Изваял профессора-депутата Московского Совета Сергей Меркуров. В молодости студент-философ, модернист и символист в искусстве, учился в Мюнхене и Париже, нашел себя в Москве. Ему поручили снять посмертную маску Льва Толстого в 1910-м и Ленина в 1924 году. С тех пор тема “Ленин и Сталин” стала смыслом его жизни. Он умер за год до смерти вождя в Кремле и не увидел, как, борясь с “культом личности”, демонтировали и разрушали его монументы, самые большие на Земле. Сохранились меркуровский Ленин в сквере на Тверской площади и бюсты соратников Сталина в некрополе на Красной площади.
В Никитские Ворота по сталинскому Генеральному плану должна была вливаться “магистраль” шириной 40 метров с многоэтажными зданиями взамен домов Большой Никитской улицы шириной 18—22 метра. То была, конечно, утопия. Осуществить ее наподобие Тверской — улицы Горького, где такое укрупнение и расширение произошло перед войной, не было ни сил, ни средств, ни нужды.
У тех, кто эту площадь и старую Москву ломал, не было понимания, что им досталось невосполняемое наследство, которое надо беречь. Что двухэтажная классика способна вызывать чувство, подобное тому, что возбуждают Невский проспект или Елисейские Поля Парижа при перестройке, затеянной префектом Османом, лишившим город образов Средневековья.
С классической Москвой поступали так же безжалостно. Дом 23/14, на углу улицы и бульвара, неоднократно переделывался в ХIХ веке, согласно моде на фасады, менявшейся, как мода на одежду, у домовладельцев. Особняк лишился выступов — ризалитов и портиков, “от которых Собакевич, надо думать, пришел бы в восторг”. Так выразился подававший большие надежды молодой искусствовед Евгений Николаев. Декорированный и надстроенный в начале ХХ века третьим этажом дом вызвал у него “легкий кошмар”.
В этом году повторно вышла в Москве книга “Классическая Москва”, которую ему увидеть было не суждено. В нее вошел путеводитель “Улица Герцена”, как называлась в советские годы Большая Никитская улица, где описаны все ее 24 здания, включая то, которое сломали у Никитских Ворот в год его смерти, чтобы построить здание ТАСС.
Хорошо помню тот двухэтажный купеческий дом с лавками, типичный для возрожденной после пожара Москвы. Рассказывая о нем, Николаев процитировал путеводитель 1937 года “Пушкинская Москва”, полагавший, что “архитектурно он не представляет никакого интереса, но характерен для пушкинской Москвы своим унылым и скучным видом”. По этому поводу Николаев высказал мысль, не утратившую свою актуальность: “У старой Москвы было много пороков, но скучной ее никто из современников не называл. Конечно, дом принадлежал к числу заурядных. Но никакая улица не может и не должна состоять из одних шедевров. Как и в человеческой речи, ей нужны паузы и модуляции”.
Профессиональный химик после первой заметки в напечатанном на ротапринте сборнике тиражом 100 экземпляров и нескольких журнальных статей был признан искусствоведами знатоком классицизма. Его жизнь после окончания Института тонкой химической технологии протекала днем в Институте фармакологии. Но в свободное от работы время длилась в архивах, библиотеках, реставрационных мастерских, хождениях с рулеткой и фотоаппаратом по Москве. Студент-химик Женя Николаев по заданию Музея архитектуры обмерял, зарисовывал фасады и интерьеры зданий на улицах и во дворах, подлежавших сносу на Старом Арбате.
Его оплакали на 33-м году жизни, когда, казалось, она только начинается. Неопубликованные исследования, собранные добрым сердцем под обложкой книги, пережили ХХ век, потому что ее автор не только нашел в Москве многие забытые дома из “Альбомов Матвея Казакова”. Неизвестное делал известным. Составил список всех памятников, существовавших до пожара 1812 года. Обладал редкой способностью то, что узнавал, о чем писал, пропускать через сердце.
