Хотя, она моей родной бабушкой не являлась. Она ею стала. Стала явочным порядком. Для меня — навсегда. А теперь взялся за эту тему просто потому, что могу не успеть. Все мы смертны. А про Бабушку (в дальнейшем буду писать именно с большой буквы) написать надо. Обязан. Должен. Вошла она в мою жизнь так. Родители искали дачу. А заодно и няню для меня. И нашли.
Собственно говоря, первые воспоминания именно о ней. Вернее, так. Мама и Бабушка. Бабушка Елизавета Евдокимовна Ермакова родилась в 1904 году. В том памятном для россиян (никто тогда граждан России так еще не называл. Если быть точным до конца, то и граждан в России тогда еще не было) году, когда они узнали о существовании Японии. Тогда еще название корабля «Варяг» навсегда вошло в память народную. И ,кстати, в международную. Но ближе к теме. Годы революции в жизни Бабушки, остались для меня загадкой. Неохотно рассказывала и о днях военных. Очень мало. Да я, если честно, и не помню, что она расказывала. Помню только, что истории с колосками, впервые я услыхал от Бабушки. Теми самыми, зачастую смертельными колосками. За которые давали «десятку», а сдачи не спрашивали. От Бабушки, которая всю свою жизнь прожила в подмосковной деревне Старбеево. Где прошли мои первые годы жизни. Старый «поповский» дом. Сумрачный, гигантский. В три этажа. Жило там … дай Бог вспомнить. Нет. Не могу. Ну, много семей. Такой бурый от времени деревянный муравейник. Скорее, термитник, но я тогда такого слова точно не знал. Соседи с раннего утра суетились по своим соседским делам. Кто коров доит, кто коз, кто огород копает, кто за водой пошел. А потом на работу. Подмосковная деревня мало того, что смотрела за хозяйством, так еще и работала. Никуда не денешься. Советская власть. Тунеядцев она не терпела.
А Бабушка. Самая добрая, самая лучшая. Самая—самая. Она меня поднимала. Кормила, рассказывала что-то. Первые воспоминания. Сад того дома. Золотисто—зеленый. Золотистый от солнечного света, зеленый от кустов и яблонь. Сад пьяный от этого света, объемного стрекотанья кузнечиков, мельканья бабочек—капустниц и шоколадниц. Я на руках у Бабушки. Вот оно где счастье—то было! Искать даже не надо.
Вечером приходили с работы бабушкины домочадцы. Пашка — внук, тетя Настя — его мама. Дядя Саша — старший сын, жил в Химках. И тетя Настя и дядя Саша прошли нормально всю войну. Дядя Саша разведчиком (помню смутно его фронтовые фотокарточки. Безусый пацан—пацаном. Однако, войну прошел как надо), тетя Настя санитаркой. Тоже не в тылу. Трудовые, сильно пьющие люди. Добрые, как все пьющие работяги. Не те, которые тунеядцы, а обычные работящие. На которых испокон веку стояла наша страна. Безответные и честные. Самым страшным ругательсвом в устах Бабушки было конечно же слово «дармоед». Представить себе Бабушку в неработающем состоянии не мог никто. Работа с самого раннего детства и до самой смерти.
И вот странно. Собрался писать про Бабушку. А это для меня, поверьте, шаг. А писать—то нечего. Ничего не помню. Маленькие штрихи. Если уж быть честным, то я слабо даже внешность ее помню. Изредка попадается мне ее фотография, вот и вспомню. А что же осталось? А осталась доброта. Добрее Бебушки я человека не встречал. Не довелось. Уж ты прости меня дурака грешного Бабушка! Так и не выбрался на твою могилу под Химками. Теперь уж не найду, верно, никогда ее. Никогда не расскажу о себе (Здесь не расскажу. А там мы будем в разных ведомствах, наверное), никогда не услышу твоего ворчанья.
Зато хорошо помню день ее смерти. Было мне тогда около 12. Отец сказал. Теперь уже и отец покойный. Помню как приехали в Старбеево. Боялся увидеть Бабушку в гробу. Казалось все время, что Бабушка не может умереть никогда. Когда уезжали с похорон обратно в Москву, стоял я на задней площадке автобуса и думал. Думал вот что: «Вот ты и стал взрослым». Это честно. И это правда. И чтобы загладить свою вину перед Бабушкой, чью могилу я так и не навестил, пишу вот эти строки. Бабушка, прости своего ставшего родным внука!
