Почти с самого дня 9/11 пошли слухи, что взрывы в Нью-Йорке – это дело рук правительства и ЦРУ. Слухи эти подпитывались тем, что в самой Америке были люди, кто верил в подобный заговор. (Подробно о правительственном «заговоре»: http://en.wikipedia.org/wiki/9/11_conspiracy_theories). Согласно нескольким недавним опросам от 15% до 25% американцев верит в тот или иной вид «правительственного заговора».
Почему-то именно эта трактовка заинтересовала даже обычно адекватную «Неделю» на РЕН-ТВ (Эфир 10 сентября 2011).
Переубедить людей, уверенных в существовании тайных заговоров, очень сложно, я сам в некоторых случаях склонен верить некоторым «заговорщицким» объяснениям отдельных событий. Но сегодня озвучивать очевидно маргинальную версию в качестве итога десятилетних усилий по раскрытию обстоятельств произошедшего 11 сентября – это своего рода отклонение, странное для обычно уравновешенной передачи.
Даже левая британская «Гардиан», сильно недолюбливающая Буша-младшего, накануне десятилетнего юбилея заявила, что все теории правительственного заговора – несостоятельны (в печатной версии – 6 сент. 2011).
Для всех, сколько-нибудь знакомых с американской политической системой, с работой СМИ, с работой НПО, очевидно, что, в данном случае, «правительственный заговор» – это бред. Все серьезные и авторитетные независимые эксперты и институты придерживаются официальной версии случившегося. И, повторюсь, для любого, знакомого с работой американских СМИ и неправительственных организаций, понятно, что нет таких денег и нет таких «доводов», которые могли бы заставить самые уважаемые СМИ и университеты, инженерные ассоциации хором говорить что-то против своей совести.
То, что некоторые инженеры и архитекторы предлагают свои версии, открыто и не подвергаясь преследованию со стороны правоохранительных органов, есть только доказательство того, что теория заговора – укоренена в человеческой психологии. Тот факт, что многие американцы не доверяют своему правительству и подозревают его в заговорах,– есть свидетельство самых разных процессов в политике, психологии масс, но никакого отношения к трагедии это не имеет.
Я попытаюсь рассказать, что я видел своими глазами 11 сентября 2001 года в Вашингтоне.
В этот день, вместе с командой российских ученых, я собирался возвращаться в Москву после полугодичной работы в Центре Вудро Вильсона (Институт Кеннана).
Мы должны были вылетать после обеда. С утра у меня было три задачи: допаковать чемоданы, забежать в банк и забрать оставшиеся деньги, а потом успеть в Джордж-таун и купить кроссовки для всей семьи.
ТВ у меня в комнате был, но утром я обычно слушал радио, настроенное на NPR (национальное общественное радио – лучшая, по моему мнению, на тот момент общественно-политическая станция). Пакую чемодан, слышу: срочное сообщение, взрыв в центре Нью-Йорка. Так. Ну, взрыв, так взрыв; людям, следящим за событиями в Израиле, к новостям со взрывами не привыкать. Продолжаю паковаться.
Идет новое сообщение: не просто взрыв, а самолет врезался в небоскреб. Дела… Через пятнадцать минут новое сообщение: второй самолет врезался в соседний небоскреб. Так. Ничего себе. Шкурная мысль: надо быстрее забрать деньги из банка. Включаю телевизор, но там пока только диктор. Какой-то слабый хлопок за окном. Или показалось. Через некоторое время в двери стук: это соседка-негритянка: ты видел, что за окном? Смотрим в окно: над Пентагоном подымаются клубы дыма. Он в нескольких километрах от нас. Хватаю фотоаппарат, к счастью мой старый Кодак заряжен, пытаюсь снять. «Что теперь делать?»- спрашивает соседка. Я предлагаю не лучший, как потом оказалось, вариант: у нас не небоскреб (девять этажей?) и не Пентагон, поэтому не паниковать, если нет дел, сидеть дома; если услышишь объявление о пожаре или тревоге, выходить на улицу.
Бегу в банк, успеваю снять остатки своей стипендии. На улице уже слышу, что банки закрывают, закрывают все учреждения. Бегу в Джордж-таун. Это довольно далеко, но небольшой магазин спортивной обуви еще работает, покупаю кроссовки. Выхожу на улицу, магазины закрываются, жителям рекомендуется не выходить на улицу, работающих призывают прекратить работу и возвращаться по домам. Общественный транспорт перегружен, где-то уже пробки. Аэропорт? – Аэропорты закрыты. Это все удается выяснить в толпе, полицейские и просто прохожие обмениваются новостями. Всё. Мы остаемся. Домой можно не торопиться, попробую добраться до своего центра, т.е. до института. Иду пешком, транспорт уже то ли не ходит, то ли ходит плохо. Люди – озабоченные, сосредоточенные, идут группами, обсуждают, на улицах появились пробки. Кто-то вынес телевизор на улицу, люди сгрудились вокруг. Кажется, тогда я впервые увидел известные всем кадры самолетов, врезающихся в небоскребы.
Потом, уже в Москве, я услышал, что наши СМИ передавали, что в Нью-Йорке и Вашингтоне паника. Это полное вранье. Никакой паники не было. И это, наверное, самое поразительное. Сосредоточенность была, некоторое напряжение, но никаких эмоциональных взрывов, агрессии, панических действий, панической спешки, сумасшедшей толпы, – этого ничего не было.
