— Давид Георгиевич, медицинская династия Иоселиани как поколения Ойстрахов в музыке. Ваш дед, закончивший в царское время Петербургскую военную академию, считается одним из основоположников грузинской медицины. Вы его помните?
— Мне было 13 лет, когда в Тбилиси случились большие волнения в связи с выступлением Хрущева на ХХ съезде партии — разоблачением культа личности. Грузины были недовольны, что Сталина сбросили с пьедестала, и молодежь взбунтовалась. Власть применила оружие — пулеметы.
Дед, известный хирург, лежал дома с переломанными ногами — попал под автомобиль «Москвич». Ему позвонили из клиники: поступает много молодых ребят с различными травмами, «огнестрелом». Город оказался парализован, транспорт не ходил. И я был потрясен: дед на костылях поковылял в клинику спасать ребят. И еще с милицией договаривался, чтобы в тюрьму не забирали из больницы. В его жилах текла «голубая кровь»: предки — светлейшие князья Цициановы.
— Я беседую с потомственным князем…
— По дедушкиной линии. Отец, кстати, в медицине занимал положение, может быть, выше дедушки — блистательный хирург, директор института, академик, но более скромный человек и не такой колоритный, как дед, который на любых пиршествах царил за столом. Застолья были прекрасные: это не только грузинская — советская традиция праздники отмечать дома.
— Вы ребенок военного времени. В большинстве советских семей в сталинское время люди погибали не только на фронте.
— И в нашей семье случилась трагедия в 38‑м году: по материнской линии в одночасье арестовали и расстреляли деда и бабушку, а маму в 15 лет выставили на улицу и не дали взять какие-то необходимые вещи. Грузинским ЧК руководил Лаврентий Берия, шла эпидемия расстрелов. Если бы не братья и сестры, мама бы погибла, даже в Грузии, где люди умеют помогать.
У деда была шикарная квартира. Он возглавлял Институт курортологии. И знаете, кто в их квартиру въехал? Партийный работник Василий Эгнаташвили. Говорили, что он был сводным братом Сталина. В Грузии ходили слухи, что отцом вождя на самом деле был не деградировавший алкоголик Джугашвили, а богатый помещик Эгнаташвили.
После реабилитации маме, тоже доктору, хотели вернуть квартиру, но жить в доме, ставшем чужим, она, гордый человек, не захотела.
— Выбирая будущую профессию, долго не размышляли?
— Я поступил в медицинский в Тбилиси, но перевелся в ленинградский институт, поскольку понял: в Грузии среди врачей и преподавателей настолько велик авторитет нашей семьи, что я везде буду внуком и сыном. Не хотел поблажек и снисхождения, мечтал стать профессионалом и уехал в Ленинград. Жил в общаге, снимал уголок в коммуналке, где вывешивали списки — очередь в туалет или в ванную. Школа жизни — часто приходилось самому готовить.
На нашем потоке училось много студентов из Германии, а я хорошо знал язык — в Тбилиси ходил в немецкий детский сад. В общаге, когда немцы готовили ужин и накрывали на стол, всегда включали классическую музыку. В питерский период я и пристрастился к консерватории. Но одно я у немцев перенять не мог — они, когда стреляли друг у друга сигареты, всегда отдавали две копейки.
— Для грузина немыслимо, тем более для внука тамады. Вам талант тамады, как и талант хирурга, полагаю, передался по наследству. Фильм «Не горюй!» вашего друга Георгия Данелии про сельского доктора, который любит пировать, — это не история вашего дедушки?
— Гия не знал моего деда. Данелия — московский грузин, он только родился в Тбилиси, а вырос в столице.
— Как познакомились с Данелией?
— Лет сорок назад мне позвонили: Гия себя неважно чувствует. Попросили положить Георгия Николаевича в клинику. В одной из своих замечательных книг он описывал, как ждал, что в палату зайдет профессор, а вошел какой-то молодой парень. С тех пор мы дружим. Гия обожает чакапули, а я, могу похвастаться, готовлю это блюдо лучше всех в мире. Во-первых, не надо жалеть продуктов, во-вторых — импровизация... В принципе должен быть хороший молодой ягненок: слой мяса, слой тархуна, слой зеленого лука, сверху ткемали зеленый…
— Не знаю, какой из вас повар, но в 35 стали медицинским светилом. На первую красавицу Тбилиси — Гуранду, это произвело впечатление?