Его судьба напомнила мне о другом гении москвоведения — Владимире Згуре, утонувшем в 24 года. Его крошечная книжка-путеводитель “Монументальные памятники Москвы” со “Списком монументальных памятников”, каждый из которых в ней представлен, вышла за год до гибели, в 1926 году. На нее ссылаются поныне.
Из тонкой химии ушел Евгений Николаев в грубо-зримое краеведение Москвы. Второй такой случай произошел на моих глазах, когда ученого вида пожилой посетитель принес первую в жизни заметку в газету. Служил он после окончания географического факультета в лаборатории физического факультета Московского университета. Жил поблизости от редакции в Телеграфном переулке у Меншиковой башни, церкви Михаила Архангела. Вокруг нее что ни дом, то памятник.
Никто не просил, никто ему заданий не давал. Самому, как он рассказывал мне перед публикацией в “МК”, захотелось узнать, кто в них жил, кто ими владел, как выглядели первоначально дома, как они перестраивались. Я после чтения сухой как справка заметки, умещавшейся на одной машинописной странице, сказал: “Пишите шире, больше подробностей”.
С тех пор этот поклонник Москвы узнал в архивах столько подробностей, что их хватило ему на много книг. Он сделал то, что не успел за долгую жизнь историк московских улиц Петр Сытин. Описал все переулки старой Москвы, издал энциклопедию “Москва за Садовым кольцом”, не забыв ни одного проезда в пределах МКАД. Труд колоссальный.
Одна из его подробностей внесла смятение в тесные ряды пушкинистов, полагавших, что “солнце русской поэзии” взошло в Москве на Немецкой улице в приходе церкви Богоявления в Елохове. Как гласила метрическая запись, сделанная священником: “27 (мая 1799 года, по новому стилю 6 июня) Во дворе коллежского регистратора ивана васильева скварцова у жилца ево моэора сергия львовича пушкина родился сын александр…”
Сергей Константинович Романюк, тот самый ученого вида посетитель газеты, установил, что коллежский регистратор Иван Скворцов владел не единственным домом в приходе храма. Причем тот, что был на Немецкой, ныне Бауманской улице, на которой установлена мемориальная доска, стал ему принадлежать спустя 50 дней после рождения поэта. А когда это случилось, Скворцов владел двором с домами на Малой Почтовой улице в Лефортове у Яузы, где жила знать.
Там все и произошло.
…После недавнего ремонта фасада, за которым зал закрытого Кинотеатра повторного фильма мучительно долго превращается в зрительный зал театра “У Никитских Ворот”, здание выглядит вполне прилично. Когда откроют двери театра, можно будет увидеть парадную лестницу, сохранившуюся в стиле ампир с начала ХIХ века. Их было так много тогда — и осталось так мало теперь. Лестница, по словам Николаева, “с простой, но прекрасной ампирной решеткой черного цвета с золочеными накладками”, вела в особняк, не сгоревший в 1812 году. Его за десять лет до начала войны с французами купил князь Яков Иванович Лобанов-Ростовский и владел им много лет.
Потомок Рюрика, с большим лбом, по прозвищу Лобан, князь Ростовский стал родоначальником знатной фамилии. Ее носили в Москве бояре, стольники, воеводы, судьи, занимавшие важные должности при великих князьях и царях. Один из них подписался на грамоте об избрании на царство Михаила Романова.
Особо доверенный стольник Яков, прислуживавший в комнатах детей Алексея Михайловича Федора, Ивана и Петра, ставших царями, был нещадно бит кнутом и лишен крепостных за ограбление царской казны на Троицкой дороге и убийство двух охранников. Былая близость к царю дала, очевидно, возможность кровью искупить вину в Азовских походах Петра и вновь возвыситься, стать майором лейб-гвардии Семеновского полка.
