Наивного Чайковского везут в «Останкино», причёсывают, припудривают, присобачивают микрофон, подводят к студии, где уже сидят 500 человек, которых перед тем обучили, по какому сигналу они должны аплодировать. Звучит бодрый голос:
— Великий русский композитор Пётр Ильич Чайковский! Встречайте! Ваши аплодисменты!
Чайковского подталкивают, ведущий берёт его за руку, ведёт к диванчику, усаживает — и:
— Дорогой Пётр Ильич! Мы счастливы видеть вас сегодня у нас в программе. Ваша музыка восхищает всё человечество, скажите, пожалуйста, сколько вам было лет, когда вы ощутили себя геем?
— Простите, кем?
— Педерастом.
Слёзы брызгают из глаз Чайковского, лицо становится малиновым, потом вишнёвым; он пытается встать, пытается что-то сказать, падает и умирает от инфаркта, не прожив и дня в нашей новой России. Он небось думал, что разговор пойдёт о прелюдиях, бемолях, легато. Но ведь это никому неинтересно и непонятно, а у слова «прелюдия» совершенно другой (не музыкальный) смысл.
Вот такой случится у великого композитора разговор о творчестве на федеральном телеканале.
* * *
Люди любят рассуждать об искусстве — о великих художниках, композиторах, писателях. Про них и в газетах пишут, и по радио говорят, и по телевизору показывают. Каждому великому творцу отведено два дня в году: годовщина смерти и день рождения. Остальные 363 дня вспоминать гения нет смысла, ведь нет же информационного повода. А великие классики чрезвычайно редко создают информационные поводы; разве что кому-то из них новый памятник поставят или старый музей сожгут.
Большинству людей кажется, будто они говорят об искусстве. А на самом деле — о личной жизни гения. Пушкина не читают, путают «Полтаву» с «Капитанской дочкой»; в памяти, как в болоте, бессмысленно барахтается «мой дядя самых честных правил»; зато с точностью до секунды расскажут, сколько времени провела Натали на свидании с Дантесом — то есть не только свечку держали, но и хронометр не забыли включить.
Началось не сегодня и не вчера. Вырождение не взрыв, не инсульт, а процесс. Как океан покрывается нефтяными пятнами и пластиковыми пакетами, так океан русского языка накрыли сточные воды с высоких трибун, гниющие горы словесного мусора, которым пишутся законы, полицейские протоколы и судебные решения; этот мусор круглосуточно вываливается изо рта политиков, пресс-секретарей и комментаторов, блуждающих с телеканала на телеканал, с радиостанции на радиостанцию...
ЧЕБУТЫКИН (военный доктор). Я как вышел из университета, так не ударил пальцем о палец, даже ни одной книжки не прочел, а читал только одни газеты. Знаю по газетам, что был, положим, Добролюбов, а что он там писал — не знаю. Бог его знает.
Чехов. Три сестры.
Началось не сегодня. Доктор Чебутыкин (кончил университет!) признаётся (в XIX веке!), что ничего не читает, кроме газет, да и в них он читает только раздел «Курьёзы» и «Полезные советы».
Почти сто лет назад, в 1926-м (Серебряный век русского языка, по сравнению с нашим Гипсокартонным) Цветаева написала гениальную статью; там есть и о читателе, который «любит Пушкина».
А почему Пушкина? Потому, очевидно, что Пушкину на Тверском бульваре поставлен памятник. Ибо, утверждаю, Пушкина он не знает. Читатель понаслышке и здесь верен себе. Но — хрестоматии, колы (школьные оценки. — А.М.), экзамены, бюсты, посмертные маски, «Дуэль Пушкина» в витринах и «Смерть Пушкина» на афишах. Пушкинский кипарис в Гурзуфе и пушкинское «Михайловское» (где, собственно?), партия Германа и партия Ленского (обыватель Пушкина действительно знает с голосу!), однотомный Пушкин-Сытин с Пушкиным-ребёнком — подперев скулу — и 500 рисунками в тексте (обыватель Пушкина действительно знает — с виду!).
В общем, для такого читателя Пушкин нечто вроде постоянного юбиляра, только и делавшего, что умиравшего (дуэль, смерть, последние слова царю, прощание с женой и пр.).
Такому читателю имя — чернь. О нём говорил и его ненавидел Пушкин, произнося «Поэт и чернь». Чернь, мрак, тёмные силы, подтачиватели тронов несравненно ценнейших, чем царские. Такой читатель — враг, и грех его — хула на Духа Свята.
В чём же этот грех? Грех не в темноте, а в нежелании света, не в непонимании, а в сопротивлении пониманию, в намеренной слепости и в злостной предвзятости.
Цветаева. Поэт о критике.
* * *
Интеллектуалы отличаются от быдла тем, что кроме сексуальной позиции (ориентации) знают общественно-политическую позицию творца.
