Последний день министра
21 августа 1991 года — последний день, когда Борис Пуго находился на своем рабочем месте. А Александр Гуров (в то время — начальник Шестого главного управления МВД СССР по борьбе с организованной преступностью, коррупцией и наркобизнесом) был одним из последних подчиненных министра, общавшихся с ним «вживую».
«Раздается раздирающий душу сигнал «инфарктника» — прямого телефона, — вспоминал Гуров в беседе с обозревателем «МК». — Министр: «Ты здесь? Зайди!» Я немного удивился: думал, Пуго тоже улетел в Форос (на встречу с Михаилом Горбачевым. — «МК»). Он был, как обычно, в своем сером помятом костюме (иногда казалось, что это единственный в его гардеробе), на лице нездоровый румянец. Но абсолютно спокоен.
«Как там, — спрашивает, — в Белом доме?» (Гуров одновременно являлся народным депутатом РСФСР. — «МК»). «Ликуют, товарищ министр, проигрыш полный». — «А что, не идут громить МВД?» — «Не-е, никто не идет». Звонит прямой телефон — ЦК. Пуго снимает трубку: «Нет, я не поехал в Форос. А эти... Эти поехали. Кто оправдываться, кто — каяться». Опять звонок, уже кто-то из своих. Пуго: «Да никто не идет вас громить, успокойтесь». Потом поднялись ко мне. Насколько я понимаю, Борису Карловичу хотелось отвлечься».
По словам Гурова, его большой кабинет в то время представлял собой импровизированный музей: был заставлен предметами, изъятыми у главного фигуранта только что раскрытого дела, — картинами, иконами, бивнями мамонта... Министр осматривал «экспозицию», Гуров выступал в роли гида. «Экскурсию» снимала пресс-служба МВД — это последняя прижизненная съемка Бориса Пуго.
В конце дня министр вновь позвал Гурова к себе. Кроме него в кабинет №1 были приглашены также заместитель министра внутренних дел СССР Николай Демидов и митрополит Волоколамский и Юрьевский Питирим (Нечаев), глава издательского отдела патриархии, находившийся в МВД по каким-то своим делам.
«Ну, заходим, — продолжает Александр Иванович. — В кабинете накрыт стол: картошка, селедка, колбаска, бутылка коньяка, водка... Садимся. Пуго молчит, мы тоже. Никто же не знает, зачем он нас пригласил. Прервал молчание Питирим. Начал говорить о каких-то детских колониях, о народных промыслах... Пуго не слушает, смотрит в одну точку. Чувствую, разговор не клеится.
Говорю: «Товарищ министр, ну что вы так переживаете? На ваших же руках крови нет». «Да я и пошел туда, — отвечает, — чтобы не было крови. Но мне показали эту пленку: студенты погибли. Это ужасно, ужасно...» Спустя несколько недель в одной московской газете появилась заметка о той нашей трапезе. Со ссылкой на Генпрокуратуру России сообщалось, что мы обсуждали планы, связанные с путчем. Нет, ни о каких планах речи тогда уже не было. Пуго собрал нас только затем, чтобы попрощаться».
Впрочем, никаких плохих предчувствий у Гурова тогда не возникло: «Настроение было, конечно, поганое. Понятно уже было, что его арестуют. Но арест — еще не трагедия».
А через несколько часов Гурову предложили взять на себя организацию ареста Пуго. «Инициатива исходила от нескольких милицейских чиновников, — рассказывает Александр Иванович. — «Ты, — говорят, — начальник главка, депутат. Арестуешь Пуго — станешь министром. А мы тебе поможем». Коллеги очень боялись, что после Пуго министерство возглавит какой-то чужак и начнется великое изгнание генералов. Что, кстати, потом и случилось. Поэтому решили сыграть на опережение».
Гуров категорически отказался принимать участие в аресте, поскольку, по его словам, «слишком уважал этого человека». Но с тех пор его терзает мысль: «Правильно ли я сделал, что отказался? Ведь если бы арестовывать поехал я, они (Пуго и его жена. — «МК») наверняка остались бы живы. Но тогда бы умер я. Морально».
Далеко не факт, впрочем, что участие Гурова что-то бы изменило. Люди, поехавшие на следующее утро, 22 августа, арестовывать министра, застали уже его агонию.