Дошел до института без приключений. Он полупустой. Несколько человек из администрации и исследователи еще оставались в здании. Собрались в холле, возле телевизора. Появляются и мои российские коллеги. Аэропорты закрыты. -Когда откроются? –Кто же его знает. По громкой связи администрация еще раз просит всех покинуть здание и отправляться по домам. Нам идти особенно некуда, поэтому остаемся в институте. Смотрим телевизор. Пентагон я уже видел, а вот разрушение Нью-Йоркских башен – это да…
Какое-то время мы проводим в здании, договариваемся, когда соберемся завтра и расходимся. Я возвращаюсь пешком домой в свой район Рослин. Почему-то опять пешком: по молу, мимо стелы Вашингтона, мимо Линкольн мемориал, мимо Кеннеди центра, по мосту. Иду босиком, что не принято, сумка с кроссовками в одной руке, сандалии – в другой. На моле безлюдно. Возле Линкольн-мемориал слышу крик: «Мистер, стоп!». Вижу, бежит ко мне полицейский. Иду ему навстречу. Он бежит и, кажется, достает что-то (оружие?). Бежит и кричит: стоп! Я останавливаюсь. - Кто вы и что у вас в руках? Пропуск с именем у меня всегда при себе, а в сумке – кроссовки. – Прямо нельзя, обходите мемориал кругом. – Почему? – Потому. Вы все поняли? В голосе угроза, в руках оружие, кажется, маленький автомат.
Я понял, надел сандалии. И уже более сосредоточенный дошел до своего дома. Включил радио, ТВ и смотрел-слушал.
Вечером я не выдержал, вышел, пошел в Джордж-таун, рестораны закрыты, некоторые бары работают. Я выбрал тот, где было побольше людей, всего-то четверо. Сел за стойку. Разговорился с соседкой: кто бы это мог быть? – Не знаю, но знаю, что мы его найдем и … Дальше она хлопнула кулаком по стойке. Приехала из Техаса к друзьям, живет в университетском общежитии. А так, вообще, разговор довольно спокойный. Завсегдатаи даже шутили над чем-то своим.
Обратно шел уже часов в девять-десять, было темно, в переулке стоял бронетранспортер, людей на улице почти не видно. Опять по мосту – и я у себя.
На следующий день мы все собрались в институте. Аэропорты пока закрыты. На сколько – не известно. Нам остается только ждать. Когда откроют, администрация института даст нам знать. Отдельный вход в здание института был закрыт, во всем огромном здании Рональд Рейган Билдинг, где находится институт, открыт был только один вход для всех, расположенных в здании, организаций. Высокий черный полицейский проверял пропуска, а потом входящих осматривали. Увидев мой пропуск, полицейский потребовал паспорт. Я показал. А дальше последовала сцена, которую я не мог бы себе даже вообразить за день до трагедии: - Mister, do you like United States? – спросил меня полицейский, сверля глазами. – Yes, I do. – Проходите.
Вот такой «наивный» страж порядка.
Конечно, я сразу понял: оказаться в Америке во время такой трагедии – это огромная удача. Если я раньше пытался все увидеть, со всеми поговорить, то в эти десять дней, кажется, я только и делал, что «общался». Я нахально подходил в столовой к столу, где сидели руководители отделов, среди которых иногда мелькал директор Вудро Вильсон Центра, бывший конгрессмен с тридцатилетним стажем, Ли Хамильтон. В институте его сразу стало реже видно, так как одного из самых уважаемых демократов сразу ввели в несколько комиссий, а вскоре его назначили сопредседателем знаменитой комиссии по расследованию теракта. Когда он бывал в столовой, то вокруг всегда было несколько человек. Как-то я подсел (это вообще не принято), просто спросив, свободно ли. Люди, неинститутские, сидевшие рядом, покосились и поморщились, но продолжили разговор. Кто-то спросил у них: сколько времени есть у президента, чтобы ответить на ракетный удар, т.е. ему сообщают о летящих ракетах и сколько у него времени, чтобы принять решение? – Около двух минут.
Вот так, не больше, не меньше.
Надеюсь, спустя десять лет ситуация изменилась, и я не раскрываю никакой тайны. Но порядок цифр, думаю, тот же.
Перед, так сказать, "первым", неудавшимся отъездом я прощался только с теми, с кем был в приятельских отношениях.
Проведя дополнительные десять дней в институте вместе со всеми моими товарищами после 11 сентября, я почувствовал какое-то родство с окружавшими меня людьми. Поэтому перед нашим вылетом 21 сентября я обошел все отделы. Зашел и в директорский отдел. Ли Хамильтона не было. Это были дни, когда он был очень занят разнообразнейшими встречами. Но, выйдя из его отсека, я тут же с ним и столкнулся, Ли Хамильтон шел к себе. Я сказал, что уезжаю. "Это была честь принимать вас в нашем институте," - сказал он. "Это высокая честь для меня быть здесь", – ответил я. И, хотя все эти фразы – обычная проформа, но я, во всяком случае, был абсолютно искренен. Мы пожали друг другу руки и разошлись.
Вот, собственно, и все. Сегодня, когда я пишу этот текст, многое стерлось из памяти, забылись какие-то, наверное, интересные детали. Осталось огромное уважение к стране и народу, к тому, как они отреагировали на произошедшую трагедию.
