Увы, сказки со счастливым концом не получилось: чех Доминик Гашек в финале перекрыл путь к «золоту», но ценность рекорда Буре от этого не пострадала.
— Павел, сейчас уже все знают, что вы потомок знаменитого мастера часового дела Павла Буре и собираете везде часы предка в ваш личный музей. Оказывается, на всех 14 вокзалах окружной дороги 1908 года, которая сейчас превратилась в МЦК, были эти часы, но сохранились чудом на одной станции — Пресне. Именно там весной откроется музей. На открытие пойдете?
— У меня вопрос: где остальные 13 часов? (Улыбается.) Если они где-то есть, я бы с удовольствием приобрел. А о музее я первый раз слышу. Но у меня огромное чувство гордости, что моего три раза прадедушку спустя столько лет все знают, и все его часы до сих пор работают. Это для меня огромная честь.
— В вашем личном музее тоже все работают?
— Да, абсолютно все. К тому же сейчас все чинится. А у меня есть очень хорошие реставраторы.
— Как вы искали все эти экземпляры?
— Так получилось, что, когда я рос, в нашей семье не было этих часов. Когда стал взрослым, уже играл в НХЛ, появились возможности, я познакомился с людьми, занимающимися антиквариатом. Они сказали, что если что-то найдут, будут показывать. Так и пошло.
— Как впервые вы услышали о своем знаменитом предке? В каком возрасте?
— В принципе всегда знал. Меня же в честь него и назвали. У бабушки были фотографии Павла Буре, его сына. Когда я был мальчиком, и меня спрашивали, как зовут, все сразу говорили: «О, такой часовщик был!..»
— На руке у вас сейчас тоже «Павел Буре»?
— Я другие часы не ношу. Зачем, если у меня есть такой великий предок? Я знаю, что часы были наградными. Императоры ими награждали за разные заслуги. Кого-то серебряными, кого-то золотыми с бриллиантами. Их хранили поколениями — даже в советский период, передавали по наследству.
— После 1917 года время было непростое. Семья как-то пострадала из-за знаменитой фамилии?
— У дедушки была тяжелая ситуация. Он играл в сборной СССР по водному поло. И, как мне рассказывали, всю сборную отправили в Норильск. Не знаю за что. Тогда Норильска не было, его только строили. Достаточно долго он там пробыл — больше 10 лет. Я недавно туда ездил. Своими глазами посмотрел в музее, как люди там жили — вернее, выживали… Вызывает восхищение, что после всего этого он вернулся в Москву, стоял у истоков синхронного плавания в нашей стране, потом тренировал отца, который выступал на трех Олимпийских играх. И дед добился звания заслуженного тренера СССР по плаванию.
— Он не рассказывал вам свою историю?
— Он умер, когда мне было три года. Не успели пообщаться.
■ ■ ■
— Недавно вы отдали 4-летнего сына заниматься хоккеем. Уже пора? Сами во сколько начали заниматься?
— Сейчас в хоккейные школы набирают с пяти лет. Я отдал в четыре, но стараюсь ограничивать его, чтобы он не перегружался. В наше время набирали в семь, но я тоже стал заниматься на год раньше — в шесть.
— Есть проблема в том, что так рано набирают детей в довольно тяжелый, надо признать, вид спорта?
— Самая главная проблема знаете какая? Вот хочу через вас обратиться ко всем родителям: не надо строить планы, что ребенок вырастет и заработает много денег. Это неправильно, так не работает. На это нельзя рассчитывать. Это в первую очередь ребенок, который должен расти здоровым и получать радость от жизни. Только лет в 11–12 можно начинать говорить о том, вырастет он в профессионала или нет. А я вижу, что на ребенка начинают давить в 4–5 лет! «Ты должен!» — и все. И вот это самая частая и самая большая проблема.
— И таких правда много?
— К сожалению, очень много. Когда я рос, такого и близко не было. Поэтому и хочу достучаться до родителей. Не надо идти и самим на многие жертвы, на которые они идут ради достижения этих целей. И ребенка гробить не надо!
— Почему сейчас стали с пяти лет брать, а раньше с семи?
— Говорят, что все идет вперед, что надо больше времени. Я только с осени начал углубляться в этот вопрос, когда сын подрос. Главное, чтобы ребенка не перегружали хоккеем. Чтобы к 12 годам его не тошнило от самого процесса. Понятно, что надо много трудиться, если хочешь добиться больших результатов. Но делать это надо чуть позже, я считаю. Потому что дети — это дети. Они должны получать удовольствие и расти здоровыми.
— А у вас было хоть раз такое: брошу, не хочу?..
— Во-первых, я занимался двумя видами спорта. Отец был пловцом, поэтому я параллельно занимался и хоккеем, и плаванием. Хоккей мне больше нравился, потому что это все-таки игровой вид спорта. Плаванием я занимался лет до десяти, и там уже были большие нагрузки. Мы уже по 10 км бегали, по 2 км плавали. И каждый день тренировались. Может, поэтому пловцы заканчивают в 25 лет. Потому что это сумасшедший вид спорта. А хоккей у меня был всего два раза в неделю.
— Во дворе успевали играть?
