Главный вопрос на повестке беседы — Нагорный Карабах, последняя из самопровозглашенных закавказских республик. Изменится ли ее статус после подписания армяно-турецких протоколов и открытия границ с Анкарой? Вернет ли Ереван Баку часть оккупированных в ходе карабахской войны земель? Что ждать от этих изменений России? Или она, еще в 1805 году и “на веки вечные” принявшая в состав своей империи Карабахское ханство, на этот раз остается в стороне от большой кавказской игры?
…Оставим политику. Это история не о том, кто прав или виноват. Не о том, как надо теперь делить границы и где ставить шлагбаумы.
Не о войнах, из которых иногда выходят победителями.
А о любви, в которой победителей не бывает. Сегодня русская община Нагорного Карабаха насчитывает всего… 280 человек, вернее, 280 женщин, когда-то давно приехавших сюда вслед за армянскими мужьями. Да так и застрявших навсегда на этом вечном поле битвы женами, вдовами…
Как живут последние русские на никем не признанной земле, читайте в специальном репортаже “МК”.
Путин, еще президентом, висит на стене. Пятеро женщин разного возраста сидят за накрытым столом.
Пятеро женщин. От почти восьмидесяти до сорока лет.
В этом краю, отрезанном от Большой Земли крутизной перевалов, они оказались в разные годы, но по одной-единственной причине — по любви.
Русская диаспора Нагорного Карабаха состоит всего из 280 человек. Вернее, из... 280 теток, приехавших сюда вслед за армянскими мужьями. Да так и застрявших.
Через блокаду, войну, распад Союза и рождение сыновей, носящих непривычные для славянского уха имена. “Почему-то у нас, у русских, на зависть армянкам почти одни мальчишки в Карабахе рождаются!”
Вдовы, жены, матери, гражданки несуществующего на карте мира государства. На родном языке они говорят уже с заметным кавказским акцентом. Наши? Не наши?
...Непризнанные.
“Эх, джануля, дорогая, как там живет Россия? — восклицает тетя Маша, обращаясь ко мне. Тетя Маша — самая старшая из соплеменниц, ей с гаком 75, морщинистыми руками она растирает слезы по лицу. — Да разве бы я осталась здесь, на чужбине, если бы человек мне попался нехороший! Даже от плохого, бывает, уйти нелегко, а уж от хорошего — невозможно. 52 года я в Карабахе с мужем живу, видно, и закопают тут”.
В будни тетя Маша продает семечки на степанакертском рынке, как обычная русская бабушка. Семечки — ходовой товар. Тетя Маша своей жизнью довольна. Тоскует она не по людям — по далекой родине. И плачет потому.
Карабах от России — три тысячи километров. “Черный сад” — переводится его название с какого-то языка, говорят мне. Я так и не уясняю для себя, с какого. Армянского? Азербайджанского?
...Прямая Араратская долина с разбега переходит в серпантин закавказских хребтов. Четыре часа один и тот же пейзаж.
Солнце. Горы. Дорога. Четыре часа от Карабаха до Еревана по выжженной земле. Можно и семь, если тормозить у кустов со спелой ежевикой.
Но по воздуху, на “вертушке”, получается гораздо быстрее. Поэтому в Степанакерт меня перебрасывают на “Ми-8”.
“Как вы прокладываете маршрут?” “Да на глазок, — шутят вертолетчики. — 17 лет тут летаем, с войны, каждый кустик, поди, знаком”.
Арцах. Последняя из самопровозглашенных кавказских республик, так и не признанная никем. Вечно тлеющий бикфордов шнур между Арменией и Азербайджаном, ныне — разменная карта большой геополитической игры Востока и Запада, России, Америки, Турции, Ирана.
Двадцать лет назад — детонатор большого взрыва, утянувшего за собой великую советскую державу...
