Ситуация уникальная. Александр Плевако оказался наследником сразу двух очень известных наших соотечественников: он внук прославившегося на весь мир художника-баталиста Василия Верещагина и внук адвоката Федора Плевако, имя которого гремело по России в конце XIX — начале XX века.
Как же случилось такое хитрое переплетение судеб? Покойный ныне Александр Сергеевич в свое время при наших встречах рассказал удивительную историю, благодаря которой у него оказалось четверо родителей.
— Были две женщины, каждую из которых я называю мама, и отца у меня было тоже два, — вслед за этим Плевако объяснил причину столь необычного семейного расклада. — Мои биологические родители — дочь знаменитого живописца Василия Верещагина Лидия Васильевна и Владимир Александрович Филиппов — актер, режиссер, создатель первого в мире государственного педагогического театра для детей, известный историк-театровед и автор многих книг. Увы, мама умерла в больнице спустя 9 дней после того, как я появился на свет, а еще через пару месяцев арестовали отца. Однако он успел передать меня в семью Плевако — сына известного «адвоката-златоуста» Сергея Федоровича и его супруги Анны Емельяновны. С этим семейством Филипповы-Верещагины несколько летних сезонов жили по соседству в дачной Малаховке и очень сдружились. Так что Лидия Васильевна, предчувствуя свою скорую смерть, завещала мужу отдать новорожденного Сашурку на воспитание именно друзьям по даче.
Анна Емельяновна и Сергей Федорович меня официально усыновили, однако никогда не пытались скрыть моей родовой истории. Поэтому я, сколько себя помню, всегда знал: у меня были «еще одни родители», и про деда — великого русского художника — знал. С малолетства отдавал себе отчет, что являюсь представителем двух замечательных российских фамилий, и это всегда налагало на меня особую ответственность за все, что я делал в жизни.
После возвращения Владимира Александровича из ссылки, куда он был отправлен по судебному приговору, мы с ним, конечно, общались. Я даже придумал, как его называть: «па-Вало» — то есть «папа Володя». А слово «папа» осталось для Сергея Федоровича Плевако. Когда подошла пора получения паспорта, приемные родители предложили мне самому выбрать, какую фамилию взять. И хоть я понимал, что принадлежу к известному на весь мир роду Верещагиных, но изменить семье, в которой столько лет воспитывался, семье, где меня так любили, не мог.
В итоге ваш покорный слуга вполне сознательно остался по всем документам Плевако. Под этой фамилией окончил истфак МГУ, потом работал в югославской редакции Гостелерадио и многие годы был спецкором в Югославии… Позднее руководил Главной редакцией информации, затем, став заместителем председателя Гостелерадио, возглавил Московское радио — крупнейшее в мире иновещание.
Материальным напоминанием о кровных родителях стали хранимые мной две главные реликвии. Одна из них — то самое предсмертное письмо мамы Лиды моему отцу «па-Вало». А вторая — рукописное послание, посвященное этой замечательной женщине, которое написал Владимир Александрович, будучи ссыльным в глухом северном поселке.
А.С. Плевако предоставил возможность корреспонденту «МК» ознакомиться с этими артефактами. Фрагменты из них публикуем здесь.
Воспоминания о маме Лиде
(август–октябрь 1932 г., с. Юрла Коми-Пермяцкого округа)
«Тебе, дорогой мой сын, далекая и единственная моя звездочка, отдаю эти записки… Меня часто волнует мысль, что жизнь лишит меня и последней моей радости — видеть твой рост, и мне не будет дано дожить до того времени, когда ты будешь настолько сознательным, чтобы выслушать мои рассказы о Той, кто, дав мне столько счастья, дала мне и тебя, уходя от нас.
…Шесть с половиной лет, прожитые нами вместе, благодаря общению с Ней позволили мне написать столько брошюр, статей, книг… Жизнь была такой полноценной, и все минуты по их значимости казались годами, а все время, прожитое с Ней, прошло, как минута.
…Постоянно встречаясь с Ней (В.А. Филиппов и Л.В. Верещагина жили в одном доме. — А.Д.), я, как объективный и спокойный наблюдатель, любовался всегда Ею. В те годы я был всегда «страстно влюбленным» в кого-то другого (это было постоянное мое состояние до любви моей к Ней, и, лишь когда женился на Ней и испытал подлинную любовь, все остальные женщины перестали для меня существовать). Для меня несомненно то, что, если бы Она и не обладала красотой внешности или лишилась бы почему-то ее, Она не стала бы для меня нисколько менее драгоценной и любимой.