«Сейчас нас упрекают: «Как же вы так промахнулись с Пуго? — пишут в своей книге «Кремлевский заговор: [Версия следствия]» тогдашний генпрокурор РСФСР Валентин Степанков и его заместитель Евгений Лисов, руководивший следственной бригадой по «делу ГКЧП». — Неужели нельзя было сделать все почетче, поаккуратнее?» Но те, кто задает такие вопросы, просто не представляют тогдашней обстановки. У нас было слишком мало возможностей действовать «почетче и поаккуратнее».
По словам руководителей следствия, им довольно долго не удавалось установить даже местонахождение министра: его не было ни на работе, ни на даче, а к телефону в квартире никто не подходил. Правда, звонили сначала по «кремлевскому» телефону Пуго, не зная, что вся спецсвязь в его квартире была уже отключена. Потом догадались позвонить по обычному, городскому номеру.
Позвонил Виктор Иваненко, председатель КГБ РСФСР. «Ответил ему сам Борис Карлович, — продолжают Степанков и Лисов. — Иваненко представился и очень вежливо попросил о встрече. Пуго согласился. Разговаривал он спокойным, абсолютно естественным тоном. Кто-то из нас даже удивился: «Надо же, как будто его на грибы приглашают».
Но Пуго, безусловно, понял, с какой целью с ним хочет повидаться шеф российских спецслужб. И не стал дожидаться визита.
«Не судите нас»
Картину, открывшуюся «гостям» — в составе группы, выехавшей на задержание министра, были Виктор Иваненко, Евгений Лисов, первый замминистра внутренних дел РСФСР Виктор Ерин и Григорий Явлинский (он участвовал в качестве понятого), — Степанков и Лисов описывают так: «Ерин вошел первым и с порога спальни сказал: «Ребята, здесь кровь». В спальне на одной из кроватей навзничь лежал Пуго. На прикроватной тумбочке мы увидели пистолет «Вальтер». Возле другой кровати на полу сидела жена Пуго, Валентина Ивановна. Она была вся залита кровью, лицо багровое, опухшее. Впечатление было такое, что она страшно избита. Экспертиза потом показала, что впечатление это было ошибочным. Валентина Ивановна ко времени нашего появления была еще жива и в сознании. Она реагировала на вопросы, но отвечать не могла и все время делала какие-то жутко медленные, непроизвольные движения головой, руками — словно силилась встать».
Все случилось около 9 утра 22 августа — судя по всему, за считаные минуты до приезда «группы задержания». Когда они вошли в квартиру, Пуго еще был жив. «Его голова откинулась на подушку, и он дышал, — рассказывал Явлинский в интервью, опубликованном в «МК» 24 августа 1991 года. — Но внешний вид у него был как у мертвеца».
Немедленно вызванная «скорая помощь» приехала довольно быстро, но лишь констатировала смерть Пуго. Оказав первую помощь его жене, врачи увезли ее в больницу. Валентина Ивановна Пуго умерла через сутки.
Самым странным в картине происшествия был аккуратно положенный на прикроватную тумбочку «Вальтер». На это обратил внимание даже неискушенный в криминалистике Явлинский: «Тумбочка стояла за головой (Пуго. — «МК»), и для того, чтобы туда положить пистолет, надо было делать это либо через плечо, либо развернуться».
Очевидно было, что ни сам Пуго, ни его жена не смогли бы этого сделать. Еще одна бросившаяся в глаза Явлинскому странность — количество гильз: по утверждению Григория Алексеевича, их было три. Отсюда и пошла гулять версия об убийстве четы некоими непойманными киллерами. На просторах Сети эту версию можно обнаружить до сих пор. Причем иногда «игры разума» дополняются красочными подробностями.
Согласно одной такой «настоящей истории смерти Пуго», когда приехавшие арестовывать вошли в квартиру, в прихожей лежал труп. А сам Пуго успел перед смертью сказать Ерину: «Витя, как хорошо, что ты приехал! Одного я успел уложить...» Затем в квартиру якобы зашли некие вооруженные до зубов двухметровые молодцы, забрали мертвое тело из прихожей и настоятельно порекомендовали Ерину, его коллегам-силовикам и понятому Явлинскому придерживаться версии, которая ныне считается официальной. Иначе, мол, плохо будет.
