Сценарии правит кот
— Давайте встретимся в скверике за Невским проспектом, где бомжи собираются, — предложил Рогожкин, соглашаясь на интервью. Наводка, как ни странно, оказалась точной. Все скамейки в любимом сквере режиссера на Стремянной улице и правда с самого утра оказались заняты выпивающими людьми.
— Не будем бомжикам мешать, — со странной теплотой в голосе предложил подошедший Рогожкин. — Мне все равно прогуляться надо. С утра сижу за компьютером, спина уже болит. Пишу новый сценарий. А что еще делать, если денег на кино нет? Чем заняться? Но, думаю, вряд ли из этого сценария фильм получится снять. Испугаются…
— О чем же вы таком пишете?
Рогожкин помолчал, закурил сигарету и, глядя куда-то вдаль, произнес:
— У нас шарахаются от всего нового, необычного. А я пишу про профессора Иванова, который в двадцатые годы прошлого века пытался скрестить шимпанзе с человеком. У него тогда ничего, естественно, не вышло… А в моем сценарии эти эксперименты заканчиваются удачно. Но чтобы создать такого человека, вовсе не обязательно скрещивать его с обезьяной. Достаточно лишь оболванить большинство людей. Посмотрите, вот они ходят с баночками слабоалкогольных сладких напитков и ни о чем давно не думают. Но культура не умрет, пока есть русское слово. Поэтому его сейчас и уничтожают. Например, хотят избавиться от буквы “ё”. А я теперь всегда ее печатаю. Да и кот мой любит эту букву. Он спит под лампочкой, возле моего компьютера. Однажды я пришел и ничего не понял — вместо сценария у меня было напечатано три страницы буквы “ё”. Это кот внес свои правки в текст.
— Свой день рождения будете праздновать в Петербурге с женой и котом?
— Нет, я во Вьетнам лечу... Мне там нравится… Терпеть не могу лежать в шезлонге и тупо под солнцем париться. Поэтому будем с женой гулять, смотреть страну. Хорошо скрываться от всего и на Кубе. Замечательная страна. Нищая, но счастливая. У кубинских детей хорошее детство. Они замечательно маршируют, скандируют, занимаются танцами фламенко. А их родители — оптимисты. Хотя это можно объяснить, ведь кубинцам не надо задумываться об отопительном сезоне.
Менты превратились в братков
— Вы один из создателей российского сериала и…
— Нет, нет, — скромно перебил Рогожкин. — Сейчас как раз судебные разбирательства идут по этому поводу. Какие-то люди пытаются доказать, что это не я создатель сериала в России. После выхода “Улиц разбитых фонарей” очень много людей на халяву срубили кучу денег. Естественно, многим это до сих пор душу греет. Или зуд вызывает. Меня все это не интересует, я даже не слежу за судебным процессом. Может быть, он уже и закончился.
— Тем не менее вы стояли у истоков. Не чувствуете ответственность за то, что люди сейчас крепко сидят на “сериальной игле”?
— Знаете, я в свое время пытался исправить ситуацию. Я даже написал концепцию российского сериала. Все началось с того, что я совершенно случайно включил телевизор и увидел какую-то серию “Улиц разбитых фонарей”. Ее снимал не я, а уже другой режиссер. Я ужаснулся. Этим героям не хватало только золотых цепочек, дорогих мобильных телефонов и “Мерседесов”. А ведь менты интересны тем, что это простые люди, которые жили от зарплаты и до того момента, когда можно было взять деньги в долг. В коммуналках эти люди обитали. Или в новостройках. А в итоге получилась история из жизни братков. Тогда я и написал концепцию сериалов. Но ее никто не стал читать.
— Может быть, сериал так изменился, потому что изменилась сама милиция?
— Наверное, так и есть. Но некоторые режиссеры позволяют себе совершенно недопустимые вещи. У нас и так нездоровое общество, так они еще и милиционеров показывают как уголовников в униформе. Это очень прискорбно и чревато большими проблемами. Вы посмотрите, какой сейчас конкурс в школах милиции! Все идут туда. Потому что это престижно и удобно. Надеваешь форму — и все проблемы исчезают.
