Что такое ультралиберализм и чем он отличается от обычного либерализма – это вопрос вкусовой, так как точного научного определения ультралиберализма никто не дал. Обычно на практике к его приверженцам относят тех, кто ставит идеалы свободы выше интересов государства, молчаливо подразумевая, что настоящий либерал должен быть твердым государственником. Как Павел Милюков, который из французской эмиграции со смешанными чувствами наблюдал за итогами «незнаменитой» финской войны, так как «мне жаль финнов – но я за Выборгскую губернию» (Выборг, отнятый Сталиным у Финляндии, был присоединен к России при Петре I, почти за век до создания Великого княжества Финляндского).
Милюков рассуждал в рамках имперского дискурса, который был естественным для немалой части русских либералов столетней давности – но либерализму свойственно не просто выступать за перемены, но меняться самому, адаптируясь к новым вызовам. Поэтому он остается живой идеологией, а не превращается в музейную реликвию.
Впрочем, для российских антилибералов начала ХХ века был неприемлем либерализм Милюкова, так как тот выступал за предоставление украинским подданным Российской империи широкой культурной автономии и защищал деятелей украинского национального движения от обвинений в «мазепинстве». Для его современников-консерваторов это было аналогом нынешнего ультралиберализма. А респектабельным примером истинного либерала был для них, к примеру, граф Николай Мордвинов, живший за сотню лет до этого современник Александра I и Николая I, выступавший против немедленной отмены крепостного права, опасаясь экономического коллапса (он был сторонником постепенного освобождения крестьян).
А для современников Мордвинова уже он был неприемлем как защитник свободы личности в самодержавном государстве. И так далее. Истинный либерализм ищется его оппонентами в прошлом, чем глубже, тем лучше. Но нелепо было бы копировать Мордвинова в начале ХХ столетия – равно как и дублировать «либеральное имперство» Милюкова в наши дни. «Не говори: «отчего это прежние дни были лучше нынешних?», потому что не от мудрости ты спрашиваешь об этом», - сказано в Книге Екклесиаста.
Да и респектабельные предки со старинных портретов иногда высказывали мысли, которые по нынешним временам выглядят крамольными. Классик либерализма Джон Локк предусматривал за гражданами право на восстание против тирании. «Где кончается закон, начинается тирания, если закон преступается во вред другому», - говорил Локк, считая, что нарушающий права человека монарх становится мятежником, а народ в этом случае сопротивляется мятежу узурпатора. По отношению к распространенной в современной России концепции безусловного подчинения народа любой антизападной власти - хоть Лукашенко, хоть Мадуро, хоть (при жизни) Мугабе, грубо извращавших электоральный процесс - позиция Локка полностью противоположна.
Зато она близка к точке зрения декабристов, считающих, что самодержавие своим произволом нарушает естественное право. В прошлом году в России вышел на экраны фильм «Союз спасения», который российская оппозиция подвергла критике за охранительные тенденции. Вполне вероятно, что замысел заказчиков фильма был именно таким – разоблачить легкомысленных юнцов, решивших устроить заговор, приведший к трагическим последствиям, что вписывается в антилиберальный – или, если угодно, «антиультралиберальный» тренд. Но получилось иначе – царь не предлагает никакой привлекательной альтернативы, а молодой блестящий офицер-идеалист Сергей Муравьев-Апостол куда симпатичнее, чем защитники престола, для школьной аудитории, которой заполняли кинозалы для прививки от революции.
В отличие от ультралиберализма либертарианство – вполне научный термин, обозначающий разные течения, выступающие за максимальные политические и экономические свободы. Одни либертарианцы более или менее совместимы с современными либералами, другие – прежде всего, те, кто выступает за отказ от обязательного образования и за свободное ношение оружия – их оппоненты. Отождествлять современных либералов с «плохими» либертарианцами было модно в российских консервативных кругах в нулевые годы. Сейчас мода прошла, так как схема сильно отличалась от реальности. В США либерал Джо Байден предполагает повысить налоги и проводить более активную социальную политику, что полностью противоположно либертарианству (кстати, кандидат от Либертарианской партии Джо Джоргенсен баллотировалась на нынешних американских выборах, набрав 1% голосов и отняв некоторую часть избирателей, скорее, у Дональда Трампа).