Никаких подтверждений подлинности этого триллера, разумеется, не приводится. Впрочем, в официальной версии тоже присутствует некоторая путаница. «Следствие установило, что утром 22 августа из пистолета «Вальтер», принадлежавшего Борису Карловичу Пуго, были произведены два выстрела, — пишут Степанков и Лисов. — Оба раза стрелял Пуго».
Но если два выстрела, то откуда же три гильзы? Явлинский ошибся? Но, похоже, ошиблись Степанков и Лисов в своем написанном по горячим следам «Кремлевском заговоре». Ну, или решили не усложнять казавшуюся им очевидной картину событий лишними подробностями.
Бывший старший следователь по особо важным делам Генеральной прокуратуры РФ Леонид Прошкин, занимавшийся расследованием смерти четы Пуго, подтверждает свидетельство Явлинского: было найдено три гильзы. И соответственно, было три выстрела. Но все три, уверен криминалист, сделаны Борисом Пуго.
Никак не объяснено в книге Степанкова и Лисова и странное положение пистолета. Но разгадана вроде бы и эта загадка. По словам Вадима Пуго, сына Бориса Карловича, переместил пистолет старенький тесть министра, проживавший с супругами в той же квартире: «Дед взял пистолет и положил его на тумбочку. И месяц об этом никому не говорил — боялся».
Зачем дедушке понадобилось это делать — и потом это скрывать — непонятно. Тем не менее Вадим Пуго был уверен: и отец, и мать ушли из жизни добровольно. И кому-кому, а этому источнику, пожалуй, можно доверять. Ну а последнюю точку в деле ставят предсмертные записки — никаких оснований сомневаться в их подлинности нет.
«Совершил совершенно неожиданную для себя ошибку, равноценную преступлению, — писал Борис Пуго. — Да, это ошибка, а не убеждения. Знаю теперь, что обманулся в людях, которым очень верил. Страшно, если этот всплеск неразумности отразится на судьбах честных, но оказавшихся в очень трудном положении людей. Единственное оправдание происшедшему могло бы быть в том, что наши люди сплотились бы, чтобы ушла конфронтация. Только так и должно быть.
Милые Вадик, Элинка, Инна, мама, Володя, Гета, Рая, простите меня. Все это ошибка! Жил я честно — всю жизнь».
Оставила записку и Валентина Пуго: «Дорогие мои! Жить больше не могу. Не судите нас. Позаботьтесь о деде. Мама».
Смерть в Кремле
Не так уж много пространства для конспирологии оставляют и обстоятельства гибели Сергея Ахромеева. Рабочий кабинет главного военного советника Президента СССР (до этого, с 1984 по 1988 год, маршал занимал пост начальника Генерального штаба ВС СССР) располагался в Кремле, в корпусе №1, он же Сенатский дворец.
«24 августа 1991 года в 21 час 50 мин. в служебном кабинете №19 «а» в корпусе 1 Московского Кремля дежурным офицером охраны Коротеевым был обнаружен труп Маршала Советского Союза Ахромеева Сергея Федоровича (1923 года рождения), работавшего советником Президента СССР, — говорится в материалах следствия. — Труп находился в сидячем положении под подоконником окна кабинета...»
На рабочем столе советника президента были найдены шесть рукописных записок, написанных от его имени. В письме, адресованном семье, датированном 23 августа, Ахромеев сообщал о принятом решении покончить жизнь самоубийством. В безадресном послании, написанном 24 августа, говорится: «Не могу жить, когда гибнет мое Отечество и уничтожается все, что считал смыслом моей жизни. Возраст и прошедшая моя жизнь мне дают право из жизни уйти. Я боролся до конца».
В предпоследней записке маршал просил погасить его долг в кремлевской столовой — к бумаге была подколота 50-рублевая купюра. А от содержания самой последней волосы встают дыбом: «Первая попытка (в 9.40) не удалась... Собираюсь с силами все повторить вновь».
Проведенная судебно-медицинская экспертиза не обнаружила никаких признаков убийства: единственное установленное телесное повреждение — странгуляционная борозда. Категоричное заключение экспертов-почерковедов: все шесть записок, обнаруженных на столе в кабинете, написаны Ахромеевым.
Но и тут в официальную версию поверили не все. Впрочем, справедливости ради, здесь картина происшествия тоже не лишена некоторых странностей.
