Я уже писал, что руководство «Пятницы» наконец-то решило научить (не заставить) свою прикормленную юную аудиторию думать. Понятно, «не каждая птица долетит до середины Днепра» после полуночи, отсматривая выдающиеся, серьезные фильмы, ставшие классикой. Но они хотя бы попробовали.
Опять о Николае Губенко. В перестройку его бросило, повело в политику. В 1987-м он вступил в КПСС (в то время как раз многие из нее выходили), да так там и остался — навсегда. Неважно, что КПСС превратилась в КПРФ, просто у Губенко были идеалы, предать которые он не мог и не хотел. Партия к тому времени окончательно переродилась, там появились миллиардеры — Губенко закрывал на это глаза. Последний романтик, детдомовец, суворовец, потерявший родителей на войне (летчик-отец погиб в бою, мать повесили немцы за отказ с ними сотрудничать), он стоял как скала, до последнего. Фильм «Коммунист» можно было снимать про него, непреклонного. Как там у Достоевского: «…Если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось оставаться со Христом, нежели с истиной». Вот также Губенко всегда был в партии, несмотря ни на что.
Это выглядело наивно, по-донкихотски, но вот он был таким, Николай Николаевич, — простодушным, искренним, прозрачным, и ничего с собой не мог поделать.
Помню, как в борьбе за место в Мосгордуме на него напали политики-оппоненты и ни капельки не жалели. Для них он был только противник, которого надо одолеть любым способом. Его культурный бэкграунд в расчет не брался.
Губенко сам подставился: на войне как на войне, былые заслуги здесь не в счет. Он для них был исключительно коммунякой, которого надо победить, выбить из игры.
Меня тогда возмутило: на кого руку подняли?! На гордость русской культуры. Но разве в политике это когда-нибудь имело значение?
Про гордость русской культуры враги Губенко не знали и знать не хотели. Не хотели знать, как он начинал в кино — у Хуциева в «Заставе Ильича». Как был первым на «Таганке», играл главные, лучшие роли, а потом ушел делать свое кино, передоверил все нажитое Владимиру Высоцкому. А когда Высоцкий умер, вернулся в театр по просьбе Любимова на те же самые спектакли.
Когда Любимов оказался за границей и не стало Эфроса, вся труппа, все артисты без исключения избрали Губенко своим лидером, заместителем Любимова на земле. А потом Губенко стал министром культуры, последним в СССР, и пригласил Любимова домой, на родину. Все эти дни в Москве Юрий Петрович ночевал на квартире Губенко и его жены — красавицы Жанны Болотовой.
Когда же Любимов вернулся насовсем, всерьез и надолго, произошел тот самый легендарный раскол «Таганки», неприятие советским человеком Губенко контрактной системы, взятой Любимовым «оттуда», и… «два мира, два Шапиро», два театра, идейная вражда гениального учителя и первого ученика.
Это только часть (но самая важная!) судьбы Николая Губенко, великого и непримиримого. Впрочем, в политике ничего такое неважно и ненужно. А мне вспомнилось, когда я смотрел «Подранки» на канале «Пятница» после двенадцати ночи.
АМЕРИКАНСКАЯ ТРАГЕДИЯ
«О, ступайте, ступайте в театр, живите и умрите в нем, если можете!» Это Белинский, неистовый Виссарион. А если я не хочу умирать?
По «Культуре» показали лучшие, замечательные спектакли разных лет: «Женитьба» театра Маяковского в постановке Арцибашева; «Укрощение строптивой» в театре Ленсовета режиссера Владимирова; эфросовский «Тартюф» из МХАТа и, наконец, «Кто боится Вирджинии Вульф?» от «Современника» и Валерия Фокина.
«Театр у микрофона», «Театр+ТВ». Мы должны радоваться, нас просвещают, удовлетворяют духовно. Ведь не каждый может себе позволить в силу дефицита времени и денег пойти и умереть в театре в наше-то непростое время. И что, мы должны бросать чепчики вверх и благодарить партию и правительство за реализацию культурной политики?
Тогда внимание, вопрос: а вообще театр и телевидение совместимы? Не убивает ли ящик театр как таковой?
Театр — особенное искусство. Он дышит, живет (если это хороший театр!), вовлекает в себя зрителя, существует на одной волне с ним. Рушится четвертая стена (по Станиславскому), и зритель становится полноценным участником спектакля. Артисты на сцене обмениваются с залом так необходимой энергией, питаются ею, отдают друг другу — и вот только тогда проявляется откровение, переворачивающее сердца и души.
Театр — искусство условное. Мы должны поверить в предлагаемые обстоятельства, в эти паузы в словах (не обязательно мхатовские), в этот громкий отчетливый голос, чтобы было слышно и на галерке (в жизни так не говорят). Телевизор усиливает эту искусственность, воздвигает при помощи экрана пятую, шестую стену…
Чтобы смотреть это по телевизору, нужно быть в теме, уметь абсолютно принять правила игры, отстраняться от персонажей.
Театр на ТВ — только чтобы иметь представление о постановке, не более. Так что сие можно смотреть лишь в узкоспециальном смысле: а как ставили Эфрос, Товстоногов, Захаров, Туманис, какие приемы использовали, как играли та и тот…
Очень редкие спектакли пробивают телевизор. Из перечисленных (они все великолепны) на меня впечатление произвел «Тартюф». Да потому что Эфрос, и потому что обожаемая мной фея, ангел Анастасия Вертинская, которой я готов любоваться всегда и всюду.
И, конечно, «Вирджиния Вульф» (в переводе, конечно, Виталия Вульфа). Да, Волчек, Гафт, Неелова, да, Фокин. Но как они, американцы, умеют глубоко копать. Всю душу тебе вывернут. И ты поверишь, даже и перед телевизором, и заснуть не сможешь. Вот что Фрейд животворящий делает (наш Федор Михайлович ему в помощь). И «Трамвай «Желание» у них такой же, и «Дальше — тишина»…
Мы так не умеем, ни с помощью ящика, ни без него. Это надо признать.