На минувшей неделе интеллектуалы вспоминали Чехова, который умер 15 июля; дата хоть и убогий, но всё же информационный повод. Разумеется, началась (точнее, возобновилась) полемика, которая тянется уже сто с лишним лет. Сталкиваются две с половиной точки зрения:
— люблю Чехова, несмотря на то, что он антисемит;
— не люблю Чехова за то, что он антисемит;
— люблю Чехова, тем более что он антисемит.
Неизвестно, как чеховский антисемитизм совмещается у тех же людей с признанием, что Чехов — интеллигентнейший человек.
Доказательства чеховского антисемитизма всегда одни и те же: повесть «Степь» с противным карикатурным Мойсейкой (Моисеем) и пьеса «Иванов», главный герой которой сдуру женился на чахоточной еврейке и в раздражении кричит ей: «Ты скоро умрёшь, жидовка».
Реже вспоминают повесть Чехова «Три года», где богатый купец Фёдор Фёдорович Лаптев говорит родному брату Алексею Фёдоровичу Лаптеву: «Ах, Алёша, Алёша, брат мой милый! Мы с тобою люди русские, православные, широкие люди; к лицу ли нам все эти немецкие и жидовские идеишки? Ведь мы с тобой не прохвосты какие-нибудь, а представители именитого купеческого рода».
Когда цитируют такие замечательные фразы (особенно если они цитируются с одобрением), то под словами про немецкие и жидовские идеишки стоит подпись — А.П.Чехов. Цитирующий как бы тычет пальцем в цитату: «Видите, это Чехов написал!»
Да, это написал Чехов, но сказал это не человек по имени Антон Павлович, а персонаж по имени Фёдор Фёдорович. Совпадают ли взгляды автора и персонажа? Отнюдь не всегда. Мы совершенно уверены, что симпатии Пушкина на стороне Гринёва, а не Швабрина (если вы понимаете, о чём речь). Швабрин, разумеется, говорит какие-то хорошие слова, но благодаря Пушкину мы точно знаем, что Швабрин негодяй, подлец, предатель.
Выдёргивать цитату из контекста — нечестно. Выдавать мнение персонажа за мнение автора, мягко говоря, не всегда честно.
Что же ответил брату Феде милый брат Алёша?
— Какой там именитый род? — проговорил Лаптев, сдерживая раздражение. — Именитый род! Деда нашего помещики драли, и каждый последний чиновничишка бил его в морду. Отца драл дед, меня и тебя драл отец. Что нам с тобой дал этот твой именитый род? Какие нервы и какую кровь мы получили в наследство? Ты вот уже почти три года рассуждаешь, как дьячок, говоришь всякий вздор и вот написал — ведь это холопский бред!
«Говоришь всякий вздор» — это про только что сказанные Фёдором слова об «идеишках». А «холопский бред» — это о чём?
Дело в том, что Федя (до разговора) дал Алёше прочитать свою статью:
— Можешь поздравить Россию с новым публицистом, — сказал Фёдор. — Прочти, голубчик, и скажи своё мнение. Только искренно.
Он вынул из кармана тетрадку и подал её брату. Статья называлась так: «Русская душа»; написана она была скучно, бесцветным слогом, каким пишут обыкновенно неталантливые, втайне самолюбивые люди, и главная мысль её была такая: без веры нет идеализма, а идеализму предопределено спасти Европу и указать человечеству настоящий путь.
— Но тут ты не пишешь, от чего надо спасать Европу, — сказал Лаптев.
— Это понятно само собой.
— Ничего не понятно, — сказал Лаптев и прошёлся в волнении. — Не понятно, для чего это ты написал. Впрочем, это твоё дело.
Идея Фёдора, что русской душе, полной веры и идеализма, предопределено спасти Европу, сейчас чрезвычайно актуальна и популярна (особенно на нашем госТВ). Становится даже обидно, что идея такая старая; всё это Федя сформулировал в ХIХ веке. И тем более обидно, что милый брат Алёша называет это холопским бредом.
Кто же из братьев прав? На чьей стороне доктор Чехов? Ответ есть. Следующая глава повести начинается без аллегорий и гипербол, простой фразой: «Доктора сказали, что у Фёдора душевная болезнь». А ещё через три страницы мы узнаём, что Федя в сумасшедшем доме.
Оказывается, про спасение Европы и немецко-жидовские идеишки говорил душевнобольной. И никак иначе понять Чехова нельзя, если читать его честно, не выдёргивать фразы, не подгонять цитаты под желательный ответ.
Кроме пьес и рассказов, по поводу которых ещё можно спорить (какие взгляды персонажей совпадают со взглядами автора, а какие противоречат им), — кроме художественных произведений сохранилась, к счастью, огромная переписка Чехова: почти четыре с половиной тысячи писем, где говорит он сам, а не его персонажи.
