«Все началось с перехода в новую гимназию, в пятый класс, куда Машка выдержала все экзамены — до этого она училась в обычной дворовой школе, где никаких трений с одноклассниками не возникало. А тут началось буквально с первых недель...
Сперва она приходила домой и жаловалась: «Они все почему-то общаются только между собой, меня как будто не видят. А когда я подхожу на перемене к девочкам, которые болтают с Леной, моей соседкой по парте, они хихикают и отбегают в сторону от меня». Я говорила дочери, что в этом ничего страшного нет, что девочки учатся вместе давно, дружат, а ты новичок, подожди, они привыкнут к тебе и все будет хорошо.
Но хорошо не становилось. «Я ненавижу перемены, — ворчала Машка, — не знаю, куда себя девать на них! Приходится просто стоять и смотреть в окно, будто я там увидела что-то интересное! Дай мне мобильный, буду хотя бы играть!» Но мобильные приносить в школу не разрешалось, только простые кнопочные, без всяких игр и Интернета... И однажды дочь не выдержала и решила привлечь к себе внимание. У них были уроки изо, на которых обычно все бесились, болтали, учительница не могла или не хотела установить дисциплину, просто давала задание, которое никто не выполнял. И вот Машка встала на уроке и обратилась к этой учительнице: «Давайте начнем уже заниматься! Я очень люблю живопись!»
С этого дня ее действительно заметили. Стали называть Живописью, это прозвище быстро трансформировалось в Живую Письку, от которой очень скоро осталась только вторая часть. Это слово писали на классной доске, на ее ранце, на тетрадях. Однажды она пришла домой в куртке с насквозь мокрой спиной, сказала, что нечаянно прислонилась к свежеокрашенной стене и потом отмывала в туалете краску. Лишь позже я узнала, что ребята написали фломастером на спине ее куртки «Писька»...
Да, я долгое время всего этого не знала, Машка ничего не говорила, ей было стыдно. Даже про то, что с ней никто не общается, перестала рассказывать. На любые мои расспросы отвечала: все нормально, отстань. Я видела, что дочь становится все более раздражительной и несчастной. Но узнала обо всем только через несколько месяцев, когда Машка заявила мне: я больше в школу не пойду ни за что, если будешь заставлять, сбегу из дома.
Только тогда, рыдая и царапая свое лицо ногтями, она рассказала о том, что с ней происходило в школе. Про оскорбительную кличку, про то, как после выступления на уроке изо ее почему-то объявили стукачкой и стали преследовать ежедневно. Помимо надписей, например, приносили клизму, брызгали в нее, уверяя, что в клизме моча. Зимой открывали окно, сгребали с подоконника снег и совали ей за шиворот. А отказалась ходить в школу она после того, как двое мальчишек прижали ее к стене и стали поочередно лапать, под хохот и аплодисменты остальных одноклассников...
Машке было невероятно тяжело рассказывать мне все это, и она ни за что этого не стала бы делать, если б ей не надо было объяснять, почему она больше не пойдет в школу.
Я до конца не могла поверить в такие ужасы, решила поговорить с их классной руководительницей. Каково же было мое изумление, когда оказалось, что та прекрасно обо всем осведомлена! «Да, — сказала она мне, — мы уже дважды проводили с классом разъяснительные беседы, указывали детям на недопустимость такого поведения. И школьный психолог Маше предлагала свою помощь, но девочка отказалась. Что мы еще можем сделать? Знаете, буллинг сейчас очень распространенное явление, популярен у детей такого возраста, у них очень сильно стадное чувство, один начал — другие тут же подхватывают. Надо подождать, перерастут...»
Может, другие и перерастут. Однако мой, прежде такой живой, веселый, эмоциональный ребенок замкнулся в себе, и вот уже второй год находится на домашнем обучении, хотя мне совсем не нравится эта форма. Но Маша отказывается идти не только в эту, но и в любую другую школу. Отказывается приглашать на день рождения даже своих подружек из той, первой школы. Не хочет вообще выходить на улицу — то ли боится встретить кого-то из одноклассников, то ли просто потеряла интерес к внешнему миру. Мы иногда садимся в машину у самого подъезда и едем за город — только так удается хоть немного ее выгулять. Разумеется, я обратилась за помощью к психологу, но дочь понимает, с чем связаны эти посещения, и, по-моему, от этого напрягается еще больше, хотя психолог ни словом не вспоминает ту ситуацию, говорит с ней совсем на другие темы. Но Машка же не дура...
Понимаете, она очень стыдится этой истории. Мне кажется, что она и от меня сейчас сильно отстранилась, потому что я знаю то, чего мне не следовало, с ее точки зрения, знать. Многие говорят, что дочь, видимо, мне не доверяла, раз ничего не рассказывала раньше. А я вот думаю — я б тоже, наверное, никому не рассказала, даже самому близкому. Особенно близкому. Потому что признаться в том, что над тобой изощренно издевались, а ты не мог ничем ответить — это огромный удар по гордости. Бессилие унизительно — а человек абсолютно бессилен против массовой травли. Потому что так мы устроены — стыдно бывает как раз тем, кто ни в чем не виноват...»