Я в Мичуринске, столице российских яблок. В гостинице, где живут беженцы. Пять минут на такси от автобусного вокзала.
Гостиница хорошая, недавно отремонтированная. Пять этажей. Hotel «Michurinsk» — написано на входе для иностранцев. Но из иностранцев здесь только украинцы. Их 140 человек. 33 ребенка. Но про всех не расскажешь.
Даже не знаешь, кого и как выбирать из многих историй-судеб, по какому принципу?
Некоторые отказываются говорить наотрез: «Дайте забыть. Слишком тяжело и страшно».
Многие не готовы фотографироваться. «Мы старые, больные, некрасивые». Просят не называть их фамилии, чтобы не узнали знакомые.
Но есть и те, кто согласен поделиться тем, что пережил. Люди ведь разные. И хотят разного. Главное — их услышать.
Евгения
У Евгении номер маленький, но уютный. На одного. Стол. Телевизор. Шторы. В коридоре санитарный блок. Неширокая кровать заправлена пушистым пледом.
«Плед ваш? — спрашиваю я хозяйку номера. — Таких в гостиницах обычно не бывает».
«Нет. Плед тоже гостиничный. Мой только ноутбук. Купила сразу, как деньги, что с собой были, разрешили поменять. По 8 тысяч гривен на человека. Это получилось 20 тысяч рублей. Без Интернета здесь никак. Где узнавать новости? Свой поселковый чат у нас сохранился. Просим тех, кто дома: «Будете на нашей улице, снимите, что осталось, пришлите видео».
Евгении сорок лет. У нее был дом в Троицком, сад, свое хозяйство, сын взрослый, женат, мама с папой.
Спастись удалось всем.
Я забываю спросить — где же находится ее село Троицкое. То, что между Донецком и Горловкой, или то, что в Луганской области?
Бои шли и там, и там.
«К родителям первый снаряд прилетел 1 марта, до этого далеко где-то стреляли, на окраинах. Сирены выли несколько дней подряд. А потом вспышка серо-оранжевая — и волна. Мама папу за шкирку — и на пол».
Две недели просидели в подвале на три семьи. Под гаражом. Сверху стояла машина.
В туалет выползали на улицу. Стыдно при всех. Еду собрали из домов. Мясо замариновали в ведрах. С собой был уксус. На костре жарили на летней кухне. Хлеба только не было.
Евгения родилась в Жданове, так когда-то назывался Мариуполь. А мама была родом из Душанбе, но тоже русская. Старшая сестра с семьей переехала в подмосковный Ногинск. Сестра умерла в прошлом году от коронавируса. В 44 года.
«Мы в России редко бывали. У нас свое все было. И за границей не были. Мне и дома хорошо. От цеха давали путевки, ездили на море. Море мелкое, Азовское, но детям нравилось».
Сейчас переезжать насовсем к родственникам в Россию Евгения не хочет. Хоть те и зовут, готовы даже забрать на машине. Но не хочет — и все. Имеет право. Отношение к ним местных в принципе нравится.
Выбирать, куда бежать, в Россию или дальше, в Украину, собственно, и не пришлось. Чтобы эвакуироваться на Украину, надо было пройти через весь их поселок. Рассказывали, что гражданские машины часто попадали под обстрел. Решили не рисковать. Поехали в Россию.
«Первыми к нам в Троицкое зашли бойцы ДНР, — вспоминает Женя. — Те думали, что в селе давно никого нет — люди же по подвалам сидели, печки не топились, собаки не тявкали. Нам повезло, что они нас увидели, авианалеты сразу прекратились. Поняли, что здесь есть люди».
По словам Евгении, донецкие военные были человечные — соседи же:
– Посадили нас на «Урал» и повезли, 39 человек, которые спаслись. Ехали и боялись: сейчас как ударят «укропы» по машине — и все. Две недели просидеть в подвале, чтобы вот так ни за что ни про что… Сопровождающий обернулся, поинтересовался: «Я нормально вас везу? Не трясет?» Ему было не все равно, как люди чувствуют себя.
