Семиэтажный дом под номером 12 — последний проект Богдана Нилуса, уроженца Санкт-Петербурга, воспитанника Института гражданских инженеров, дававшего право строить. В Российской империи им обладали выпускники Императорской академии художеств и Московского училища живописи, ваяния и зодчества. Проявить себя творцом инженер не рвался. В лучшие годы служил чиновником по строительной части Министерства внутренних дел. Под сорок лет переехал в Москву. И здесь не сразу связал себя с архитектурой. Начинал “сверхштатным техником”, “электротехником”. В 1906 году стал “младшим инженером”. Только тогда востребованный Александр Мейснер, изнемогая под тяжестью частных заказов, пригласил Нилуса в соавторы. Их стараниями напротив Московской консерватории на Большой Никитской улице, 24, поднялся вычурный дом с балконами, увешанный женскими масками, венками, гирляндами, увенчанный изломанным карнизом.
Спустя год Богдан Нилус занял должность архитектора Московской конторы Государственного банка. Ему и заказали построить доходный дом на месте обреченного сада. Внушительный жилой комплекс с недавних пор заслуживает внимание искусствоведов. Его фасад заполняет портик из двадцати пилястр, соотносимых явно в знак уважения с портиком соседнего дома Луниных. С тех пор гражданский инженер стал соавтором известных архитекторов и успел до 1917 года выполнить несколько проектов, как пишут о нем, “заметных в городской среде”.
Давно заметил я, бывая в Настасьинском переулке, дом с чертами модерна и древнерусской архитектуры. Богдан Нилус возвел его по проекту художника-архитектора Владимира Покровского, успешно подвизавшегося в столицах и Нижнем Новгороде. Окна, крыльцо, крыша дома в переулке с именем жены князя Волконского, владевшего здесь усадьбой, напоминают палаты Алексея Михайловича в Кремле. Заложили причудливое здание по случаю 300-летия Дома Романовых в 1913 году, когда монархия казалась нерушимой.
Завершили спустя три года, а открылась под его островерхой крышей, судя по надписи на фасаде, “Российская ссудная касса”. Художники, украсившие своды ее главного Аукционного зала, явно вдохновлялись росписями царского Теремного дворца.
Большевики ссудную кассу закрыли за ненадобностью — ее занял наркомат внутренних дел. После Гражданской войны здание вернули в систему финансов. В нем разместился Гохран, где хранились драгоценности, фарфор, бронза, меха — все самое дорогое, что поступало сюда из национализированных особняков, брошенных аристократами и капиталистами. Все это богатство продавалось иностранцам за валюту, которой хронически не хватало советской власти.
Когда я постучал в двери бывшей ссудной кассы, никакой вывески на фасаде не было. Объект считался секретным. Чтобы в него попасть, пришлось уговаривать руководство Госбанка СССР. Потому что за сказочными стенами помещалось Центральное хранилище денежных знаков Советского Союза.
Переступив заветный порог, мне показалось, что я попал на многолюдный железнодорожный вокзал XIX века с колоннами, белокаменными лестницами, резными балясинами и картинами, виденными мною на Ярославском вокзале. Сновали люди с железными тележками, возившие опечатанные холщовые мешки. Их заполняли миллионы рублей, пачки денег разного достоинства. В кладовые бумажных рублей мешки прибывали с фабрик Гознака, где деньги печатали. Они пахли полиграфической краской, опровергая устоявшееся мнение. После пересчета их хранили, пока не поступала команда пустить рубли в обращение.
Стальные шкафы, которые не открывали коллекционерам, заполняли монеты разных стран и разного времени. Мне показали золотые рубли России, чеканенные в царствование Николая II, и франки времен Бальзака. Монеты предназначались не для наших нумизматов. Их тоже продавали за валюту. Наш золотой червонец, на вид кружочек, появился в 1923 году, когда павший рубль ожил при нэпе и котировался на мировых рынках. Золотую монетку называют “Сеятель”. По вспаханному полю шествует с видом Ильи Муромца крестьянин и рассыпает зерна.
В другой кладовой на полу лежали в ящиках золотые слитки. Двери хранилищ медленно раздвигались, как занавес в театре. Часовые отдавали честь и докладывали: “Все нормально, товарищ начальник”.
Бывший Аукционный зал назывался Кассопересчетным. Под сводами, расписанными гербами, заканчивалась жизнь рублей всего государства. В Москву они возвращались без запаха. Обветшавшие, изорванные, отслужившие свой срок бумажки снова пересчитывались и шли под пресс-дырокол. После удара пачки с тремя отверстиями отправлялись туда, откуда они поступали, чтобы сфабриковать высокого качества бумагу.