Степанакерт чашей лежит на самом дне долины, со всех сторон окруженный горными склонами. “Он лежит, как в ладошках у Бога”, — поэтично замечает молодая московская писательница Юля Маринина, летевшая со мной за впечатлениями.
Чистый, вылизанный, на первый взгляд по-европейски очень дорогой город. Бесплатный wi-fi в гостинице, и черная икра в меню ресторана “Россия”, и новенькие иномарки на гладких, без выбоин, дорогах в центре Степанакерта. И все каналы российского телевидения, хотя в самой Армении их показывают четыре.
По сравнению со Степанакертом древний Ереван кажется пыльным бедным родственником.
Карабаху помогают армяне со всего мира.
Но откуда здесь русские?
“Откуда в Карабахе взяться нашим? Даже и не пытайся разыскать, зряшное дело, все давно уже сбежали”, — удивленно протянул московский политический журналист, которого я попросила помочь с поисками соотечественников.
Никого не осталось...
“Муж на войну, а я пистолетом “любуюсь”
— Меня зовут Галина Михайловна Сомова, я возглавляю нашу общину, — она встретила меня прямо у трапа вертолета, протянула руку, невысокая, сдержанная, почти не улыбается. Видно, что очень серьезная. Говорит с акцентом.
— Давно вы здесь?
— С 88-го, приехала с мужем-армянином незадолго до войны.
— Из Москвы?
— Из Сумгаита. Спасались. Там погромы пошли. Меня бы не тронули, конечно. Но муж — армянин, дети, сыновья Володя и Леша, получается, тоже. Одному сыну три годика, другому — четыре. Я утром вышла в магазин, а навстречу сосед: “Куда идешь? Там азербайджанцы ваших режут”.
Толпа сносила автобусы и квартиры. Бесновалась. Играла с огнем. Прятали их свои же, соседи, и тоже азербайджанцы. Одни убивали, другие скрывали. Это она хорошо запомнила.
А утром будил многотысячный топот. Это вошли войска, мирные жители шли на работу пешком, автобусов не было — все были или побиты, или сожжены.
Дома держали совет: как спастись? Возвращаться в Россию? А кому они там нужны, дети бывших советских строек, — мамы-папы приехали сюда с обшарпанными фибровыми чемоданчиками, в которых путевкой в счастливую жизнь хранилось скудное комсомольское приданое. Никто ведь не думал, что большая интернациональная дружба закончится однажды интернациональными погромами.
“Решили укрыться в Карабахе, на родине мужа. Тут спокойно еще было. Это уже потом тоже кошмар начался”, — говорит Галина Сомова.
Ее мнения насчет того, куда ехать, никто не спрашивал. Хозяин решил, а ты, мужняя жена, пакуй чемоданы.
В 94-м мужа не стало. Пришлось выживать самой.
Заложницы вроде бы чужой войны. Молоденькие девочки, не понимающие — какие пазлы в этом мире сложились неправильно. Почему зеленый край, что так радушно принял их, решил выйти из состава Азербайджанской ССР, чтобы войти в состав Армянской ССР. Почему азербайджанцы за это бьют армян, и наоборот. В двадцать лет, когда примеряешь фату, не до высокой политики.
Невесты из Москвы, Курска, Одессы, Тирасполя, даже из Грозного: до этого они слышали о патриотизме на политинформациях в школе.
Они не были готовы умереть за эту землю, они совсем не знали ее...
Но зато они полюбили тех, кто ее любил. И поэтому остались.
“Ой, как я в Карабахе жить не хотела! Как не хотела! А муж не мог уехать. У него сестра в 93-м погибла, у него здесь все, — рассказывает мне Ирина, еще одна женщина из русской общины, по национальности украинка. — Мы с ним сняли квартирку на окраине Степанакерта, в самом обстреливаемом районе. Он — молоденький лейтенант карабахской армии. Ему на дежурство идти. А мне одной ночевать. Я на седьмом месяце беременности. Муж пистолет на спинку стула повесит — средство защиты. Я его двумя руками возьму и чувствую, что тяжелый, что уроню... Так и просижу всю ночь, на пистолет смотрю, а вокруг — канонада... Иногда мне кажется, что я и выжила только потому, что была тогда полная дура! По молодости не понимала, куда попала”.