Не ожидала Евгения, конечно, начать в сорок лет жизнь с нуля.
В двух костюмах, в куртке, в сапогах и с сумкой и паспортом. Вот и все ее приданое. Но некоторым повезло еще меньше — убежали в одних шлепанцах в марте.
Уже здесь, в Мичуринске, попросилась на работу. Горничной в отель, где сама же и живет. В некоторых номерах, не занятых беженцами, селятся командировочные. Вот за ними и надо убирать. Жить-то на что-то надо. «Дали помощь 10 тысяч на карточку Сбербанка. Но на это, конечно, не проживешь. А теперь у меня к этому плюс оклад и плюс премия. И проживание с питанием бесплатно».
В Мичуринске Евгения похоронила отца. Уже спасенного из-под бомбежки. На родине он пережил все обстрелы, до последнего оберегал свой дом, окна заколачивал, на полу спал, когда прилетало. А тут буквально за несколько дней сгорел от коронавируса. С похоронами помогла администрация. Сил плакать уже не осталось.
Елена Алексеевна и внуки
Когда беженцы приехали в Мичуринск, лежал снег. А потом он как-то быстро растаял, солнце светит, а люди все равно в куртках. А у них под Мариуполем в апреле уже все в майках, а на майские всегда на шашлыки. Может быть, потому что море близко. Море…
«А бандеровцы у вас в городе были?» — спрашиваю я.
«Как же не были? Были, — машут руками. — У них в западных областях работы не было, и они к нам приезжали, устраивались. У нас с этим как-то попроще все, три больших производства. «Азовсталь» — слышали, наверное?»
В Мичуринске с работой похуже, чем в Мариуполе. Но можно устроиться в теплицы, или официантками в кафе, или, как Евгения, в гостиницу горничными. Но для мужчин особенно мест нет. И зарплата не такая уж чтоб большая, это ж российская провинция.
Заполняют резюме для вакансий. Тамбовская область — центр России, здесь хорошо в смысле логистики, до всего близко, даже до Мариуполя, но в смысле обустройства лучше ехать дальше, на Север или в Сибирь, например в Череповец или Тюмень. Там большие предприятия и, говорят, нужны люди.
Кормят централизованно, как в санатории, три раза в день. По режиму. Волонтеры натащили одежды, игрушек, детского питания. Вообще очень похоже на санаторий, только путевка все никак не закончится.
Самая большая проблема — это стиральные машины. Все-таки гостиницы не предусмотрены для постоянного проживания.
На первом этаже отель с евроремонтом и плоским телевизором на стене. Его смотрят, когда собираются все вместе и ждут обеда. Бегают дети.
Этажами выше все по-советски. Длинный коридор, красная ковровая дорожка, двери по обе стороны.
Открывают двери все, но откровенничать хотят немногие. «А о чем говорить? Останемся или нет? Останется ли у меня прежняя пенсия за тридцать лет работы в горячем цеху, не знаю, здесь я могу пока рассчитывать только на минималку», — объясняет мне пожилой мужчина.
Десять тысяч от российского президента перевели еще не всем. Некоторые заполнили бумаги на эту выплату сразу после пересечения границы, поэтому запросы ушли в другой регион, а получать надо по месту временного проживания. Приходится переоформлять документы заново.
«Мне из Украины пенсия дошла на карточку, скинули оттуда, удалось поменять», — рассказывает Елена Алексеевна. Ей 70 лет, но выглядит она просто превосходно. Подтянутая, с маникюром. Держится. Сразу видно — интеллигентная женщина. «Я бухгалтером когда-то работала», — поясняет моя собеседница. Вот только стоять она не может — на костылях. «Это возраст, вы не думайте, не ранение».