Такое вот засекреченное здание, “заметное в городской среде”, построено по проекту Владимира Покровского гражданским инженером Богданом Нилусом, чья судьба после революции неизвестна. Его имя вспоминают, когда рассказывают о доме на Никитском бульваре, 12, в стиле модерн. Униженный советскими искусствоведами, этот стиль, модный в Москве в годы строительного бума XIX—XX века, третировался в каждой публикации по истории отечественной архитектуры. А предшествовавшая модерну эклектика клеймилась за “буржуазность”. Как пишет профессор Нина Молева, учившаяся искусствоведению в Московском университете, “курс истории русской архитектуры обрывался на середине XIX века, иначе — на позднем ампире”. Презрительно отметались эклектика, подражание древнерусской архитектуре. Модерн считался проявлением обывательского вкуса и “вовсе не заслуживавшим внимания серьезных исследователей”.
По этой причине советский двухтомный справочник “Зодчие Москвы” уделил внимание только Роману Клейну и Федору Шехтелю, проявившим себя модерном и неоклассикой. За обложками двухтомника остались десятки имен, которым Москва обязана своим современным видом.
Позднего ампира, тем более раннего ампира, сохранилось единицы. На Арбате — дом балерины Семеновой и дом Хитрово, где жил Пушкин. Над ним нависают этажи ХХ века, помнящие Блока. На протяженной Мясницкой остались три усадьбы. Центр заполняют модерн, эклектика и, как писали с презрением, здания “псевдорусского стиля”. Они — на Красной площади и Старой площади, на центральных улицах, начиная с Волхонки, кончая Солянкой, во многих переулках.
Помяну двух архитекторов модерна, живших на Никитском бульваре, 12а и 12. Владимир Адамович учился на Мясницкой в училище, где сейчас академия имени Ильи Глазунова. Занятия прервал ради возможности поработать помощником великого Федора Шехтеля, строившего собственный особняк в Ермолаевском переулке, 28. Вернувшись в училище, окончил курс с большой серебряной медалью. И пошел уверенным шагом, строя особняки и церкви.
Увлекся, подобно многим, классикой, стал другом и соавтором Владимира Маята. На Спасопесковской площадке они сотворили в 1914 году особняк, считающийся “выдающимся памятником неоклассического стиля”. Их вдохновляли образы Палладио и Доменико Джилярди. Вестницы Славы осеняют полукруг окна и ротонду входа. Античные парные колонны придают фасаду вид дворца. Роскошны интерьеры этого чертога миллионеров. Жили недолго здесь Второвы, Николай Александрович и его сын Борис. По размаху и влиянию на экономику России Второвы ставятся рядом с братьями Рябушинскими. В годы Первой мировой войны они со Второвыми сумели построить автомобильный завод “АМО” — будущий “ЗИС” и “ЗИЛ”.
Николай Второв основал “Электросталь”, завод, давший имя городу под Москвой. В нем в наши дни именем Второва назвали улицу и поставили капиталисту, чья могила стерта с лица земли, памятник. Николая Второва называли русским Морганом, сравнивая с американским миллиардером. Ему город обязан “Деловым двором” у Варварки. В отличие от Павла Рябушинского Николай Второв не боролся с большевиками, признал новую власть. Но прожил при ней всего полгода. Погиб трагически в мае 1918 года. Как считали, застрелил его в особняке побочный сын, покончивший с собой после убийства отца.
Роскошный особняк служил одно время Домом приемов. Тут квартировал первый нарком по иностранным делам Чичерин и другие дипломаты. После установления дипломатических отношений с Америкой в нем до наших дней живут послы США. Дом стали называть “Спасо-Хаус”.
Первый посол Уильям Буллит совместно с Зигмундом Фрейдом в духе его учения написал биографию президента Вильсона. Он спас основателя психоанализа от гибели при Гитлере. Уильям Буллит водил знакомство с американскими писателями, с нашим Михаилом Булгаковым. 23 апреля 1935 года в резиденцию, к которой американцы пристроили зал приемов, пригласили избранных на ночной бал. На отправленной Булгакову визитной карточке посла стояла приписка: “фрак или черный пиджак”. По словам Елены Сергеевны, жены писателя, не нашлось шелка для фрака, пришлось идти в костюме. “Поехали к двенадцати часам. Все во фраках, было только несколько смокингов и пиджаков”. Явились самые известные артисты с женами и подругами: Берсенев с Гиацинтовой, Мейерхольд с Зинаидой Райх, Немирович-Данченко с “Котиком”, сестрой Елены Сергеевны, Таиров с Алисой Коонен. Им составляли компанию маршалы Советского Союза Буденный и Тухачевский, “Бухарин в старомодном сюртуке… Радек в каком-то туристском костюме. Бубнов в защитной форме”. Они явно не желали считаться с буржуазными предрассудками.