Граждане, Чехов не был антисемитом. Это доказывает хотя бы его отношение к делу Дрейфуса. Чехов не только полностью одобрил борьбу, которую долго в одиночку (против всего общественного мнения Франции!) вёл Золя. Чехов восторгался мужеством Золя, которого за выступление в защиту «еврея-предателя» травила вся Франция — и лавочники, и офицерство (ещё бы!), и писатели, и даже студенчество.
Чехов мог бы сочувствовать Дрейфусу молча. Никто не требовал от него «заявлять позицию». Но его чувство справедливости было возмущено. Он написал очень решительное письмо Суворину. Читая это письмо, помните, что Суворин был друг Чехова, издатель Чехова, защитник Чехова от критиков, главный редактор «Нового времени» (самой большой и влиятельной газеты России) и при этом откровенный и упёртый антисемит, который постоянно публиковал в своей газете самые грязные и лживые статьи о Дрейфусе. Журналист Суворин прямо писал, что Дрейфуса защищает «мировое еврейство», «всемирный еврейский синдикат» (аналог теперешнего выражения «всемирный жидомасонский заговор»).
Чехов — А.С.Суворину
6 февраля 1898 г. Ницца.
...Обнаружился (в деле Дрейфуса. — А.М.) целый ряд грубых судебных ошибок. Убедились мало-помалу, что Дрейфус был осужден на основании секретного документа (фальшивого письма), который не был показан ни подсудимому, ни его защитнику, — и люди порядка (честные юристы) увидели в этом коренное нарушение права.
Стали всячески угадывать содержание этого письма. Пошли небылицы. Заговорили о милитаризме, о жидах. Такие глубоко неуважаемые люди, как Дрюмон, высоко подняли голову. Заварилась мало-помалу каша на почве антисемитизма, на почве, от которой пахнет бойней.
Когда в нас что-нибудь неладно, то мы ищем причины вне нас и скоро находим: «Это француз гадит, это жиды, это Вильгельм...»
Капитал, жупел, масоны, синдикат, иезуиты — это призраки, но зато как они облегчают наше беспокойство! Они, конечно, дурной знак.
Раз французы заговорили о жидах, о синдикате, то это значит, что они чувствуют себя неладно, что в них завелся червь, что они нуждаются в этих призраках, чтобы успокоить свою взбаламученную совесть.
«Пахнет бойней… взбаламученная совесть» — вроде бы о французах, но Суворин ощутил пощёчину.
Это письмо — открытый и полный разрыв с другом, с невероятно богатым и влиятельным хозяином крупнейшей газеты, и «всего лишь из-за направления». (Чуть позже в письме к брату Чехов пишет: «Это не газета, а зверинец».)
Достаточно? Уважаемые читатели, не знаю вашего отношения к семитам и антисемитам, но Чехов в этом смысле безгрешен. Да, у него много «мест», удобных для тенденциозного цитирования, но антисемит он только в сознании зацикленных на этом читателей, точнее — языкочесателей.
Дело в том, что рассказывать еврейские анекдоты, шутить над типичными еврейскими проявлениями (реальными или нет), едко высмеивать — всё это всего лишь юмор того или иного, или хоть третьего сорта.
Антисемитизм — не шутки, не подковырки, не юмор, хотя бы и грубый. Антисемитизм — это ненависть и желание убить.
Тот, кто «шутит», желая убить (хотя и не убивает, боясь наказания), — тот антисемит. А тот, кто рассказывает анекдот (даже рискованный), но убить не хочет и ненависти не испытывает, — чист.
Я рассказывал анекдоты про армян, чукчей, грузин, французов, русских, евреев, американцев, англичан, поляков, Штирлица, Чапаева, Брежнева и геев — не испытывая ненависти ни к кому из них. Тут всё от интонации зависит, от выражения лица.
Предельно карикатурные персонажи Фрунзика Мкртчяна и Владимира Этуша («Кавказская пленница») — это не расизм, это добрый смех. Только дурак или негодяй скажут, что Гайдай ненавидел кавказцев и снял кино про борьбу арийца Шурика с чёрной нечистью.
А про Чехова спрошу: был ли он, по-вашему, укрофобом (человеком, который ненавидит украинцев)? Нет? А как быть с этим «местом»:
ЧЕХОВ — СУВОРИНУ
18 декабря 1893. Москва
Пьеса Потапенко прошла со средним успехом. В пьесе этой есть кое-что, но это кое-что загромождено всякими нелепостями. Хохлы упрямый народ; им кажется великолепным всё то, что они изрекают, и свои хохлацкие великие истины они ставят так высоко, что жертвуют им не только художественной правдой, но даже здравым смыслом.
Если отныне кто-то из читателей будет убеждён, что Чехов укрофоб (украинофоб), то это проблема читателя, а не Чехова.
Если же кто-то захочет доказать, что Чехов — русофоб, то легко найдёт сотни подходящих цитат и обратится «куда надо» с требованием изъять из школьной программы уроженца сомнительного по национальному составу города Таганрога, где означенный урожденец с детства попал под влияние украинских националистов.
Школьники только спасибо скажут.