…Она любила, когда я сравнивал Ее с книгой; и это, пожалуй, было действительно одно из наиболее близких сравнений. Это была книга, полная неисчерпаемо глубоким содержанием, художественно законченная и богатая идеями. В эту книгу надо было уметь вчитаться по-настоящему… Она не хотела быть книгой, которую после беглого прочтения ставят в шкаф и забывают. Судьба послала мне возможность убедить Ее в том, что Она была для меня книгой, которую с величайшим вниманием и интересом, с каждой страницей увеличивающимся, читаешь до конца. И место этой книги не в шкафу и не на письменном столе, а всегда с собой у сердца носишь ее. Мы не раз говорили друг другу, что… всегда сохраним нашу любовь, беспрерывно дающую нам радость, свет, счастье именно потому, что связывает нас взаимный интерес к внутреннему миру друг друга и к богатству внешнего мира.
…С Ее кончиной должна была прекратиться моя научная и художественная работа. И внешним символом был мой арест… Как ни покажется странным, но тюрьме я был даже рад: она в какой-то мере переключила ужас лишения Ее. Не говоря о личной трагедии, ясно, что без Нее я… не мог бы продолжить хоть одно из тех дел, которые все были так тесно с Ней переплетены, только благодаря Ей могли осуществляться. Ведь вся работа шла при постоянном взаимообщении, при громадной ее помощи. Она была блестящим и незаменимым «секретарем», умным советчиком… Как Она вся сияла, когда мы приступали к какой-нибудь новой работе, и какой гордостью за меня была Она преисполнена, когда работа появлялась в печати.
…Разносторонность Ее художественных интересов была велика. Особенно же Ее волновала живопись… Наличие художественного дара было несомненно. Карандаш, уголек, ручка с пером, попавшие Ей в руки, сейчас же пускались в оборот, и во время разговора набрасывала Она на первом попавшемся клочке бумаги чей-нибудь портрет или остро язвительную карикатуру. Но, будучи дочерью знаменитого художника, Она не позволяла себе сохранить ни один из своих рисунков (вообще то, что Она была дочерью Верещагина, мешало Ей кому-нибудь показывать свои произведения). Часто набрасывала Она карикатуры на меня, талантливые, несомненно похожие и страшно смешные. «Неужели можешь ты любить меня — не раз спрашивал я, — если видишь таким?» Она, бросившись меня обнимать, говорила, что каждый «недостаточек» мой Ей дорог, и добавляла: «Ший, ший, ший». Это было выдуманное Ею сокращение трех постоянных ласкательных от «любимейший, драгоценнейший, умнейший».
…Когда каждый из нас уже вполне осознал, что нам нет жизни друг без друга, Она, несмотря даже на то, что видела внутренний развал моего первого брака, не позволила мне стать чем-либо бОльшим, чем другом, делившимся с Ней всем, что его волновало и заботило. И даже эта дружба и та казалась Ей преступлением и угнетала Ее. Осознав мою любовь и свое отношение ко мне, Она не только не добивалась своего счастья, но стремилась побороть свое чувство ко мне… Даже после того, как Соня (первая жена В.А. Филиппова. — А.Д.) окончательно ушла от меня, Лидия Васильевна в течение почти полутора лет оставалась лишь моим другом.
…Как-то вечером я случайно был дома, и Она, проходя мимо, сказала мне: «Вчера такой-то просил меня стать его женой». Помню, что я схватился за сердце и ничего не мог вымолвить. Когда Она через некоторое время вышла из своей комнаты, я спросил: «А Вы?», и Она с непередаваемой интонацией ответила: «Я отказала ему» и протянула мне обе руки. Чувство никогда не испытанного ликования охватило меня, и впервые я всем существом ощутил, что и Она любит меня, и тут же возникла уверенность: несмотря ни на что, вопреки всему Она будет моей женой…
…К концу лета 1923 года я сделал Ей предложение. Она молча привлекла мою голову и поцеловала меня — в этом движении Она отдала мне себя безраздельно, до дна, до последней капельки, и отдала на всю жизнь… 31 октября в своем приходе у Николы, что в Плотниках, мы венчались… И начались лучшие страницы моей жизни — беспрерывный праздник, полный глубочайшего внутреннего содержания, общей работы и непередаваемо духовной близости… Она вросла в мои мысли, в мои чувства, в мою жизнь. Она стала для меня необходимостью: воздухом и светом… Дом и раньше был для меня прекрасен, но стал теперь лучшим уголком земного шара. Работа и раньше была радостью, но теперь стала общим для нас праздником. Жизнь наполнилась содержанием — полноценным и глубоким… И Она вся внешне и внутренне расцвела, еще больше одухотворилась и стала такой женственной-женственной. Долго сдерживавшаяся любовь не перегорела, не испарилась, а углубилась, осозналась и разрослась в неисчерпаемый источник, с каждым новым днем несший новую и еще неизведанную радость.
