Тогда нас уволят, — смеются полицейские.

Между тем, продолжая украинскую тему, мы меряемся кровью: кто «половинка», кто «четвертинка», кто седьмая вода на киселе.

— Да вы тут все хохлы! — смеётся румяный полицейский Паша, а сам козыряет роднёй в Донецкой Макеевке.

Парень в красной куртке, жавшийся в углу автозака, уже освоился: бродит по классу, прислушивается к разговорам, опустив глаза, расспрашивает меня, где публикуюсь, и будет ли репортаж о митинге. Я списываю его первую реакцию на страх. А зря.

— Я каждое лето в Крыму, — признаётся полицейский. — Жену в Турцию отправляю, она это любит, а сам в Евпаторию. Этим летом в нашу Анапу сунулся, всё проклял. Одни кавказцы, русской речи не слышно, только «слюшай, да, дэнги плати».

— И вы хотите, чтобы в Крыму было, как в Анапе?

— Вы понимаете, что мы должны защитить наших граждан? — вмешивается второй.

— Ваши граждане — мы!

— Там много русскоговорящих, которых ущемляют!

В ответ рассказываю, как несколько лет назад меня в парке едва не задушил маньяк, а полиция, которую вызвали пришедшие на подмогу прохожие, даже не приехала на вызов. «Живая? Вот пусть сама идёт в отделение». Преступник, видимо, тоже должен был лично явиться с повинной…

— Ну, извините нас, — смущается полицейский. Но быстро добавляет: — За то, что нас так мало.

Обвожу глазами класс: два омоновца, семь полицейских, и ещё столько же скучает в «дежурке». Не так уж мало. Кстати, по опросам фонда «Общественное мнение» только 4% россиян надеются на помощь полиции. Я в эти 4% не вхожу.

— Мне лекарства нужны, — воспользовавшись заботой о гражданах, говорю полицейскому. — Смотрите, умру тут у вас, в отделении.

Он пугается:

— Ой, я даже не знаю, как быть. Ладно, сейчас что-нибудь придумаю.

И уходит курить.

Женя пытается выяснить судьбу Владимира, которого уволокли в «обезьянник», звонит по всем телефонам, включая дежурную часть, но всё бесполезно, а наши полицейские только пожимают плечами. Кто-то со страхом шепчет: «Его избивают!»

Появляется незнакомец с пакетом продуктов, в котором печенье, шоколад, вода, пластиковые стаканчики. Он прочитал о нашем задержании в интернете и пришёл помочь. Мы радостно опустошаем пакет, а незнакомец отправляется искать Владимира.

Наконец, начинается заполнение протоколов. У школьной доски полукругом расставляются столы, полицейские рассаживаются, как учителя на школьном собрании. Женя и Денис знают эту процедуру до деталей: сейчас нам будут приписывать сопротивление полиции, антиправительственные лозунги и призывы к свержению существующего строя — от всего нужно отказываться, ни с чем не соглашаться. Кстати, в отделении уже заранее распечатали бумаги, в которых написано, как мы кричали «Долой Путина!»

Капитан зло жуёт губы, пересчитывая нас глазами, как вдруг у него звонит мобильный. Он разражается отборным матом, и мы взрываемся хохотом. Капитан, как ужаленный, бросается к выходу, бормоча: «Достали… Ненавижу!»

Подхожу к полицейскому Диме, уже без особой надежды рассказываю, что нужно лекарство. Он просит записать ему название и тут же исчезает. Возвращается из аптеки запыхавшийся, с таблетками и бутылкой воды, а когда пытаюсь вернуть ему деньги, наотрез отказывается.

Сажусь заполнять протокол, но капитан, допрашивающий парня в красной куртке, кричит:

— Нет-нет, ты ко мне пойдёшь! Давно за тобой наблюдаю.

Я делаю несколько кругов по классу и, выждав момент, подсаживаюсь к добряку Паше, спешно протянув ему паспорт.

— Заполняй скорей, — тороплю я его, косясь на злого капитана.

— А что с журналисткой делать? — чешет лоб Паша. — Мы же вроде как не имеем права…

— Ты журналистка? — удивляется капитан. — А что ты тут делаешь?

— Вы же сами меня привезли.

— Что ж ты не сказала, что журналистка?

— Сто раз говорила!

Полицейские дружно качают головами, мол, первый раз слышим.

— Он меня затолкал в автозак! — показываю я на омоновца.

— Не было такого, — открещивается тот.

— Нет, журналистку мы не имеем права задерживать, — с тоской в голосе говорит капитан, и ко мне тут же теряется интерес.

— И что мне делать? — спрашиваю у Паши.

— Сказали же тебе…

— Могу идти?

— Топай, топай.

Кладу ладонь на его огромную руку.

— Приятно было познакомиться.

— Мне тоже, — шепчет он.

На выходе прощаюсь с Димой. Очень хочется его обнять, но не решаюсь. Меня обступают остальные полицейские.

— Хорошие вы ребята!

— Да вы тоже все хорошие ребята! — улыбаются они.

Полная идиллия и хэппи-энд. Или «стокгольмский синдром»?

На улице сталкиваюсь с парнем в красной куртке, который шепчется с омоновцем. Парень похлопывает меня по плечу и спешно прощается.

— Как хоть зовут тебя? — кричу ему вслед.

— Антон, — и он растворяется в сумерках, как призрак.

Омоновец ухмыляется, сплёвывая под ноги:

— Надо же, ФСБ-шника загребли. До конца таился.

За мной следом на крыльцо выходит капитан, жадно затягиваясь сигаретой, улыбается, и его грубое лицо становится добродушным.

— Я вообще мужик хороший, самый нормальный из всех них. Ты бы мне сразу сказала, что журналистка, я бы тебя отпустил.

— Сто раз говорила… — вяло повторяю я.

— А то, что камеры не люблю, так потому что достало уже! — он проводит ребром ладони по шее. — Как митинг, так мне сын звонит: «Пап, видели тебя на Ютубе» или «Смотрим тебя с младшим по телику». А младшему полтора года.

У него звонит телефон, и он быстро рапортует обо мне.

— Журналистку отпустили, она книжки пишет, — и, в ответ на услышанное в трубке: — Ага, пусть пишет.

Прощаясь, ласково дёргает меня за нос. Душка, а не мужик.

На выходе мальчишка в форме, жующий яблоко, показывает мне дорогу к метро. Нас с ФСБ-шником отпустили первыми, потом приедут родители подростков, и начнут расходиться остальные задержанные (впереди у них суды), а Владимир останется до утра. Я плетусь по тёмной улице, шарахаясь от пьяных мужиков, братающихся с воплями «Прости меня, брат!» — «Бог простит!», чернявых азиатов, выскакивающих из сумерек, как черти, хмурых женщин с набитыми сумками, которые они волокут, закинув на плечо, в сторону автовокзала. При виде охранника, вышедшего на улицу покурить, невольно вздрагиваю. В светящихся окнах кафе чернеют силуэты, из приоткрытых окон машин доносится музыка. У метро шумно, долетают обрывки разговоров: «Этот нищеброд мне не нужен», «Купила платье на распродаже, посмотри, какая красота!», «Съел пиццу, выпил тёмного пива…», «Доллар-то, доллар… Батюшки, как жить?». Здесь одинаково плевать на тех, кто за, и тех, кто против, на Украину, Россию и весь мир.