28 детей родилось у стольника и майора в двух браках. Его правнук и тезка Яков Иванович Лобанов-Ростовский стал хозяином старинного дома на Никитском бульваре. В Москву император направил его обер-прокурором курировать департамент Сената в Кремле, присутственные места в Московской губернии и управлять императорскими театрами — Большим и Малым. Из Москвы князь уехал, получил назначение — быть генерал-губернатором Малороссии, то есть Украины.
Из семи его сыновей выжили двое ставших генералами. Ими были Алексей и Александр — самый известный в роду. Когда отец купил дом на Никитском бульваре, он “архивным юношей” несколько лет служил в престижном Московском архиве Коллегии иностранных дел. Храбро воевал с французами и турками, ушел в отставку в сорок лет и зажил на широкую ногу, отдавшись, как пишет биограф, “природным влечениям”. Этот князь слыл страстным коллекционером, собирал все, что имело отношение к русской княжне Анне, дочери Ярослава Мудрого, ставшей женой короля французов Генриха I. Все захотел узнать о шотландской королеве Марии Стюарт, казненной английской королевой, завещавшей престол Англии, Шотландии и Ирландии своему сыну. Собрал 800 портретов Марии Стюарт и книги о ней. Издал три тома писем королевы, извлеченных из архивов.
Эту коллекцию портретов и книг подарил Эрмитажу. Публичной библиотеке отдал собранные им портреты Петра Первого. Книги по военному искусству и карты — Главному штабу.
В Париже Лобанов-Ростовский издал на русском языке Евангелие от Матфея и молитвы Божественной литургии. Князь знал толк в изысканной еде и опубликовал на французском языке два сборника меню. Его избрали членом Общества библиофилов Франции.
Владея дворцом в Санкт-Петербурге, где устраивал пышные приемы, предпочитал подолгу жить в Париже и в замке Фонтенбло, где охотился в предоставленном французским королем лесу.
Всем этим его интересы не замыкались. Князь ходил в море на своих яхтах, основал Императорский яхт-клуб и был избран первым командором.
Женился Александр Яковлевич Лобанов-Ростовский по любви на самой богатой невесте России Клеопатре Безбородко, но счастливый брак распался, после того как в азарте он проиграл в карты не только свои деньги, но и имение жены.
В галерее русских красавиц кисти Боровиковского есть портрет Клеопатры Лобановой-Ростовской, разъехавшейся, но не разведенной с мужем. “Самая богатая невеста России”, как пишет биограф, “вела жизнь очень расточительную”, и в итоге объявила себя банкротом, не сумев вернуть долг в 8 миллионов рублей.
Родной брат хозяина дома на Никитском бульваре Дмитрий Иванович Лобанов-Ростовский брал Очаков, штурмовал Измаил, заслужив орден Георгия. Под началом Суворова за взятие Праги и предместья Варшавы получил золотую шпагу “За храбрость”. Вел переговоры с французами, завершившиеся Тильзитским миром. Назначался военным губернатором Петербурга, Риги, генерал-губернатором Прибалтики. Десять лет пребывал министром юстиции и отказался от должности военного министра “по старости” в 64 года. Удостоился всех высших орденов России и ордена Почетного легиона Франции. Ему же выпал тяжкий крест: после восстания на Сенатской площади быть генерал-прокурором в Верховном уголовном суде над декабристами.
За все свои дела князь заслужил место и в Государственном совете, и в “Словаре достопамятных людей Русской земли”, вышедшем в Москве в пяти томах и содержавшем свыше 600 биографий. Их составил неутомимый в трудах историк и архивист Дмитрий Бантыш-Каменский.
Одна из его биографий посвящалась князю Дмитрию Лобанову-Ростовскому. “В малом теле вмещал душу великую. Он был вспыльчив, горяч, но вместе тем добр и справедлив, сострадателен; не щадил себя в битвах и в Советах. Мужество свое в бою простирал до бешенства, по выражению солдат, находившихся под его командою. В продолжение гражданской своей службы, будучи уже преклонных лет, не знал отдыха и делами занимался даже во время тяжелой болезни. Безбоязненно говорил истину всякому”. Главным его правилом было “забывать свой покой для пользы других”. Не имея своих детей, содержал “некоторых детей своих близких товарищей”.