— Первый раз увидел ее в Боржоми, на отдыхе, когда ей было лет 14. А серьезно познакомились через годы. Наверное, чем-то смог обаять, если Гуранда согласилась выйти за меня замуж практически за один день. Встретились в Тбилиси у моих близких друзей, времени на долгие ухаживания не было, я должен был уезжать в Москву. Предложил Гуранде стать моей женой, она согласилась. Никакой свадьбы не устраивали — я в Тбилиси не жил, так, выпили по бокалу. Вместе сорок лет, дочери Нине — 37, сыну Владимиру — 35.
Я счастливый отец, но в то же время испытал большое горе — мой старший сын Георгий погиб.
— Почему дети не стали врачами?
— Сына Владимира привел в кардиологический центр школьником. Оформили санитаром — драил туалеты. Самолюбивый парень, знал, что работает у отца и подводить папу нельзя: чистил до блеска. Но ни разу не зашел ко мне в операционную, я понял: ему неинтересно. И я предоставил полную свободу.
У нас с моим самым близким другом Евгением Максимовичем Примаковым были традиционные встречи с друзьями — международниками, дипломатами, экономистами. Такое общение на моих детей не могло не повлиять, они выбрали себе эту сферу деятельности.
— В компании самым авторитетным был Евгений Максимович?
— Сначала лидером был мой учитель, великий кардиохирург Владимир Иванович Бураковский, который когда-то учился у моего деда. И Евгений Максимович к Бураковскому относился с огромным уважением. Владимира Ивановича любили и почитали все. Перед ним открывались любые двери — когда он нас, молодых врачей, приводил в «Арагви», обслуживали по высшему разряду: открывали лучший кабинет, говорили с пиететом: «Сам пришел!». Он не был секретарем ЦК партии или министром, но многих лечил, всем помогал. Без него тоже нашу компанию прекрасно встречали, но кабинет не открывали.
— Вы сразу выбрали кардиологию?
— Я начинал в экспериментальной медицине, мама хотела, чтобы я стал иммунологом. Сейчас сформировавшаяся профессия, а в мое время лишь зарождалась. Я работал у выдающегося ученого Александра Яковлевича Фриденштейна, занимался стволовыми клетками, защитил кандидатскую. Но влекла клиника, хотел лечить больных.
— Если я правильно понимаю, вы могли одним из первых клонировать овцу Долли?
— Наша лаборатория была на мировом уровне. Александр Яковлевич занимался наукой в США и Англии, потом вернулся. А я предпочел кардиохирургию, попал к Бураковскому.
— И образовалось замечательное содружество...
— Когда Евгений Максимович вернулся с Ближнего Востока в начале 70‑х, появилась традиция раз в неделю собираться у него дома, у меня или у кого-то из друзей. Ходили в консерваторию, ездили на охоту. Как-то отправились в Литву — Евгений Максимович и несколько наших друзей, в том числе и дипломат Анатолий Васильевич Торкунов. Анатолий Васильевич никогда не держал в руках ружья, и мы чувствовали: не хочет ни в кого стрелять.
Нам раздали ружья. Только зашли в лес, Анатолий Васильевич выстрелил, как потом говорил, случайно. Охота сорвана: звери-то разбежались. Евгений Максимович хохотал вместе с нами, Анатолия Васильевича по-товарищески прозвал grinpise.
— В конце 90‑х Примаков стал премьер-министром. На ваши встречи это повлияло?
— Создавало определенные неудобства. Но Евгений Максимович большую часть посиделок устраивал у себя. Когда встречались у меня, с утра во двор на Долгоруковскую приезжали эвакуаторы, убирали машины.
— Соседи «темную» в подъезде вам не устроили?
— Жильцы поначалу были недовольны, но Примакова к тому времени сильно уважали. Охрана была серьезная: на каждом этаже стояли люди. Помню, поехал на рынок, возвращаюсь домой, подходит молодой человек: «Машину уберите». Я объясняю: продукты надо домой отнести, вернусь — отгоню автомобиль. Он ни в какую. Я не выдержал, говорю: «Слушайте, тот, ради кого вы здесь стоите, приедет ко мне». — «Ладно, — говорит — разгрузитесь, но машину уберите!».
— Когда после натовской бомбежки Югославии Примаков летел в Америку и демонстративно развернул самолет над Атлантикой, какие у вас были ощущения?
— Меня не удивило: Евгений Максимович был абсолютно независимый человек. С Ельциным неуступчиво себя вел, что и послужило причиной отставки. Жесткий и принципиальный, когда принимал решения, в общении — мягкий, веселый, обаятельный человек. Во время визитов Киссинджера Евгений Максимович приглашал посидеть с ними в компании в московских ресторанах, и несгибаемый американский госсекретарь тоже произвел на меня впечатление именно мягкостью, не свойственной политикам.
