На этот раз стиль его одежд не был столь вызывающ. К фиолетовому пиджаку — желтая рубашенция навыпуск. Запястья рук были схвачены пестрым множеством браслетов, многие явно ручного изготовления. Шею художника обнимал легкий шарф свекольно-морковного оттенка. Наряд завершала широкополая шляпа густо-темной фиолетовости. Все острее стремились в пространство лихо закрученные бакенбарды Бруя.
— Вильям, твои облачения, как всегда, продиктованы состоянием личного экстаза?
— Действительно, мой наряд — воля случая и мгновенного экстаза. Люди не перестают удивляться моей одежде. А я чувствую себя в ней комфортно. Она сливается с моим внутренним состоянием, а более всего с моим разгильдяйством. Я с закрытыми глазами могу нащупать то, что сегодня подчеркнет мое состояние. Когда я что-то для себя покупаю, я разборчив к цвету, к рисунку. Принцип один — в этом должен быть какой-то мой личный шарм. У меня в башке сидит пословица: встречают по одежке, провожают по уму. Вот так я себя промурыжил — одеваться так, чтоб провожали тебя по уму.
— Разглядываю твою сегодняшнюю рубашку, вспоминаю признание Маяковского: “Хорошо, когда в желтую кофту душа от осмотров укутана”.
— Абсолютно точный образ! Самое невероятное — я не эпатирую, а делаю свою одежду бессознательно, интуитивно. Созерцать однообразие в одежде людей — достаточно скучное занятие.
— Но в молодости ты отдавал дань эпатажу: свой студенческий свитер сотворил из веревок. Это легенда или факт биографии?
— В эпоху хиппи все было возможно! Все наши придумки — в одежде, в поведении, — конечно же, смахивали на протест против скучной общепризнанной одежды. Мои друзья связали свитер из шерсти собаки. И я отважился сделать из веревки эту кольчугу. Плел как сеть плотной вязки. Забавная штука получилась. Потом мою кольчугу дружинники разрезали. Для них я был настоящий хиппи. Так и лежат у меня где-то эти лихие останки. Я учудил более крутую штуковину — плел пиджак из полосок кожи. Задумал некий скафандр для космонавтов. Но хиппи космос не достался.
— Вильям, я имела счастье как-то любоваться Ла-Маншем. Могу понять твое решение покинуть Париж и перебраться в нормандскую глушь. Но все-таки поделись, что тебя заманило туда?
— Еще в России меня томила мечта — купить где-нибудь домик подальше от всех и медитировать, предаваться художественному разгильдяйству в одиночестве или с близкими друзьями. И уж когда в 71-м году я оказался во Франции (уехал-то сначала в Израиль, но сбежал), то все свои деньги пустил на нормандский домик. Одиночество меня не пугало — стремлюсь, рвусь к одиночеству. Это большой люкс, который нам дарит судьба. В юности был у меня один друг, известный химик Борис Александрович Порай-Кошиц, как-то по дороге из Комарова в Ленинград он прочел мне целую лекцию о человеческом самопознании и внушил: каждый человек — единственный в своем роде. Он должен этот факт осознать! И, ощутив свою единственность, сумеет легче одолеть свои проблемы, все страсти-мордасти. С молодости каждый должен открыть, угадать свое “я”. В живописи это особенно важно. Надо уничтожить в себе то, что мешает тебе достигнуть каких-то успехов в искусстве.
— Неужели с молодости ты развивал в себе способность найти свое место в искусстве нефигуративном?
— С первой кисти! Но и абстрактная живопись к нынешнему времени прекратила свое существование.
— И куда же теперь двинуться художнику?
— Пока рано обобщать. Направление надо хотя бы нащупать, эскизировать, чтобы прийти к новым открытиям. Оказывается, если приглядеться, любая материя не мертвая. Она живая.
— Вот мы с тобой сидим, уж точно две живые материи. И узнаваемы! На твоей картине из сине-голубого, льдистого цвета проявляется свечение чего-то теплого, пластичного, какая-то женственно-нежная сущность, готовая к рождению.
— Разглядела! А что еще нужно художнику? Я и стремлюсь передать флюиды наслаждения от любимого человека — красивое состояние души, нежность, удовольствие от чего-то прекрасного. Я ассоциировал это мистическое перетекание цветовых переходов с образом своей жены.
