Семидесятилетний швейцарец — хирург-стоматолог по образованию, капитан швейцарской гвардии, получивший в хоккейном мире прозвище Наполеон за то, что он открыл двери профессионалам на Олимпийские игры — хотел красиво и достойно покинуть пост, проведя чемпионат мира у себя на родине.
Но швейцарский безупречный хронометр резко затормозил, повинуясь законам эпохи коронавируса, которые оказались жестче требовательных ледовых правил.
Со стариной Фазелем мы общались на многих хоккейных первенствах мира и зимних Олимпиадах: могу засвидетельствовать — доброжелательность мэтра Рене к журналистскому корпусу могла бы сравниться только с чуткостью стоматолога Фазеля к своим пациентам.
Расхожая в спортивном мире фраза: «Что нам остается от игры — воспоминания!» сегодня актуальна как никогда. В период, который будет гораздо длительнее, чем хоккейный, я вспомнил свой первый в качестве репортера — а это как первая любовь — чемпионат мира и Европы 1987 года в Вене.
Сейчас на фоне мрачных событий тогдашняя командировка в Австрию кажется издалека легкой и беззаботной прогулкой. Речь пойдет, правда, не о хоккее — оставим на время забитые и пропущенные шайбы спортивным статистикам, — о моем соседе по дешевому студенческому мотелю близ искрящегося неоновыми огнями венского парка Пратер. Это был Андрей Миронов, артист, которого обожал весь Советский Союз.
Мы летели на первенство в компании с Геннадием Хазановым и Иосифом Кобзоном. Мне льстило, что любимые артисты, когда мы дружно дымили в хвосте самолета, держались со мной — молодым репортером — непринужденно, на равных. Кобзон с Хазановым даже интересовались моим мнением о той или иной команде, а вот Андрей Миронов к хоккею оставался абсолютно равнодушным.
Встретивший нас в венском аэропорту «Швехат» молодой человек спортивного вида по имени Хайнц огорошил: номера в гостинице не готовы, но обнадежил — отправимся на двухчасовую экскурсию по достопримечательностям австрийской столицы. И привез на городское… кладбище, где повел по могилам Бетховена, Моцарта, Шуберта. Надо было представить наше состояние и растерянный вид — еще несколько часов назад в Шереметьевском аэропорту мы грезили, гурмански предвкушали, как окажемся в летней резиденции Габсбургов в Шёнбруннском дворце, заглянем в апартаменты Франца-Иосифа, пройдем по кафедральному собору Святого Стефана, полюбуемся фресками Бельведерского замка, побродим по стеклянному пальмовому дому Бурггартенского сада и восхитимся монументальностью.
Вместо великолепия барокко нас встретил холод могильных плит, мило сочетавшийся с упоительным апрельским настроением столицы Венской оперы.
Андрей Миронов неожиданно оказался в положении своего героя из экранизации романа Джерома К. Джерома «Трое в лодке, не считая собаки», где его с товарищами, которых играли Александр Ширвиндт и Михаил Державин, несносный старикашка в исполнении Зиновия Гердта назойливо призывает на экскурсию к кладбищенским памятникам.
Но выбора не оставалось, пришлось плестись за Хайнцем среди надгробных плит под замогильные повествования о судьбах и страданиях великих композиторов, боготворимых в веках.
Дошла очередь до Иоганнеса Брамса. Гид, поведав о крайней нелюдимости композитора, вещал: «Когда организаторы светского приема решили сделать Брамсу приятное, то предложили вычеркнуть из списка приглашенных тех, кого он не желал видеть. И автор мировых симфоний вычеркнул себя».
В этот момент я обратил внимание: Андрей Александрович Миронов заметно побледнел. Я поразился: насколько актеры, оказывается, впечатлительные люди. В конце концов, Брамс скончался до начала двадцатого века и, по свидетельству очевидцев, не в одиночестве. «Андрей Александрович, вам плохо? — участливо спросил я. — Может, врача?» Сказал и понял, что сморозил чепуху: какой врач на кладбище — тут только могильщики. «Да, Петя, мне плохо, — загробным голосом изрек Миронов. И после паузы, отнюдь не театральной, объяснил: — Я в аэропорту забыл сумку — там бутылка виски и две «Столичной».
Настал мой черед побледнеть, как если бы перед нами явился призрак самого Брамса. Помчались в аэропорт. В те благословенные времена терактов не было, забытые вещи никого не пугали, и сумка Миронова одиноко скучала в «Швехате» там, где актер ее оставил.
Вечером играли СССР и Канада — непримиримые соперники. Я задержался после игры до полуночи в пресс-центре, а когда появился, застал картину: накрытый посреди номера стол — салями, шпроты, сайра — джентльменский набор советских туристов. И тоскующий Андрей Александрович, застывший в кресле у окна на фоне сияющих огней венского Пратера.