Из показаний тогдашнего заместителя коменданта Кремля, будущего директора ФСБ Михаила Барсукова следует, что внимание дежурного офицера, обходившего вечером 24 августа помещения корпуса, привлек ключ, торчавший снаружи из замочной скважины кабинета Ахромеева. Притом что света в кабинете не было.
Но вот показания Вадима Загладина, другого советника Президента СССР и ближайшего соседа Ахромеева в Кремле — у их кабинетов был один «предбанник»: «Был на работе с 10 до 15 часов. Может, чуть дольше. Ахромеева не видел. Его кабинет был открыт, я это определил по тому, что в кабинет входили и выходили, но кто — я не знаю, я считал, что это входит и выходит Ахромеев, т.к. секретари в субботу не работали...
Когда я уходил, то в двери Ахромеева ключ не торчал. Я выключил свет в коридоре между нашими кабинетами (там маленький коридор) и ушел. В кабинете Ахромеева было тихо. Я ушел из кабинета в 15.00–15.20 примерно. Я точно помню, что ключа в двери Ахромеева не было, иначе бы я не выключил свет в коридоре».
Еще одна немаловажная деталь: как пояснил Загладин следователю, когда Ахромеев находился в своем кабинете, ключ в дверях обычно торчал с внутренней стороны.
Удивляет также выбранный маршалом способ: и мучительный, и, скажем так, ненадежный. Об этом, в частности, пишет генерал Александр Суровцев, бывший подчиненный Сергея Федоровича, в своей книге «Трагедия маршала Ахромеева». Генерал уверен, что на самом деле это было убийство.
Суровцев ссылается на командира спецкоманды «КАСКАД» Морозова, который утверждает, что в арсенале спецподразделений, выполняющих «деликатные» задания, подобный метод считается наиболее удобным: «Акции такого рода проводятся на столь высоком профессиональном уровне, что никаких следов, тем более документов, никогда не остается, а рукописные тексты при современной технике можно изготовить любые, и эксперты по криминалистике не отличат подложные записки от подлинных».
Автор говорит о «веских доказательствах» в пользу версии имитации самоубийства. Однако самым весомым из приведенных им доводов является все тот же торчавший снаружи кабинета ключ. Который, строго говоря, ничего еще не доказывает. Вряд ли можно принять в качестве доказательства и утверждение, что «мотивов для самоубийства у маршала не было». Да, в ГКЧП он не выходил и значимой роли в событиях путча не сыграл. Уголовное дело в отношении Ахромеева было прекращено в ноябре 1991 года «ввиду отсутствия состава преступления». Но Ахромеев мерил себя другой, намного более строгой меркой.
В своем письме Михаилу Горбачеву, отправленном за два дня до смерти, 22 августа, Ахромеев подробно объясняет, почему он встал на сторону ГКЧП: «Наша страна идет к гибели. Вскоре она окажется расчлененной. Я искал способ громко заявить об этом...»
Но не пытается вымолить прощение: «Мне понятно, что как Маршал Советского Союза я нарушил Военную Присягу и совершил воинское преступление. Не меньшее преступление мной совершено и как советником Президента СССР. Ничего другого, как нести ответственность за содеянное, мне теперь не осталось».
И похоже, приговор Сергей Федорович вынес себе сам. Это самая правдоподобная версия — при всех ее нестыковках и недомолвках.
Мертвое дело
По сравнению с уходом из жизни Пуго и Ахромеева картина гибели последнего управляющего делами ЦК КПСС Кручины самая четкая: никакой замутненности, никаких нестыковок и белых пятен. Но парадоксальным образом она же одновременно и самая таинственная.
Обстоятельства смерти сами по себе никаких загадок не обнаруживают. Жил Николай Ефимович в элитном охраняемом доме в Плотниковом переулке, на пятом этаже. Соседи — коллеги по ЦК и министры. Посторонним вход строго воспрещен.
По показаниям офицера охраны, 25 августа 1991 года управляющий делами ЦК возвратился с работы домой около половины десятого вечера: «Обычно он человек приветливый, всегда здоровается. В этот раз был какой-то чудной... Не поздоровался, ни на что не реагировал, поднялся к себе. Чувствовалось, что он чем-то расстроен. С утра вышел один человек, а возвратился совсем другой».