— Это не портрет, а целый символ страсти и эротического томления.
— Поверь, когда я заканчиваю свою картину, бывает, я испытываю состояние, близкое к оргазму.
— Художник, ты так себя разогрел погружением в нирвану, что уже не можешь остановиться. Влюбляешься, делаешь детей, женишься, разводишься. И вот шок: Бруй на открытии выставки в Москве представил свою новую жену. На каком возрасте обрел новую семью?
— Мне 65. Таня — мой подарок. Несколько лет назад решил я закрыть эту тему. Но в Нормандии, в Дьепе, встретил женщину. У нас был короткий роман. И моя француженка Жюли забеременела и объявила мне, что не хочет иметь мужа. Пришла ей в голову блажь — быть мамой-одиночкой. Я не протестовал. Но настоял на встречах с ребенком. Родился сын. Ему уже три с половиной года. Ребенок замечательный. Жюли не посчиталась даже с мнением своих родителей. Они по традиции хотели видеть настоящую семью дочери. Теперь смирились и все приезжают ко мне домой. Сын Соломон требует поехать к папе: “Хочу видеть папу”. Когда у него с мамой возникает конфликт, он пугает: “Сейчас поеду к папе и все расскажу”.
— Говорит он на родном французском. А твой французский?
— Папа 40 лет прожил во Франции, и французский меня не подводит.
— Кем бы ты хотел видеть своего сына?
— Он невероятно музыкально одарен. Схватывает на лету русские слова, проявляет напористую тягу к инструментам: тренькает на гитаре, фортепиано. Любит игрушки, которые дают звук. Этот мальчик что-то со мной сделал. Я решил про себя: все, хватит играть с женщинами! И несколько лет не разлучался с работой. И вроде бы смирился с отсутствием женщин. Но как-то приехали приятели — Ольга с мужем и двумя детьми — в Нормандию, и потом Ольга пригласила свою сестру Татьяну. Их всех покорил наш замечательный Дьеп. И наша взаимность с Таней довольно быстро состоялась. Через несколько месяцев после знакомства по памяти я написал ее большой портрет. Ее образ возникает в космическом мареве.
— Сколько же длился ваш с Таней роман?
— Года два с половиной. Мы совершали с ней поездки — то в Англию, то на юг Франции. Меня покорило ее отношение ко мне. Молоденькая женщина влюбилась в меня, человека в возрасте серьезном.
— Она инициировала вашу близость?
— Конечно. У нас разница в 33 года. Признаюсь, я своего старшинства не ощущаю. Чувствую себя помолодевшим и даже молодым. У меня колоссальный темперамент, и он выбивает из меня все болячки. Таня окучила меня невероятной нежностью. Я даже не представлял, что такое бывает.
— Тебя, опытного чувственника, что-то удивило и обрадовало в вашей близости с Таней?
— Мне хорошо с ней. И тот самый эффект, который у многих людей моего возраста уже не получается, я испытываю благодаря ее женскому таланту.
— Она была замужем?
— Нет. У нее были бойфренды, но она этим не увлекалась. Нам с Таней весело и радостно. Мелкие житейские нелепицы мы легко переносим.
— Где вы справили свадьбу?
— 11 января, в 11 часов утра, в 2011 году мы поехали в Суше, где есть маленькая мэрия, и бракосочетались. Были только самые близкие. Пировали в ресторане на берегу Ла-Манша.
— Признаюсь, мне интересен и Бруй-фотограф. На фото героиня — первобытное дитя природы: обнажена, хорошо сложена, экзотично движется. Ее сексуальные позы в присутствии двух неподвижных, усталых лошадей, никак не реагирующих на ее первозданную раскованность, шокируют зрителя. Кто она, твоя модель?
— Англичанка Алисон. В ту пору она была моей женой. Любила лошадей, любила природу, с легкостью обнажалась даже в лесу. Это мутило мое воображение. Думаю, обнаженным женщинам очень приятно осознавать, что их изящество, красоту кто-то со стороны, из кустов видит и восторгается.
— Жюли не возражала, что эти эротичные фотографии будут выставлены?
— Нет. Она прекрасно понимала, что раскованное поведение модели может помочь мастеру запечатлеть говорящее движение плоти.