Биограф сочинял не с чужих слов, знал хорошо своего героя. У Лобановых-Ростовских он купил дом на Никитском бульваре в 1821 году. В родной город Дмитрий Николаевич Бантыш-Каменский вернулся после службы правителем канцелярии генерал–губернатора Малой России. Там неустанно рылся в архиве Малороссийской коллегии, вернулся с материалами, позволившими через год издать в четырех томах “Историю Малой России”.
В 12 лет привел Дмитрия в Московский архив Коллегии иностранных дел отец Николай Николаевич Бантыш-Каменский, управлявший этим хранилищем важнейших государственных актов, спасший их в 1812 году. Он слыл одним из самых образованных людей своего времени. Без малого двадцать лет учился в Киево-Могилянской академии, Славяно-Греко-Латинской академии и Московском университете. По его “Латинской грамматике” и другим учебникам учились поколения студентов. Он готовил к публикации найденную в монастыре рукопись “Слова о полку Игореве”. Прожил 80 лет, но их не хватило, чтобы издать главный труд жизни — “Обзор внешних сношений России (по 1800 г.)”. Публикацию томов закончили в 1902 году.
Его сыну Дмитрию Николаевичу пришлось служить всю жизнь чиновником по особым поручениям, гражданским губернатором в Тобольске, Вильне, членом Совета Министерства внутренних дел. Но все свободное от службы время он занимался любимым делом — сочинял биографии, пользуясь не только документами, но и воспоминаниями современников о “достопамятных людях”. Как никто из историков до него, чувствовал, что “Бог и Дьявол в деталях”, подробностях.
Расспрашивал отца Пушкина и на основе его и своих воспоминаний написал спустя десять лет после гибели поэта первую биографию, дав начало пушкиноведению. В ней впервые рассказал о дуэли, писать о которой запрещалось цензурой.
Сочиняя “Полтаву”, Пушкин пользовался “Деяниями” и “Историей Малой России”. Когда писал историю Пугачева — встречался и переписывался с Бантыш-Каменским, выславшим ему материалы о предводителе и других вожаках восстания. Они оказались нужными, когда сочинялась “Капитанская дочка”. “Милостивый государь Дмитрий Николаевич! — писал Пушкин. — Не знаю, как Вас благодарить за доставленные бумаги, касающиеся Пугачева. Несмотря на то, что я имел уже в руках множество драгоценных материалов, я тут нашел неизвестные, любопытные подробности, которыми непременно воспользуюсь”. Со своей стороны Пушкин прислал Бантыш-Каменскому “подробности” о прадеде, “арапе Петра Великого”, генерал-аншефе Абраме Петровиче Ганнибале.
Осенью 1822 года в доме на Никитском бульваре произошла смена караула. Бантыш-Каменский продал усадьбу действительному статскому советнику Платону Богдановичу Огареву, помещику, владевшему 4000 крепостных крестьян. Эти детали я узнал из книжки “Дом большой судьбы”. Ее написали два автора, хорошо мне знакомые. Под псевдонимом М.Синютин выступал Михаил Маркович Шегал, подписывавшийся и двумя другими псевдонимами — Андреев и Двойнов. Его соавтором был Лев Андреевич Ястржембский. Оба служили под куполом церкви на Новой площади, где ютился музей истории и реконструкции Москвы.
Ястржембский работал директором музея, Шегал — его заместителем по науке. Они служили в трудные годы, когда музей не имел права издавать литературу, поэтому неразлучной парой полной оптимизма ходили по редакциям газет, где им были рады. Этот тандем оставил после себя путеводитель “По революционной Москве”. В “Доме большой судьбы” один абзац посвящен князьям Лобановым-Ростовским. Восемь страниц — Бантыш-Каменским. И тридцать две — революционному прошлому дома. Но о нем — далее.