…Малолетний вор-рецидивист становится директором ювелирного завода. Безусый фальшивомонетчик — художником на Центральном телевидении. Фамилия Антона Макаренко, взявшего на себя титаническую миссию перевоспитать под крышей своей коммуны всех трудных подростков СССР, давно перешла в разряд нарицательных.
Его восхваляли и уличали в непрофессионализме, а в 1990-е годы даже обвинили в… излишней любви к детям. И только его бывшие воспитанники, пока могли говорить, нет-нет да и признавались: для нас он был как отец.
— Вы опоздали… На целый час! — голос Ивана Демьяновича Токарева встречает меня раньше его владельца. А спустя секунду в дверном проеме нижегородской хрущевки появляется сам “последний из могикан”.
— Извините, поезд задержался…
— Эх, к Антону бы вас, барышня! Быстро бы научились следить за временем! У нас было так: опоздал к обеду на пять минут — дверь в столовую уже на замке. Помню, один коммунар решил влезть за тарелкой борща через окно. На вечернем собрании о горе-альпинисте узнал Макаренко и издал приказ: “Данному воспитаннику отныне в столовую входить только через окно”. Так через несколько дней тот “форточник” прибежал к Антону Семеновичу с мольбами: “Отмените правило, не могу я больше лазить — ребята смеются!”. После этого на любые собрания бедолага шел в первых рядах.
Иван Токарев и в 90 лет не забыл коммунарских уроков. На встречи приходит минута в минуту, даже если ехать на другой конец города. Рубашка — словно на манекене в магазине; в кармане пиджака — накрахмаленный носовой платок.
— Это коммунарские привычки. Каждое утро мы собирались на линейку, и не дай бог ты не причесан или ногти не пострижены — даже на порог неряху не пустят.
Жертва очередей
Иван Демьянович даже сейчас не может понять, по чьей воле он стал беспризорником при живых родителях. Государство? Голод? Да что говорить — таких, как он, по улицам Страны Советов в те годы бродили тысячи. На дворе стоял 1931 год — разгар коллективизации. “Приглашение” вступить в колхоз поступило и отцу Ивана Токарева.
“А семь ртов чем я буду кормить? Лошадь-то и землю вы у меня отберете”, — только и успел возразить крестьянин, отец шестерых детей. “Ах, ты не с нами? Значит, против нас!” — Демьяна Токарева обвинили в антисоветской пропаганде и отправили за решетку. Через четыре месяца, правда, выпустили. Вот только дом да немощную клячу к тому времени уже успели забрать за долги. Семья голодала. Умерли мать Ивана и старший брат.
“Если что случится, Ваня, бери младших сестренок да поезжай в Харьков, к старшей. Там город, людей много, руку протяните, авось кто и подаст”, — повторяла мать перед смертью. 13-летний Ваня так и поступил — поутру схватил еще спящих сестренок, нацепил на них платки и тащил 11 километров до ближайшей станции.
— На вокзале в Харькове я посадил девочек на лавочку, а сам пошел дорогу в сестринское общежитие спрашивать, — вспоминает Иван Токарев. — Прихожу, а малых нет. Я — в слезы. Подошел дворник, говорит: “Не волнуйся, сестер твоих в детский дом забрали как беспризорных”.
На несколько дней Токарев устроился в общежитии у сестры — спал с ней на одной кровати, ел что удалось заначить с обеда. Работницы тракторного завода сразу и занятие мальцу подыскали — на всю комнату он должен был получать хлеб по талонам.
— Тогда за хлебом очереди такие были — в 4 утра встанешь и только к четырем вечера получишь батон. А девчонкам некогда было, вот они меня и посылали, — объясняет Иван Демьянович. — Однажды стою я, как обычно, за хлебом. Вдруг из-за угла выруливает милицейская машина и всех подростков забирает. Нам, голодным, тогда чудилось: на мясокомбинат везут.
Оказалось, в детский дом. Так Иван Демьянович начал свою жизнь уже в качестве официального беспризорника советской России. Один детский дом, второй, третий… Обычная арифметика детей улиц того времени.
— Условия там были так себе: то в монастыре на соломенных матрацах разместят, то в бараке положат. В одной робе и спали, и работали. Но нам-то главное — тарелка супа на обед. Вот оно, счастье. А когда в одной коммуне выдали зубной порошок, мы и вовсе опешили. Правда, зубной щетки не полагалось: вы, говорят, пальцем чистите.
“Смотрите, горит ваша биография…”
1934 год застал Ивана Демьяновича за уборкой снопов в трудовом лагере под Полтавой.
— Собирайтесь, переводят вас в коммуну им. Дзержинского — там как раз 50 мест освободилось, — четко воссоздает события юности пенсионер. — Мы тогда заартачились: мол, опять переезды. “Не ворчите, потом благодарить будете!” — ответил директор.