По приказу Москвы Карабах покинули советские войска, до этого стоявшие преградой между враждующими сторонами. Бросая все, вслед за ними уехали почти все наши соотечественники.
Добровольцы мастерили самодельные берданки, уходили в горы.
Русские жены оставались ждать. Об их подвигах не сложат песни.
“В простой день есть нечего. Полный развал. В домах буржуйки еле теплятся, крысы бегают, дети плачут. Но в Новый год — обязательно шашлыки. Это Кавказ. Это закон. Прямо во дворе их и жарили. Сорок ударов “Града” — все, пора переворачивать шампур”.
Исчезнувшая русская невеста
Ее так все тут и зовут — мама Галя. Иногда еще тетя Галя. Для кого как. Полная, в просторном платье, седая. С прошлого года, когда я, впервые приехав в Карабах, встретилась с ней, тетя Галя ничуть не изменилась.
И ее история тоже.
Тетя Галя — хранительница музея погибших добровольцев Карабаха, музея памяти. Она создала союз родственников погибших после того, как не стало ее единственного сына Григория. Его убили в 20 лет.
Музей — несколько комнаток, с потолка до пола заклеенных фотографиями. Молодые и очень молодые лица — обои из снимков погибших. Их портреты выложены на стене в виде карты Арцаха. Все вместе, рядом, живым-мертвым узором.
Но не они главный экспонат музея. В стеклянной витрине, как в хрустальном гробу, висит пожелтевшее венчальное платье. “Это Галино, тезки моей, невесты моего сына, мы на свадьбу ей его приготовили”, — повторяет хранительница музея вновь пришедшим гостям нехитрый сюжет.
Жили-были Григорий и Галина. Он — армянин. Она — русская, из Пензы. Он служил под Пензой в армии, там и познакомились. Ходили в кино, и в кафе-мороженое, и на танцы в парк, никто никого не обзывал еще “лицом кавказской национальности”, и поэтому, проводив девушку к родителям, возвращаться вечером в казарму можно было безбоязненно.
Григорий по телефону прямо сказал, чтобы его родители готовились к кавказской свадьбе. Как минимум полтыщи гостей, и вино рекой, и безвинно загубленные души барашков, в следующей жизни превратившихся в шашлыки...
Прислал сын матери и фотографию невесты: кудрявая, русоволосая Галя провожает парня на поезд. Смотрит на фотографа, а жених на нее искоса, любя, сдвинув набок дембельскую фуражку...
“Пожениться они осенью 92-го должны были. Но вернулся сын из Советской Армии и тут же ушел на наш карабахский фронт. Только раз они и созвонились, — говорит тетя Галя. — Тогда же сотовых не было. А я и платье свадебное для невесты приготовила, и жениховский костюм — все зря. Его убили через день, в бою... Он так ее любил. Сообщить о его смерти я Гале не могла, не знала, как с ней связаться... Наверное, она до сих пор думает, что мой сын ее бросил, — а он просто не пришел с войны”. Женщина замолкает.
Я подхожу к тете Гале, обнимаю ее: “Вы меня помните?” Она кивает головой: “Да, ты была в нашем музее ровно год назад. И я тоже рассказывала тебе про невесту Гриши”.
— Я тогда взяла ее фотографию и обещала разыскать. Я написала о ней... Но — никто не ответил, извините, столько лет прошло.
Тетя Галя неловко улыбается, больно: “Ничего страшного. Ей ведь уж под сорок, поди, дети, семья — наверное, она не хочет ворошить прошлое”.