«Где пропадал? — с непередаваемо драматичной интонацией поинтересовался мой знаменитый сосед. — У нас же нет традиции ужинать в одиночку…»
Я пытался объяснить, что в пресс-центре заболтался, обсуждая игру, с Кобзоном и Хазановым, аккредитованными на чемпионате. «Вы с Геной и Йосей сошли с ума от своего хоккея, — вздохнул Миронов. — Ладно, садись за стол».
Я сказал, что утром должен передать в Москву репортаж и мне надлежит сесть за письменный, а не за накрытый стол. «Ты что, Лев Толстой? — осадил меня Миронов. — Мы не в Ясной Поляне, а в Вене».
Чего только он не рассказал мне в ту ночь — историй бы хватило на двадцать репортажей. Может, поэтому, когда я вернулся в Москву и спросил мнение коллег о своих венских публикациях, оказалось: все обсуждали именно материал, где речь шла не столько о хоккее, сколько об Андрее Миронове.
И здесь не могу не отдать должное необычайным душевным качествам Андрея Миронова. В доинтернетовскую эпоху, когда о мобильных коммуникациях никто и не мечтал, корреспондентов связывали с редакциями газет и журналов телетайп и телефон. Сами мы из-за границы в Москву, конечно, не звонили — такую роскошь с оплатой в валюте не могли позволить, по-моему, даже в самой крупной советской газете «Правда». Поэтому журналисты всех изданий, бывало, подолгу маялись у аппарата в томительном ожидании звонка из родной конторы.
Вот и в Вене, когда я должен был передавать очередной репортаж, тянулись часы моего томительного ожидания, но телефон молчал, словно глухонемой. А Миронов договорился в тот день с приятелями из посольства, что прокатят нас с ветерком в альпийский Кюхль — полюбоваться горными пейзажами.
Андрей Александрович мог отправиться в поездку один, к чему я его призывал, испытывая неловкость, что всех задерживаю. Но Миронов меня не бросил, по-товарищески стоически продолжал вместе дежурить у телефона. Спустя четыре часа бесплодного ожидания, открывая вторую пачку сигарет, Андрей Александрович сказал: «Я, конечно, больной на своей профессии, но ты просто ненормальный». В ту же минуту раздался звонок из Москвы…
Вспоминая слова знаменитого актера, должен сказать, что и сегодня воспринимаю сказанное Андреем Александровичем как, может быть, самый дорогой комплимент в свой адрес...
Похвала из уст самого Андрея Миронова дорогого стоит.
До сих пор не знаю, кому в Москве взбрело в голову включить в венскую программу посещение окружного съезда австрийской коммунистической партии. Заранее вычеркнув несколько часов из жизни, мы с Мироновым обреченно дрейфовали за неизменным Хайнцем, который, в противовес нам, находился в загадочно приподнятом настроении, словно предвкушая праздник.
Картина по сей день стоит перед глазами: джазовый оркестр с африканскими ритмами, ломящиеся от спиртного столы, веселая публика, двигавшаяся в такт музыкантам. Мы с героем «Бриллиантовой руки» (помните: «Руссо туристо, облико морале») — онемели: отличие от советских до тошноты казенных партийных съездов было разительным.
Привлекла внимание парочка в центре зала, она целовалась взасос так долго, словно молодой человек и девушка решили попасть в Книгу рекордов Гиннесса в разделе продолжительности поцелуев.
Внезапно оркестр затих, на авансцену вышел немолодой мужчина в национальном тирольском костюме и, пригласив на подмостки ту самую целующуюся девушку, которой пришлось оторваться от партнера, вручил ей книжицу. Все зааплодировали, Хайнц пояснил: «Марию-Луизию приняли в коммунистическую партию», — и веселье вспыхнуло с новой силой.
Наутро, когда мы проснулись, я спросил у своего старшего товарища: «Андрей Александрович, что это было?» — «Не знаю, Петя, — чистосердечно ответил Миронов. — Но я сильно жалею, что мы с тобой вчера не вступили в австрийскую компартию».
Венское знакомство с одним из самых знаменитых советских актеров продолжилось в Москве — Андрей Александрович любезно пригласил на спектакль в «Сатиру» — но, увы: в августе того же, восемьдесят седьмого года Андрей Миронов в расцвете сил внезапно скончался на гастролях в Риге, всего на одиннадцать дней пережив своего друга и неизменного партнера по сцене и съемочной площадке Анатолия Папанова.
…Жаль, что такие поразительные встречи, которые завязывались за спортивными кулисами, сегодня становятся все более призрачными. Но хочется верить, что стадионные огни скоро вспыхнут с новой силой, рассеяв мрачную атмосферу коронавируса, а знаменитые швейцарские часы вновь включат чистое хоккейное время под руководством Рене Фазеля.
И Наполеон XXI века осуществит свою мечту.