— С Киссинджером не перезваниваетесь?
— Нет, но на встрече в память о Евгении Максимовиче он меня узнал, будучи в весьма преклонном возрасте. Я храню уникальную фотографию: четыре министра иностранных дел — Киссинджер, Примаков, Шульц, Иванов — и я.
— Вы могли тоже добиться больших успехов на дипломатическом поприще. Говорят, на юбилее Примакова, куда Путин приехал в ранге премьер-министра, вы, как тамада, упорно называли его «первым лицом в государстве».
— Я сказал то, что и так все понимали. Какой же это подхалимаж? Путин тепло поздравил Евгения Максимовича за столом, а когда собрался уезжать, я говорил тост о России и Грузии — незадолго были известные события в Южной Осетии. Путин сказал: «Раз вы меня так подталкиваете, я выступлю». И пошел туда, где играла музыка. Взял микрофон и во всеуслышание начал рассказывать о традициях во взаимоотношениях наших стран.
Путин высказался примерно в таком духе: единственное, чего мы не хотим, чтобы Грузия стала платформой для ЦРУ. И предложил: у нас есть Евгений Максимович Примаков, которого уважают в России, уважают в Тбилиси, мы бы с удовольствием попросили, чтобы он взял на себя миссию восстановления отношений. Но в Тбилиси, узнав об этом, вместо того чтобы сделать шаг навстречу, нас объявили врагами грузинского народа и предателями.
— Тем не менее у вас кроме российского ордена «За заслуги перед Отечеством» есть и высшая награда Грузии — орден Чести.
— Мне его Шеварднадзе дал. Он ко мне довольно настороженно относился, поскольку на посту министра иностранных дел в СССР его сменил Евгений Максимович, но на моем 65‑летии орден Чести вручил. И я благодарен Эдуарду Амвросиевичу, что он выразил мне свое уважение. Мы с великим творцом Зурабом Церетели, который организовал самолет, летали на его похороны. Он был выдающийся политик, со своими минусами и плюсами.
— Вы почетный член Академии художеств, которой руководит Зураб Церетели...
— Разумеется, не как художник, а как коллекционер.
— Помню, с каким восторгом в Пушкинском музее публика принимала вашу коллекцию работ шестидесятников. Как началось увлечение живописью?
— Повлияла встреча с Анатолием Зверевым, талантливым художником. Мы случайно познакомились в 1976 году. И до его ухода из жизни десять лет близко дружили. Он любил выпить, бродяжничал… Периодически жил у меня дома, хотя имел где-то комнату. Когда Толя после своих «путешествий» появлялся, я его заводил в ванную, а всю одежду отправлял в мусоропровод, заставлял переодеваться. Но при этом он был чистейший человек.
Я начал собирать шестидесятников. Многие просто дарили картины, многие продавали за символическую цену — за три или пять рублей. Володя Немухин — один из лучших, к примеру, говорил: «Давид, я тебе дарю Слепышева». Или убеждали: обязательно купи картину такого-то художника.
— Может сложиться впечатление, что вы всю жизнь только говорили тосты, охотились и коллекционировали картины. Но вы десятки лет оперируете по нескольку часов в день. Как здоровья хватает?
— Человек, который выбрал интервенционную кардиологию, заведомо знает, что приносит в жертву свое здоровье — операции идут под рентгеновскими лучами, что сильно вредит организму. Не жалуюсь, но мой позвоночник — сгусток боли. Ходить к врачам, даже к самым лучшим, безрезультатно. Поскольку при таком позвоночнике лучше не вмешиваться.
— Но на корте у своего друга, знаменитого теннисиста Александра Метревели, один сет выигрываете...
— Один сет беру за счет адреналина. Приезжаю на корт еле-еле, начинаем играть — и преображаюсь. Как врач говорю: когда начинается выброс адреналина, он еще и обезболивает. Вот так на корте и воюем.
— Поговорим о более весомых победах и поражениях — за операционным столом.
— Вспоминаются, к сожалению, главным образом только потери... А победы... Иногда идешь на операцию — сомневаешься, сможешь ли что-то сделать... Но ты обязан взять больного на стол. И когда все получается, выходишь из операционной — ты самый счастливый человек на свете. Остальное — вторично: награды, премии, благодарности. Но если ты сделал в операционной все что хотел — только ради этого стоит жить.