Напротив музея погибших — музей тех, кого все еще ждут. Пропавших без вести. Нет ничего страшнее и безысходнее тлеющей и через двадцать лет надежды. Те же лица, но не в черных рамках, — в стекло портретов вставлены крошечные букетики искусственных цветов. Знак того, что кто-то верит, что эти люди однажды вернутся.
И тоже снимки русских.
Еще одна свадьба. На этот раз невеста — армянка. А жених — из Москвы, Игорь Сингапуров. Они поехали в свадебное путешествие в 91-м или в 92-м году, через Нагорный Карабах. Больше их никто не видел.
Война все спишет. Эхом в горах: кто виноват? кто прав?
— Я хочу верить, что мои сыновья погибли не зря, — говорит 60-летняя Надежда, тоже из русской общины. — Ушли на карабахский фронт, одному 16 лет, другому — 18. Было... Доживаю век теперь. А куда мне деться, на какую родину, если прах моих детей покоится в этих горах?
Сок граната — стон гранаты
Полковник карабахской армии Жанна Галстян везет меня на концерт, посвященный Дням русского слова в Армении. Полковнику под шестьдесят. Она похожа на народную артистку. Потому что очень красива и говорит громким, поставленным голосом.
Так умеют говорить только примы и главнокомандующие.
Она и есть и то, и другое.
...Почти двадцать лет назад актриса Жанна Галстян командовала частью карабахской армии, освобождавшей Шуши, древнюю столицу Арцаха. Город на горе, с которого обстреливали Степанакерт. Двое детей Жанны — сын и дочь — воевали наравне с матерью.
Шуши обстреливал Степанакерт ежеминутно. В ночь перед последним боем солдаты рисовали на камуфляже христианские кресты, чтобы при свете дня отличить своих от чужих.
“Знаешь, чем оставался для нас тогда русский язык, вы, русские, ваша великая культура? Это был щит, который объединял нас всех, — говорит госпожа полковник. — Карабах — единственное место на земле, где можно и теперь говорить высоким штилем о патриотизме, о подвигах, где можно читать высокопарные стихи ваших гениальных поэтов про любовь к родине — и никто не подумает, что это слишком”.
“Искусство существует для того, чтобы люди не умерли от правды”, — цитирует молоденькая московская писательница слова кого-то из местных.
В концертном зале — толпа народа. Карабахцы до сих пор понимают русский. Даже семнадцатилетние мальчики, которые появились на свет в первый год войны и не знают, что было до. Мальчики словно родились в камуфляже. Это молодые срочники, здешняя армия до сих пор считается самой боеспособной на Кавказе. И я понимаю, что спокойствие этого запертого для остального мира города, облицовки тротуаров, даже гранитного кладбища на окраине — оно обманчиво, призрачно и до сих пор зависит только от силы оружия и готовности умереть.
Солдатики пришли на концерт добровольно. Что странно — никаких поп-звезд не предвидится, выступают публицисты, поэты из Москвы, короче, “высокий штиль”.
В фойе к нам подошли две русские женщины. Одна родом из Курска, тридцать лет не была в России, другая — как признается, была недавно, лет пять назад.
“Приезжайте почаще, мы так редко видим людей с Большой земли”, — попросили они.
Маститая московская поэтесса декламирует поэзию первой. Она очень рвалась в Карабах, даже отказалась от интервью на армянском телевидении. Карабах нужен ей для вдохновения. “Сок граната — звук гранаты”, — импровизированно рифмует она в тему.
Поэтесса — невероятно талантлива. Ее ценит сам Евтушенко, ее переводят на армянский язык и на другие языки мира тоже.
Она читает что-то о женской любви, а затем — без перехода — о родине и войне. О том, что никакая родина не стоит жизней тех, кто идет за нее умирать. Это профессиональное, проникновенное стихотворение. И, может быть, даже оно стоит того, чтобы о нем поспорить. Где-нибудь в далекой Москве.