Сброшенный с вершины власти “любимец партии” писал Конституцию СССР, Радек все еще блистал в “Правде” и “Известиях”. Бубнов возглавлял наркомат народного просвещения. Всех троих вскоре казнил Сталин. А в ту ночь им играл оркестр, выписанный из Стокгольма, благоухали цветы, доставленные из Голландии. За сетками порхали птицы. Гостей умиляли в загонах козлята, овечки, медвежата, петухи. Когда заиграли гармонисты, они запели. Запись в дневнике заканчивается словами: “Красные розы, красное французское вино. Внизу — всюду шампанское, сигареты. Хотели уехать часа в три, американцы не пустили… Около шести мы сели в их посольский “Кадиллак”… Привезли домой громадный букет тюльпанов”. Под впечатлением увиденного бала Булгаков написал бал Сатаны в “Мастере и Маргарите”. Как полагают, посол Уильям Буллит послужил прообразом Воланда.
В “Спасо–Хаусе” останавливался после Победы приглашенный Сталиным в Москву генерал Эйзенхауэр, командовавший американскими войсками в Европе, будущий президент Америки. Здесь жили во время визитов в Москву президенты США Никсон, Рейган, Клинтон.
Как сложилась судьба создателей “Спасо-Хауса”? Владимир Маят получил звание неклассного художника архитектуры спустя десять лет после поступления в училище. Ему пришлось после смерти отца, биржевого маклера, помогать матери и младшим братьям встать на ноги. Маят быстро заслужил репутацию преуспевающего мастера. За несколько лет до революции в соавторстве с Владимиром Адамовичем они построили вышедшему из семейного дела меценату и художнику Николаю Рябушинскому роскошную виллу “Черный лебедь” на Нарышкинской аллее. Возвели особняк его брату Степану Рябушинскому на улице Ямского Поля, 1, и порадовали его подмосковным загородным домом “Степино”. Его хозяин заполнил старинными иконами, собирателем и реставратором которых слыл.
Богатые купцы-старообрядцы заказывали соавторам проекты старообрядческих церквей, которые Николай II разрешил множить. Одна из них — Покрова Богородицы, построенная в византийском стиле, — сохранилась в Турчаниновом переулке.
После 1917 года пришлось “художнику архитектуры” делать сторожку и проходную патронного завода, конные парки, “хозяйственную постройку газового завода”. С советской властью Маят вскоре нашел общий язык. Восстановил особняк в Леонтьевском переулке, взорванный анархистами, когда в нем заседали коммунисты. Выполнил мемориальную доску в память о погибших. Возвел деревянную трибуну на Красной площади, ставшей некрополем и ареной демонстраций. На это возвышение напротив Сенатской башни поднимались во время шествий вожди партии. К пятилетию СССР соорудил капитальную кирпичную трибуну. Как писали “Известия”: “Трибуна по архитектуре будет составлять одно целое с Кремлевской стеной. Стиль постройки XVII века. Проект составлен архитектором Маятом и согласован с председателем архитектурного общества инженером-архитектором Щусевым”.
В творческом плане Маят перестроился в духе победившего модерн конструктивизма. Арбат завершает его “Смоленский” гастроном. На Ильинке, 11, акционерное общество “Аркос” заказало ему в годы нэпа здание правления. В этом доме с большими окнами я не раз бывал. Предъявив часовому партбилет, поднимался в горком, когда совещание устраивал Николай Филиппович Иванькович. Кто он, я узнал, когда меня увольняли из “Московской правды” за ошибку в заметке, засланной мною в набор. В ней Иванькович назывался заместителем заведующего отделом агитации и пропаганды МГК, а не заведующим, кем за день его назначили. Думаю, если бы ему стало известно о таком приговоре, меня бы так жестоко не наказали.
Когда вернули в штат, страшновато было на первых минутах сидеть за одним столом с этим “настоящим человеком”. Ни я, ни те, кого он вызывал, не знали, что перед нами сбитый летчик, потерявший в бою обе руки и один глаз, утрату которых скрыть тогда не умели. “Подобные ему фронтовики-калеки, — писал высоко чтивший друга его сослуживец по МГК Виталий Сырокомский, — заполняли тогда вагоны пригородных электричек. Они пели жалостные песни, рассказывали о своих страданиях. Иванькович пошел другим путем: после госпиталя поступил в Московский финансовый институт”.
Инвалида полюбила санитарка и стала его женой. Пойти на повышение, стать первым секретарем райкома в центре Москвы, Иванькович, поразив всех, отказался — не хотел “оскандалиться”. Пришлось ему в итоге редактировать “журнальчик”, публиковавший теле- и радиопрограммы. По его заданию мне поручили однажды написать речь второго секретаря МГК на траурном митинге на Красной площади в день похорон Юрия Гагарина. Эту речь услышал по радио — она показалась чужой, словно не я мучился часами, заполняя страницу текстом длиной в три минуты.
Чем занимался после революции соавтор Маята Владимир Адамович — расскажу в другой раз.