В правоту этих слов Иван поверил, только прибыв на новое место жительства:
— Зашли мы на территорию коммуны и встали, как соляные столбы: дорожки асфальтированные, нигде ни окурочка, ни соринки. И аромат цветущих роз бьет в нос. А комнаты — будто стерильные боксы — матрацы ватные, несколько простыней, одеяла, полотенца… Рай!
Спустя несколько дней Токарев понял, как удавалось поддерживать чистоту в коллективе малолетних воришек и попрошаек. Оказывается, частенько в санитарные обходы отправлялся сам Макаренко: наденет известный педагог белоснежные перчатки и проведет рукой по подоконнику или тумбочке. И не дай бог останется черный след. Ругать не будет. Но весь отряд оставит без воскресного посещения театра.
— Нарушать дисциплину у нас было не только невыгодно, но и опасно, — признается Иван Демьянович. — Для первого раза тебя твои же товарищи пропесочат на общем собрании: “Подвел отряд, опозорил коммуну”. А в следующий раз так и пригрозят: “У нас двадцать кулаков, а у тебя — два. Мы тебе темную устроим”. Методы “сам себе воспитатель” применялись к двоечникам, нерадивым работникам, матерщинникам и любителям подымить.
…А тогда, в первый вечер, полсотни оборванцев-новобранцев выстроили в ряд и отвели в “громкий клуб” — место публичных выступлений в коммуне. Вперед вышла худощавая фигура — круглые очки, гимнастерка, начищенные до блеска сапоги.
— Мы тогда начали шептаться: никак энкавэдист, — вспоминает Токарев. — Услышав нашу версию, местные ребята зашипели: “Это же Макаренко, он для вас скоро как отец родной станет!”.
После вступительной речи новых коммунаров ждал обряд “реинкарнации”, также придуманный отцом-основателем.
— Нам выдали форму — гамаши, полугалифе, гимнастерку, а старую нашу одежду, вшивую, командиры отрядов скинули в одну кучу и подожгли. И все приговаривали: “Смотрите, это горит ваша прежняя биография”.
Квартира в дар учителю
Еще долго Иван дивился местным порядкам. В прежних учреждениях, как что не так — крики, ругань, без еды на сутки оставят. А здесь — ни слова. У Антона, как называли Макаренко между собой коммунары, были свои методы воспитания.
— В коммуне у нас был яблоневый сад: как только фрукты поспевали, нам их выдавали на десерт. Однажды мои подруги — Аня и Галя — нарвали с дерева еще зеленых яблок. Хрустят плодами, лица кривят — а тут навстречу Антон Семенович. Ни слова гневного он им не сказал — только пару яблок забрал: “Дайте-ка и я попробую”. Через месяц после обеда нам всем выдали по спелому яблоку, а тем девчонкам Макаренко протягивает сморщенные, похожие на старушечье лицо фрукты: “Это, девочки, ваши яблочки, которым вы не дали поспеть”.
Нетрадиционных воспитательных приемов каждый день набиралось по нескольку — всех уже и не упомнишь. Но один поступок Антона Семеновича буквально сразил наповал его подопечных.
— У нас долго не было преподавателя рисования. И вдруг не пойми откуда появляется Виктор Николаевич Терский с женой и двумя детьми. И вроде как педагог он всех устраивал: черчение разъясняет, ребусы составляет, об известных на весь мир картинах рассказывает. Одно плохо: поселить его некуда — свободных “квартир” для преподавателей нет. Ничейным числился лишь крестьянский домик — бывшее жилище сторожа, — вспоминает Токарев. — Другой бы директор как сделал: отдал чертежнику эту избушку — и пусть живет. Макаренко же поступил наоборот: отдал Терскому свою квартиру, а сам переехал в ту халупу.
Еще долго потом воспитанники дивились непритязательности Макаренко.
— Я к нему в гости несколько раз заходил, — продолжает Иван Демьянович. — Одна комнатушка, разделенная занавеской. За “изгородью” спят мать Антона Семеновича да его племянница. А на второй половине ютится наш директор.
Птичку не жалко, Андрэйку жалко
Преподавателей Макаренко подбирал под стать себе — ни битья указками, ни ругани. Все пользовали альтернативные методы воспитания.
— Однажды на уроке украинского языка кто-то из ребят решил похулиганить: сделал из бумаги голубя, вживил ему в клюв кнопку и запустил по направлению к доске. Да так метко, что птичка попала прямо в “мишень”. Как бы поступил учитель в обычной школе? Замечание, “двойка” по поведению. А наш преподаватель сказал: “Який гарный голуб. А кто ж его зробил? Андрэйко, це ж ты! Сидай на того голуба и до кабинэта Макарэнко!” — вспоминает очередную коммунарскую байку Иван Демьянович. — Мы потом у учителя спрашивали, как он вычислил озорника. “Интуиция”, — отшучивался тот.