— Конечно! Все успевал. У меня была интересная история. Когда начал играть во дворе, был самым маленьким, и меня не хотели брать. А закончил самым большим, и меня опять не хотели брать. Сначала мне запретили ребята в коньках играть, потому что это было просто неинтересно. Профессиональной коробки у нас не было во дворе, всю жизнь на улице, без коробки. Играли где придется. Кто-то из родителей лед зальет, и давай.
— То есть, в отличие от современных детей, детство у вас было?
— Сначала да, все успевал. Потом, когда начал понимать, что надо больше времени уделять спорту, конечно, времени оставалось меньше. Но это гораздо позже случилось уже, после 12–13 лет.
— С учебой родители давили?
— Я хорошо учился, без «троек». Но в то время все по-другому было. Помимо родителей еще и учителя внимательно к этому относились. Хотя у нас в школе и были спортивные классы, нас всегда предупреждали, что школа у нас общеобразовательная и учиться надо. Когда в 12–14 лет ты уже постоянно участвуешь в соревнованиях, попадаешь в юниорскую сборную СССР, надо было с учителями договариваться, чтобы отпустили. А учителя были жесткие, могли запросто не отпустить на любой важный турнир, если в дневнике плохие оценки. Они не обязаны были отпускать, просто шли навстречу. Но и мы должны были хорошо учиться.
■ ■ ■
— О каком из ваших тренеров осталось больше воспоминаний?
— Много у меня было тренеров. Так сложилось, что даже детских у меня было несколько. Вот у брата, Валеры, был один, который как набрал в семь лет — и в 17 лет выпустил. А у меня так сложилось, что было четыре. Но каждый из них внес свой вклад. Потом, конечно, был Виктор Васильевич Тихонов, который для меня самый великий тренер в истории нашего отечественного хоккея. Он в 16 лет взял меня в команду мастеров, а в 18 — уже в сборную СССР.
— Про Виктора Васильевича все говорили, что он был очень жесткий. С вами, наверное, немного по-другому общался, вы ведь совсем юным пришли, были как сын полка…
— Ему было кем заниматься помимо меня. Он просто пустил меня в команду, дал шанс. Это же долгий процесс. Сначала тебя берут только на тренировки с не основным составом, потом надо заслужить, чтобы тебя взяли тренироваться с основным составом. Я, когда в 16 лет попал впервые в команду, увидел всех великих, стал тренироваться — только тренироваться! — в шестой пятерке. А в шестой пятерке у нас играли заслуженные мастера спорта. Я так задумался: а куда же мне-то здесь вклиниться вообще? Вместо кого? Как хотя бы в четвертую попасть? Надо было как-то выделяться. А Виктор Васильевич, конечно, тогда занимался только первыми двумя-тремя пятерками, не мог следить за остальными. Меня он приходил смотреть, когда мне было лет 14–15. Мне тогда повезло: я забил четыре шайбы, и он меня запомнил. Для нас, пацанов, тогда было настоящим событием: сам главный тренер сборной пришел смотреть на нас, юниоров!
— Сомнения, уезжать или не уезжать в НХЛ, были? Наверняка ведь уговаривали, что рано, годик еще поиграть можно и тут...
— Да вы что, какие сомнения? Это был 1991 год. Я в ЦСКА уже четыре года играл. А ЦСКА — это и была сборная. Зарубы были больше на тренировках, чем в играх чемпионата. Представьте, двусторонка за место в составе. Не трогалась только первая пятерка. Да там такие битвы были!..
■ ■ ■
— Недавно мы болели за нашу сборную на Олимпиаде. И очень хочется вспомнить ту самую вашу, героическую. Нагано, 1998 год, матч с финнами... Были ли какие-то предчувствия?
— Да нет, никаких не было. Это был такой сумасшедший олимпийский турнир, когда приехали великие Уэйн Гретцки, Марио Лемье. Очень жаль, что такого больше не будет…
— В Олимпийской деревне, наверное, все с ума сходили?
— Конечно! У нас-то была еще скромная команда, а у канадцев, американцев, шведов — звезды! Было необычно в Олимпийской деревне тогда, да… Самое интересное, что, когда мы приехали, посмотрели на условия, в которых предлагается жить, как-то подрасстроились. У тех, кто приехал из НХЛ, были другие стандарты. Между МОК и НХЛ разница космическая. И дело даже не в деньгах, не в расходах. Просто в НХЛ жесткие стандарты: какими должны быть раздевалка, комната, еда. И когда Гретцки и Лемье приехали и посмотрели на это… Нас, например, поселили по шесть-семь человек в комнате! Как в пионерском лагере. У меня за стенкой жил Дарюс Каспарайтис. Только это не стенка была, а фанера. Так мы с ним чуть ли не шепотом могли переговариваться вечером, когда в кроватях лежали. Тумбочек вообще не было. А когда мы предложили переехать и снять себе отели за свой счет, чтобы нормально жить и питаться, нас уговорили: мол, мы все понимаем, но потерпите две недели, олимпийский дух и все такое… Короче, мы все остались.
— С какими чувствами вспоминаете ту Олимпиаду?
— В Нагано у нас была очень дружная команда. Может, приехали не все самые сильнейшие на тот момент. Но очень дружные, единомышленники, когда все за одного. Да, прикольно забить пять голов, но я один бы не смог. Мне помогали все. Коллектив был единым, именно благодаря этому мы и выступили так хорошо. И тот результат останется лучшим, сколько бы потом золотых медалей ни было. Потому что таких соревнований, с таким уровнем игроков уже не будет.