Тут надо пояснить, что формально работы на тот момент у Кручины уже не было: согласно указам Ельцина от 23 августа 1991 года, деятельность Компартии на территории России была приостановлена, а все имущество, движимое и недвижимое, в том числе комплекс зданий ЦК, объявлялось государственной собственностью РСФСР. Тем не менее Кручина еще некоторое время находился на «капитанском мостике» на Старой площади — управделами передавал дела и имущество новым хозяевам, выдавал бывшим коллегам трудовые книжки и последние зарплаты.
«После 22 часов он велел мне идти спать, а сам собирался еще поработать, — сообщила следователям жена Кручины Зоя Ивановна. — Около 22.30 он прилег на диван в своем кабинете и уснул. Я пошла к себе. Однако заснуть мне не удалось, т.к. на душе было неспокойно. Я не спала практически всю ночь. В 4.30 я посмотрела на часы и мгновенно уснула. Проснулась я от сильного стука в дверь. Когда я вышла из спальни, меня встретил сын Сергей и работники милиции...»
А это показания все того же офицера охраны: «В 5.25, находясь внутри здания, я услышал сильный хлопок снаружи. Впечатление было такое, как будто бросили взрывпакет...»
Рядом с трупом Кручины, это был именно он, обнаружили сложенный лист бумаги — одна из двух оставленных погибшим предсмертных записок. Она гласила: «Я не заговорщик, но я трус. Сообщите, пожалуйста, об этом советскому народу. Н.Кручина».
Вторая записка, более пространная, была найдена в квартире. Заканчивалась она такими словами: «Никто здесь не виноват. Виноват я, что подписал бумагу по поводу охраны этих секретарей (речь, очевидно, шла о членах ГКЧП. — «МК»). Больше моей вины перед Вами, Михаил Сергеевич, нет. Служил я честно и преданно».
По единодушному свидетельству родных и охраны, в последние часы своей жизни Николай Ефимович никуда из дома не отлучался, и из посторонних его тоже никто не посещал. Ночью он был один в своем кабинете.
В общем, все вроде бы ясно. Но даже Степанков и Лисов допускали, что поступок Кручины был вынужденным. По их убеждению, ключ к разгадке должно было дать следствие по выделенному в отдельное производство делу о деньгах партии. Только когда оно завершится, писали они, «станет окончательно ясно, что за страх — перед кем или перед чем» заставил последнего управделами ЦК КПСС сделать последний отчаянный шаг.
Дело о партийных деньгах, как известно, никаких серьезных результатов не дало. Однако мнение общественности о связи между «золотом партии» и смертью Кручины только укрепилось: он, мол, слишком много знал. И это мнение трудно назвать безосновательным. Знал Николай Ефимович действительно чрезвычайно много и о многих. И не всем, вероятно, было бы комфортно, если б он не смог держать язык за зубами.
И это еще не все. Дальше, как говорится, начинается самое интересное. Через месяц с небольшим после смерти Кручины, 6 октября 1991 года, при точно таких же обстоятельствах погибает предшественник Кручины на посту управделами ЦК — 80-летний Георгий Павлов: его тело также находят под балконом его квартиры.
А еще через 11 дней, 17 октября, то же самое случилось с заместителем заведующего международным отделом ЦК КПСС, руководителем сектором США Дмитрием Лисовиком. Повторился и вывод правоохранителей: самоубийство. Считается, с темой партийных денег — той их части, которая выделялась на помощь братским компартиям и прочим «верным друзьям СССР», — Лисовик тоже был связан самым непосредственным образом.
В общем, чем дальше, тем яснее становилось, что дело темное. А теперь очевидно, что темнота эта уже навсегда, что вопрос: что это было, самоубийства или серия убийств с имитацией добровольного ухода из жизни, — до скончания времен останется в категории «загадки истории».
Впрочем, если рассматривать события августовского путча через призму философии, ответ, пожалуй, все-таки есть. По большому, философскому счету, то, что совершили члены ГКЧП и их вольные и невольные сообщники, конечно же, было самоубийством. Как минимум — политическим. И по-другому не могло быть.
Для того чтобы получилось по-другому, чтобы переворот удался, устроить его должны были либо фанатики, либо полные, законченные циники. А незадачливые путчисты, абсолютное их большинство, не были ни теми, ни другими.