Но не здесь и не сейчас. В этом замкнутом мирке на эту тему двух мнений не бывает, полемика — привилегия большой державы, которая может себе ее позволить. А здесь слова “родина” и “смерть” почти что синонимы.
Наступает неловкая пауза. После которой раздаются хлопки, как пулеметная очередь. “Фу, кажется, не поняли смысла стиха, все-таки давно не слышали русский”, — облегченно вздыхаю я.
После концерта я одна сажусь в машину полковника Жанны, и та накидывается на меня: “Как вы могли читать такое?! В этом зале люди хоронили близких и, вставая из-за поминального стола, шли умирать сами. Понятие родины для нас не пустой звук. Мы до сих пор живем на пороховой бочке… Мы знаем, за что умираем! А для вас сейчас это как красивая поза — публично признаваться в нелюбви к своему дому. Мы слушаем ваше радио, смотрим телевизор — и там все одно и то же... Откуда это? Вы стали страной, где никто никому не нужен. Куда исчезли те русские, с кого мы брали пример?.. — полковник замолкает, медленно приходя в себя. — Да, в нашей непризнанной миром республике живут вежливые люди, стихам даже поаплодировали. Но в каждом хлопке я слышала: “Врешь! Врешь!”
Каждое слово госпожи полковника — как пощечина, хлестко и звонко. Я не смею уворачиваться. Сижу и терплю.
Мы есть!
Из разговора в вертолете: “Слышал новый анекдот? Приходит тетка в аптеку: “Дайте мне что-нибудь от ожогов и ударов лошадиных копыт”. Это про нее, про настоящую русскую женщину”.
Офис русской общины находится в здании бывшего комбината тутового шелкопряда. Небольшая комнатка, по стене которой выступает нарисованная Катюша с караваем. На накрытом столе жареные семечки с рынка от тети Маши соседствуют с традиционной карабахской зеленой лепешкой — лавашом с травами.
Пятеро женщин сидят передо мной. Как на исповеди.
“Вы не подумайте, мы хорошо живем. Последние годы даже стали гордиться за Россию: Олимпиаду в Сочи получили, “Евровидение” выиграли, президент новый такой. К нам тоже здесь лучше стали относиться, когда Россия воспряла и все снова стали на заработки туда ездить. Так что мы хорошо живем... Хотя некоторым помощь не помешала бы. Из дальних армянских селений звонят — вот, например, Бекетова Любовь Анатольевна, пятеро детей, муж умер... Детей не в чем в школу водить. А чем мы поможем? Мы же не фонд какой денежный...”
— А есть ли среди вас русские мужчины?
— Откуда? Если только два-три человека.
У одинокой бабули в Степанакерте — крыша течет. Плачет.
Баба Маня с семечками плачет регулярно, характер такой.
Самых стареньких относительно молодые русские приглашают на чай в праздники и подарки дарят на 8 Марта. Все же внимание.
“На самом деле у нас только одна беда — духовная бедность, связи с Россией не хватает”.
У них нет российского гражданства. Тем, кто живет в самопровозглашенном Карабахе, заказано иметь двойное подданство. Почти нет гуманитарных отношений с бывшей родиной.
Хотя священник приезжает каждый год, из Москвы.
Недавно карабахский президент открыл русскую школу, уже второй год она набирает первый класс. Сейчас там учатся не только дети от смешанных браков, но и те, которые посещали русскую группу в детском саду. “В этом году 24 ребенка туда ходили, для нас это прогресс. А русской школе нужна большая помощь, ты об этом тоже напиши. А частных русских школ уже два года как нет”.
Их дети — наполовину армяне. Внуки — на две трети. В правнуках русской крови останутся капли.
И только они сами, словно по привычке, так и будут год за годом продолжать отмечать и День России, и все старые, забытые праздники.
...У Бога в ладошках. С Путиным на стене.
Степанакерт—Ереван—Москва.