История с голубем на этом не закончилась. Раскрасневшийся Андрэйко вошел в кабинет директора и показал торчащего из мягкого места голубя. Макаренко ухмыльнулся и как ни в чем не бывало спросил: “Голуби у тебя хорошие получаются, а что ты еще умеешь делать? У нас вскоре будет чемпионат по стрельбе из рогаток, так ты, будь добр, сделай нам сто штук”. Парень несколько дней в лесу провел, срезая подходящие ветки. А потом пришел прощения просить.
“Нет у них прошлого…”
Воспитанники знаменитой на весь мир трудовой коммуны по представлению “отца-основателя” были людьми будущего. Людьми без прошлого. Их жизни до коммуны, аккуратно собранные в папки с краткими характеристиками НКВД: задержан за карманные кражи, попрошайничал на улице, подделывал дензнаки, — хранились в специальном шкафу в кабинете Макаренко. И в собственных воспоминаниях. Вопрос “Какими судьбами к нам?” в “макаренковском царстве” считался неприличным.
— Помню, посмотреть на наше житье приехала очередная делегация — тогда к нам, как в образцово-показательную коммуну, много кого на экскурсии привозили. Сердобольные педагогини обступили нас и давай выпытывать: “А ты, мальчик, как здесь оказался? Родителей нет? Воровал? Попрошайничал?” — вспоминает Иван Демьянович. — “Прекратить! — тут же скомандовал Макаренко. — Нет у них прошлого, оступились они! Лучше спросите о будущем…”
Это уже потом — на встречах выпускников — коммунары, как частички пазла, начали собирать общую картину судеб соседей по комнате.
— Вот, к примеру, с Галей Геращенко, моей соседкой по парте, оказывается, нас связывала не только дружба, но и одинаковая судьба. Мы стали, так сказать, жертвами очередей.
Галиного отца — офицера — арестовали, а всю семью выгнали из квартиры со словами: “Убирайтесь, нет здесь больше ничего вашего”. Они и убрались — сели на поезд. На одной из станций мама отправила девочку набрать кипятку — бойлеров в вагонах тогда не было. Галя втиснулась в хвостатую очередь и стала любоваться солнечными зайчиками от стакана. Пока среди отборной брани завсегдатаев вокзала не различила гудок увозящего мать паровоза…
— Сейчас мы с Галочкой — единственные, оставшиеся в живых воспитанники коммуны. Только она живет не в России — в Белоруссии.
Правда, таких, как Токарев — без уголовного прошлого за плечами, — в коммуне было меньшинство. Почти у каждого воспитанника были нелады с законом. Вот только ни одной кражи за всю свою жизнь в “Республике ФЭД” Иван Демьянович не припомнит.
— Да какие там кражи, у нас и замков-то на дверях не было, — удивляется моему вопросу Токарев. — И в кабинет Антона Семеновича никогда дверь не запиралась — а там и деньги коммунарские лежали, и пистолет его.
Отец основателя “Яблока” вышел из стен коммуны
Судьбы многих воспитанников Макаренко можно объединить в одну книгу под названием “Такого не может быть”. Убийца-рецидивист до коммуны — директор детского дома после. Попрошайка на вокзале — начальник детской комнаты милиции.
— Был у нас один такой товарищ — Юрка Камышанский. Взяли его за фальшивомонетничество: в юности он мастерски подделывал десятирублевки. Уже в коммуне ради смеха он нам предъявлял квитанции о переводе денег из другого города. Да так он эту печать нарисует — не отличишь от настоящей, — вспоминает Иван Демьянович. — А после поступил в художественный техникум, стал картины красивейшие писать. Потом его даже на телевидение взяли — рисовал он там разные агитплакаты, стенгазеты. А о своем прошлом никому, кроме близких, так и не рассказал.
Еще больше удивляет “реинкарнация” Коли Иванова — малолетнего спеца по ювелирным кражам. Окончившего торговый институт юношу пригласили работать директором завода ювелирных изделий.
— И представляете, за все годы в должности начальника у него на предприятии ни одной кражи не было, — как небылицу рассказывает Токарев. — На встречах коммунаров наши его все время подкалывали: “Колька, ну ведь не может такого быть”. У экс-вора для остряков был единственный аргумент, вынесенный, по-видимому, из собственной практики: “Украсть можно только с согласия начальства”.
Еще один знаменитый коммунар, Алексей Явлинский — отец политика Григория Явлинского, — так и вовсе повторил судьбу Макаренко. Экс-коммунар умер от разрыва сердца на рабочем месте — в кабинете начальника детского приемника-распределителя для беспризорников.
— Он попал к нам как беспризорник. Поговаривали, что до коммуны он и кражами промышлял, — пересказывает сплетни Токарев. — Да и сам Макаренко считал его не самым перспективным. А видите, как жизнь распорядилась.
Нижний Новгород — Москва.