— Но вы же и сами служили в милиции…
Рогожкин поморщился, как от зубной боли, и закурил еще одну сигарету.
— Когда был в армии, я служил в специальной моторизованной части милиции. Такие подразделения в СССР были во всех городах-миллионниках. Все солдаты жили в одной казарме. После года службы я по-другому стал смотреть на людей. И сейчас моментально могу выделить из толпы человека, который представляет какую-то потенциальную опасность. Я сразу вижу в толпе воров. Не знаю, как я это делаю. Наверно, интуиция, — произнес Рогожкин и, сощурив глаза, принялся оглядывать проходящих людей. — Правда, иногда она обманывает. Так, после окончания какого-то московского фестиваля мы с женой сидели в кафе на Ленинградском вокзале и ждали наш поезд на Петербург. От нечего делать я стал ей показывать какого-то вокзального воришку. Другой вор воспользовался этим и стянул у меня сумку вместе со всеми документами. Смешно вышло.
“Я не садист”
— Снимая фильм “Чекист”, вы убили, по сценарию, около шестидесяти персонажей. Зачем столько крови?
— Я хотел объяснить природу жестокости, хотел понять, почему в какой-то момент истории в России появилось слишком много палачей. За все свои шестьдесят лет я так этого и не понял. Когда готовился к съемкам фильма, я читал эмигрантскую литературу. Меня буквально ошарашили воспоминания белых офицеров. Захватив Одессу, они пришли в камеру, где чекисты устраивали казни. Пол и потолок в этих помещениях были покрыты сгустками человеческих мозгов вперемешку с какими-то костными элементами. В этих камерах на наковальню клали человека и молотом разбивали ему голову. А в московском ЧК работал специальный массажист, который разминал чекистам руки. От многократного нажатия на курок у этих палачей болели пальцы. И без штатного массажиста они не могли. Поймите, я не стремился показать в фильме всю эту жестокость. Я хотел лишь понять, просто понять: почему так? Может, все дело в озлобленности? Или во вседозволенности? У меня ведь даже есть сценарий фильма, в котором я вновь пытаюсь разобраться, как из нормального человека получается садист. Но снимать такое кино я больше не буду.
— Почему?
— Общество и так нездорово. А тут еще я с жуткими сценариями. Жестоко в такое время снимать фильмы про то, как практически любой человек может стать садистом.
— И что, действительно любой может стать им?
— Не знаю. Немцы в одном из концлагерей в Германии пытались сломать одного поляка. Графом он был, по-моему. Этот человек отказывался расстрелять двух пленных. Немцы тогда решили сделать так: они предложили пленным закопать заживо поляка и тем самым вернуть себе свободу. Ребята согласились. Через некоторое время немцы откопали польского графа. И вновь предложили ему расстрелять пленных. Он согласился… Сломался человек. Есть у меня и еще один пример. Называется “Ахиллес и черепаха”. Предположим, вас взяли в плен, вы знаете, где находится партизанский отряд, но молчите. А я, допустим, нацист. Я приведу во двор сто детей в возрасте от трех лет и скажу: “Каждая минута вашего молчания будет стоить десять жизней детей”. Вот и выбирайте. Когда я одному человеку это рассказал, он посмотрел на меня, как на садиста. А я ведь совсем не садист. Я просто все эти годы хочу разобраться в природе жестокости.
— В природе жестокости не разобрались, а снять свой…
— Нет, свой бессмертный фильм я еще не снял, — прочитал мою мысль Рогожкин. — Только планирую этим заняться. Мечтаю о хорроре (фильм ужасов. — Прим. ред.). Хочу не подражать Хичкоку, а прислушиваться к нему. Но я, как и любой режиссер, нахожусь между молотом и наковальней. С одной стороны, хочется снять большое кино. Но как это сделать, если со всех сторон меня атакуют червячки. Так я называю зрителей, которых отучили смотреть умное кино. Они видят фильм, но не понимают, о чем он. Выйдя из кинотеатра, червячки не смогут вам ничего рассказать о картине. А назавтра они вновь придут в кинотеатр на похожий фильм. И что делать с этой новой породой людей, я не знаю.