…Со мной Она совершила подлинное чудо: не замечая с Ее стороны ни малейшего «насилия над личностью», день за днем я перерождался художественно, умственно, нравственно. Исчез самодовольный снобизм, я перестал быть легкомысленным «прожигателем» жизни, ушли свойственный мне раньше скептицизм, появилась цель в жизни, вернулась утраченная вера в женщину, в Человека. До сих пор мне непонятно, как Она, больше, чем кто-либо знавшая мои отрицательные стороны, …видевшая мои скоропреходящие увлечения, сумела почувствовать во мне иные возможности, иные силы и полюбила меня такого, каким я был тогда.
…Думается, что самым поразительным в нашем браке было то, что каждая секундочка нашей жизни была счастьем и счастьем, сознаваемым в момент его переживания… Любили мы оба нашу совместную работу и каждый раз с наслаждением садились за нее и с сожалением прерывали. А иногда, совсем обалдевшие от правки подготавливаемой к печати статьи или книги, мы, счастливо улыбающиеся, переглянемся и угадаем общее желание - подышать свежим воздухом. Садились на первый попавшийся трамвай, слезали где-нибудь около конечной остановки и начинали бродить по улочкам и тупичкам Москвы, которую оба мы умели любить, хорошо изучили и понимали. И, возвратившись домой, мы осознавали эти часы как светлые-светлые.
…Нам так было хорошо вдвоем, с такой обостренностью воспринимали мы жизнь, что буквально все служило нам поводом — вернее, даже предлогом — для того, чтобы выявить свое переполненное счастьем до краев настроение. И знаешь, мой дорогой, я могу допустить, что хоть и нечасто, но в мире бывает такое гармоническое и вместе разностороннее счастье, какое мне дала Она. Допускаю, что общность взглядов, идей, мировоззрения, одинаковость интересов буквально ко всему в жизни, взаимное увлечение работой могут …встречаться в супружеской жизни... В наших с Ней взаимоотношениях не было «теней», мы не боялись анализировать свои взаимоотношения. Нам был дарован судьбой и этот дар: мы умели ценить каждый миг нашей жизни.
…После Ее кончины все родственники и многие знакомые предлагали взять тебя на воспитание. И хотя я понимал, что не справлюсь с грудным младенцем, мне слишком мучительно было думать о том, что мои одинокие годы пойдут не с тобой, мой маленький, и единственное и ценнейшее, что осталось от Нее, не будет около меня. На похоронах, увидя Анну Емельяновну, я сразу почувствовал, что Лида могла бы примириться, видя тебя лишь в ее руках. Анна Емельяновна сразу ответила мне: «Я уже думала об этом, я возьму его».
А когда я вернулся с похорон, взял в руки Ее чемоданчик, который был с Ней в клинике. В нем я нашел запечатанный конверт с письмом ко мне. Накануне кончины, сознавая свою смерть (а мне Она — святая — ни одним намеком не дала понять при последних свиданиях, что ощущает ее), Она пишет, что будет лучше всего, если малютку станет воспитывать Анна Емельяновна.
В тюрьме и в ссылке ежечасно благодарю судьбу за то, что я сумел угадать волю твоей матери: только в любящих руках Анны Емельяновны, окруженный ее прекрасной семьей, ты мог за эти годы чувствовать себя в родной семье. Эта мысль не раз спасала меня от отчаяния…»
Из предсмертного письма Лидии Васильевны:
«Дорогой мой, единственный Володенька! Видно, на то Божья воля, чтобы наше с тобой светлое счастье кончилось. Давай так и уверуем в это и будем ждать встречи в ином мире. Здесь же заменой меня тебе останется мой кусочек, кусочек самого моего сердца… Я говорила когда-то, шутя, что если умру при родах, то пусть Анна Емельяновна воспитывает маленького… Сегодня у меня мысли ясные-ясные, спокойные, чистые. Все время видится мне балкон и сад в Малаховке, — и все мы, и Плевако, и золото заката сквозь сосны! Милые мои, не просто живите, но пейте каждую каплю жизни жадно и до дна и знайте, что все — счастье.
Тебе, мой свет, — мое благословение и безмерная благодарность. Я не думала никогда, что можно быть такой счастливой, как я была. Я была безгранично счастлива, такой и ухожу…»