Мысль-то очевидная, но с годами, взрослея, мы ее теряем, а следовательно, перестаем критически относиться к самим себе и толерантно к окружающим нас взрослым и детям. Кроме того, существуют профессии, провоцирующие в сложившемся человеке ощущение собственной непогрешимости. Нет, я не утверждаю, что дома и на улице судья продолжает судить своих близких и каждого встречного, а полицейский относится к ним как к потенциальным правонарушителям, которые, стоит только отвернуться, готовы преступить закон. Все зависит от внутренней культуры людей. Но согласитесь, отрицать наличие печати, которую профессия и род занятий накладывают на человека, не приходится. Не избежал этой участи и учитель.
Будучи преданным своей педагогической профессии, я тем не менее слишком хорошо осознаю ее изнанку, а точнее, те неизбежные издержки, которые она накладывает на личность человека. Указывая детям и подросткам на образцы правильного поведения, на определенном этапе учитель обретает веру в собственную непогрешимость, перестает видеть себя со стороны, превращаясь в «человека в футляре». Склонность к поучениям всех и вся вокруг себя выдает педагога с головой даже на отдыхе, когда он не занят непосредственно своей профессиональной деятельностью. Потому от него и шарахаются окружающие — отдыхающие. Это-то и называется профессиональной амортизацией личности. К счастью, такая метаморфоза происходит далеко не со всеми учителями.
Лекарством от профессионального нарциссизма является память сердца: умение вспомнить себя в детстве и юности. Потому исповеди педагогов имеют для меня огромное значение, поскольку играют роль своеобразного лекарства от раздутого самомнения.
Память сердца неотделима от контекста эпохи. Дело в том, что мотивы поступков детей и взрослых, образцы их нравственного поведения задает ее величество пропаганда. В этом ключе интересно рассмотреть переломные эпохи, когда, с одной стороны, по инерции продолжают действовать и влиять на поведение нравственные ориентиры прошлого, а с другой стороны, происходит стремительная смена поведенческих клише, когда буквально на глазах происходят поразительные поведенческие метаморфозы.
Вот всего лишь три исповеди. Все они принадлежат учителям. Почему именно педагогам? Пишу о том, что знаю. Мне, к сожалению, не знакомы исповеди полицейских или судей. Мне неведомы раскаяния прапорщика, ударившего на митинге женщину сапогом в живот.
Итак, исповедь первая: «Я была правоверной комсомолкой, воспитанной на советских идеалах. Но началась перестройка с переходом к дикому рынку, и в начале девяностых годов жизнь стала невыносима. Мы с мамой жили вдвоем. Ее мизерная зарплата врача выплачивалась нерегулярно. Мама стала «челноком». Отправлялась в Турцию. Там оптом покупала товары по низкой цене, а на рынке продавала в розницу по более дорогой. Я обозвала маму спекулянткой и пригрозила ей, что если она не прекратит свою противозаконную деятельность, я напишу на нее заявление в ОБХСС. Мамы уже нет в живых, а мне невыразимо стыдно за свое тогдашнее поведение».
Замечу, что в те годы многие из моих знакомых стали «челноками». Среди них серьезные ученые, замечательные писатели и поэты, инженеры и даже силовики, оставшиеся в тот момент без зарплаты.
А вот исповедь матери. «В девяностые у меня серьезно заболела дочь. Для лечения нужны были дорогие антибиотики. Но на свою нищенскую зарплату учителя я не могла их приобрести. Выждав момент, когда врач вышел зачем-то из кабинета, я украла эти лекарства из его медицинского шкафа. Все это видела дочка, которая устроила мне скандал. Я как мама и учительница воспитала ее честной, но на ее глазах превратилась в воровку».
Приведенные исповеди — это еще цветочки. Здесь взрослые люди, попав в безвыходную ситуацию, оказались вынуждены преступить заданные обществом образцы поведения и попали под испепеляющую критику своих собственных детей. А что было делать? Но повторяю, это всего лишь цветочки, ягодки впереди.
Третья исповедь повествует о совсем близкой к нашим дням коллизии. Она фиксирует подлинную трагедию.
«Отец строго наказал меня, девушку-подростка. Обозлившись, я написала заявление на него в полицию, обвинив в сексуальных приставаниях, которых не было. Мама немедленно развелась с ним. Он был посажен по обвинению в педофилии. Мама вскоре умерла. Мамы и папы уже нет в живых. Это я, мерзавка, разрушила семью. Мне невыразимо стыдно. Год назад я окончила педагогический колледж и работаю с детьми. Имею ли я право на это?»
Увы, с подобными наветами я достаточно часто встречаюсь в последнее время. Но ведь подобное поведение тинейджеров провоцирует все та же пропаганда, развернувшая истерическую войну с педофилией и тем самым вооружающая подростков эффективным оружием мщения.
Каковы же выводы? Их два: культурологический и личностный. Начну с первого, который, как это ни покажется странным, звучит оптимистически. Касается он нашей ментальности, которая, как утверждают сегодня многие, чрезвычайно инертна и не меняется столетиями. Отсюда миф о рабской психологии нашего народа, якобы не способного наладить нормальную цивилизованную жизнь. Ничего подобного. Все три исповеди иллюстрируют то, как стремительно меняется ментальность на протяжении жизни всего двух поколений. Но меняется она под воздействием пропаганды, к которой необходимо относиться крайне осторожно, для чего необходимо вырабатывать критическое мышление. Но, с другой стороны, ни одно государство не обходится без пропаганды. И если представить себе такую гипотетическую ситуацию, когда пропаганда работает на трансляцию в общество нормальных нравственных ценностей, то тогда и ментальность людей будет меняться стремительно и в правильном направлении.
И, наконец, пласт личностный. Важно любое раскаяние, даже если оно запоздалое, а люди, которым мы принесли зло, уже ушли в мир иной.
Мне выпали честь и счастье лично знать Зиновия Ефимовича Гердта. Будучи смертельно больным, осознавая свое положение, всего за неделю до ухода из жизни великий актер произнес: «Какое это счастье — просить прощения!»