— Но вернемся на Ла-Манш. Дом твой позволяет развернуться новой семье?
— Дом куплен мной в 73-м году, когда у меня была первая русская жена с тремя детьми. В большом моем доме выросло три поколения моих детей от разных браков.
— Надеюсь услышать твое сенсационное сообщение о новом поколении. Наверное, Ла-Манш способствует омоложению тела и души?
— Раз в неделю стремлюсь приехать на берег моря, чтобы почувствовать вновь цветовые нюансы, игру воды и волн, которые особенно выразительны в этом месте, где бывали импрессионисты. Там необыкновенный воздух, он играет с водой, создавая потрясающие оттенки. Эти переливы меня возбуждают, и я стремлюсь их передать в своих картинах.
— Рискуешь купаться в Ла-Манше?
— Мое тело не очень дружно с водой. Плавать умею, даже здорово плаваю, но через некоторое время мне становится скучно, мне интереснее наблюдать за морем с берега! Замечаю, все меняется: и оттенки воды, и характер человека, и я сам. Любишь человека, дружишь с ним, а время вдруг нас разъединяет. А лет через 10–15 встретишь — и радостно понимать: взаимность сохранилась. И вроде бы не было разлуки. Я называю это космической тягой, она-то и соединяет нас с друзьями, с другом, с женщинами. Мы живем в стране зеркал. Должны отражаться друг в друге. Я вижу себя, когда смотрю на тебя, вижу твои глаза, а в них отражаются мои слова, даже мой озорной наряд. Мне важно, чтобы тебе было интересно, мне хочется, чтобы ты меня чуть-чуть полюбила.
— Я тебя давно люблю.
— Дружба — она и есть дружба. Любовь связана с дружбой. Если любишь, а дружбы не получается, то лучше расстаться сразу. Любовь не повредит дружбе. Даже спор, схватка друзей не оскорбит дружбу. В споре мы вырабатываем истину.
— Вильям, ты очень артистичен — и в одежде, и в эмоциях, и в перемене настроений. Общение тебя вдохновляет. Это в тебе с детства?
— Помню: мама моя, филолог по профессии, вдруг начала шить — для себя, для друзей. И в 60-е годы стала прекрасной портнихой, а папа, Петр Бруй, был крепко связан с артистами: делал концерты. Сначала он был спортсменом, а потом стал администратором в артистической среде. Нынче говорят “продюсер”. В доме нашем всегда было полно артистов и модниц, устраивались обеды, правда, без заливания за воротник. Сколько рассказывалось забавных историй! Сколько безумных предложений и идей звучало! Артисты — тоже люди со слабостями. Отцу приходилось примирять спорящих, смягчать конфликты. И все непринужденно, по-дружески. Это было передо мной. С пеленок я понял: в чужой огород со своими правилами не надо лезть. Если уж ты попал в иную стихию, наслаждайся всем, что там есть.
Время двигалось к семи. Художнику еще предстояло поехать в гости. Мы спустились в кафе “Март”. Он заказал себе морс, а мне кофе с молоком. Глядя на его детский напиток, я спросила:
— Франция научила тебя разбираться в винах?
— К этому тоже нужно иметь особый дар. Вино таит в себе запахи и тонкости того края, где наливался соком виноград. Винное производство в каждом уголке Франции имеет свою тайну. Я бывал в винных подвалах великих знатоков вин. Французы, говоря о винах, понимают друг друга с полуслова. Пригубив, они могут назвать год и место производства, сорт винограда. Когда эти винные колдуны общаются, даже их жесты, междометия моментально понимаются собеседниками, создавая какое-то волшебное общение.
— У меня сложилось впечатление, что главным твоим вдохновителем остаются женщины. Согласен?
— Женское население всегда вникало в мои произведения. Многие мои подруги быстро схватывают тонкость моих картин, их лирическую направленность, и это впечатление по сарафанному радио быстро распространяется в женской среде.
Замечаю в выставочных залах лица молоденьких женщин и девушек, и от чего-то начинают светиться их лица. И они ищут разгадку этого эффекта. И разгадать не могут. Но они уносят праздничное настроение. Здесь иной мир. Иное мышление. А гармония неведомых красок и линий создает настроение приятной новизны.