Хотя раненые среди беженцев тоже были. Семнадцатилетний подросток остался без ноги. Его уже отправили на протезирование в Москву.
Елена Алексеевна не одна. С дочкой, внучкой и тремя правнуками. Младшему, Богдану, всего годик. «С ним в подвале особенно тяжело было. Неспокойный он. Плакал постоянно, и мы боялись, вдруг кто нас услышит, мало ли, кто там, наверху».
Родилась Елена Алексеевна в Вильнюсе, мама полячка, папа русский. Как я поняла, здесь у беженцев интернациональный состав. И все они были из разных мест СССР, чтобы встретиться однажды в Мариуполе...
Бодя и Мариола
Самые старенькие из беженцев. Мария Андреевна и Богдан Дмитриевич. Мариола и Бодя, как они друг друга называют. Она родилась между Россией и Украиной, на границе с Брянской областью. Он из Ивано-Франковска, то есть настоящий западенец.
В августе ей исполняется 80.
Ему 84, и он помнит еще ту войну. И бандеровцев помнит.
Богдан Дмитриевич молчаливый, сам в себе. Мария Андреевна разговорчивая, суетится. Ей хочется мне рассказать все и сразу. И какая у них хорошая жизнь, и как к ним здесь замечательно все относятся. «Обули, одели и за руку привели. Передайте Путину привет, век за него буду молиться».
Они с мужем остались друг у друга одни. Сын погиб еще в далеком 2008-м. А теперь и могилы у него нет — нет кладбища, попали в него снаряды.
«Когда в поезде ехали, я прошептала: сыночка, прощай, наверное, мы тебя больше и не увидим», — объясняет Мария Андреевна. Она буднично пересказывает, что и дома их, обычной мариупольской девятиэтажки, нет тоже. Последние дни чай кипятили на лестничных пролетах. Там ее и встретил чеченский командир: «Мама, бегите отсюда. Здесь сейчас будет бой». «Ну, я за стариком вернулась, и мы побежали».
«Как же хорошо у вас. Тихо, спокойно, и люди такие славные, — повторяет бабушка. — Но мне бы только глазком взглянуть, что от нашего дома осталось, и я обратно вернусь».
«Куда ты собираешься, Маша? — бухтит Богдан Дмитриевич. — И думать не о чем».
«А все равно душа плачет», — бесхитростно вздыхает бабушка.
Подарили старикам телевизор от администрации. Шикарный, широкий. Смотрят его теперь и день, и ночь, не пропускают новости про Мариуполь. Его показывают почти каждый день.
«Так зачем вам возвращаться, если здесь так хорошо?» — «Очень хорошо. Но кому мы тут нужны? А там земля, где сын лежал».
Напоследок Мария Андреевна вспоминает, что сегодня как раз 45 лет их с Ботей свадьбы. И свое розовое платье, в котором была. И завод, где они с Ботей вместе работали. И молодость.
Научиться не помнить
…Очутиться в чужом краю, где никогда до этого не был, где встретили по-доброму, но все равно все неродное.
Как жить дальше?
Сколько раз еще вскакивать с кровати по ночам, услышав вдалеке заработавший двигатель? Как перестать бояться праздничных салютов, потому что те напоминают обстрелы? Когда фейерверк был, все беженцы к окнам подбежали, разумом понимали, что это не могут быть снаряды, а сердце заходилось.
Как научиться не бояться и не помнить?
Четыре жизни, четыре судьбы из почти полутора миллионов тех, кто прибыл сейчас из Украины в Россию. В чем-то похожие друг на друга, в чем-то уникальные, как у всех нас.
В Тамбовской области на начало мая беженцев было 1400 человек. На гражданство из них подали 35.
Остальные очень надеются вернуться. В свой город, знакомый до слез. Они будут в нем жить заново. Поселятся все в одном доме, который уцелел, и будут крыть крыши. Каждый свою.
«Только бы успеть до сентябрьских дождей».