Поэтому для обозначения «плохого» либерализма и появляется термин либертианство. Это слово восходят к либертинам XVIII века – эпатажным аристократам, бросающим вызов привычной морали – от книжного виконта де Вальмона из «Опасных связей» (известного современному зрителю по фильму с молодым Джоном Малковичем) до реального маркиза де Сада, знакомого и тем, кто никогда не читал «Жюстину». Конечно, никто из них никакого отношения к либерализму не имел. По мнению Мединского, стремящегося разделить хороших и плохих приверженцев либерализма, мировоззрение современных либералов, как российских, так и западных – это «примитивная трактовка некоторых либеральных теорий (да даже не «либеральных», не хочу опошлять это ни в чем не повинное хорошее слово, а скорее каких-то либертианских). Чаще всего – трактовка хода истории, как движения от несвободы личности к свободе. При этом само определение свободы – как цели и смысла исторического развития получило расширительное толкование». То есть вместо защиты прав меньшинства – к однополым бракам. От свободы совести – к пляскам в храме. От борьбы с расизмом – к грабежам, погромам и сносу памятников.
Трактовка истории как развитие пространства свободы вполне естественно для либерала. А вот список современных «либертианских ужасов» стоит сопроводить комментарием. Либералы не выступают за пляски в храме – но они против уголовного наказания за такие действия (как их предшественники в позапрошлом веке выступали за прекращение преследования по обвинению в кощунстве). Либералы осуждают грабежи и насилие – но они считают, что их первопричиной является трампизм как консервативная реакция на изменившийся мир, вызвавшая ответный всплеск, нередко далекий от цивилизованности. Либералы против любой ломающей человеческие судьбы дискриминации, в том числе и по принципу сексуальной ориентации.
Нынешним летом, когда идеологические дискуссии между левыми и правыми, антитрампистами и трампистами, достигли пика напряженности и непримиримости, именно либеральные интеллектуалы (от Фрэнсиса Фукуямы до Джоан Роулинг) опубликовали в журнале Harperʼs открытое письмо, в котором высказались против создания «атмосферы непримиримости» в ходе борьбы за гражданские права, которая ведет к леваческой цензуре и, как следствие, к самоцензуре, сокращает «свободный обмен информацией и идеями, источник жизненной силы либерального общества». В этой защите либеральных ценностей нет ничего карикатурно-«либертианского» - зато есть здравая способность к критическому мышлению в отношении не только идеологических оппонентов, но и тех, кто искренне считает, что борется за свободу.
Нередко настоящий и ненастоящий либерализм противопоставляют те, кто когда-то сам имел отношение к либерализму. Когда русский либерал позапрошлого века Михаил Катков под влиянием польского восстания быстро становился охранителем, то он написал статью под названием «Истинный и фальшивый либерализм». Именно тогда, в 1863 году, он прощался с либерализмом, но при этом – возможно, искренне – продолжал считать себя либералом. В статье давалась характеристика истинному, по тогдашнему мнению Каткова, либерализму: «Истинный либерализм есть сила, а не уступчивость. Он отрекается от произвольных мер для того, чтобы упрочить порядок и законность… Истинный либерализм не есть и мягкость, - мягкость ко всему, и к хорошему, и к дурному. Такая мягкость есть тот же произвол, только обращенный в другую сторону и еще более опасный, чем произвол жестокости, потому что поощряет преимущественно дурное».
Ключевой момент в этой позиции – предпочтение «произволу мягкости» «произвола жестокости», то есть репрессий и закручивания гаек. Литературные отцы Козьмы Пруткова издевались над охранительными принципами, приписав своему герою афоризм «Лучше перебдеть, чем недобдеть». Катков же, уходя от либералов, всерьез защищал именно такой подход, обличая гуманность. И тут же, чуть ниже, переходил от теории к практике, задавая вопрос, как относиться к трауру, который носят польские женщины. Казалось бы, в этом нет ничего крамольного – но недавний либерал бдительно обращает внимание на то, что траур – это знак сочувствия восстанию, а раз так, то власть должна его пресекать. В этот момент все слова о порядке и свободе заканчиваются. «Истинный либерализм» Каткова оказывается на деле тем самым произволом жестокости, который никогда не приводил к добру. Тогда русской армии под аплодисменты Каткова, отрекшегося к тому времени от всякого (даже «истинного» в его понимании) либерализма, удалось задавить восстание – но только для того, чтобы через полвека Польша ушла из-под власти России.
Российский либерал – не синоним слабого резонера, каковым в советское время представляли сторонников «гнилого» и «недопустимого» либерализма. В числе создателей колчаковской власти в годы российской гражданской войны были молодые либералы, учитель истории Виктор Пепеляев и адвокат Валентин Жардецкий, считавшие, что с произволом красного террора можно бороться только с помощью ограниченной временными рамками диктатуры, а демократия возможна только после окончания гражданской войны (при этом Жардецкий спасал своих оппонентов–социалистов – одних удачно, других нет – от бессудной расправы со стороны реакционных офицеров). Оба были расстреляны большевиками. Но когда речь идет о преследованиях женщин в трауре или оправдании разгона людей, выступающих за свои права мирно и без оружия (как, к примеру, в последние месяцы в Минске), то либерал перестает быть либералом – это моральная грань, которую невозможно переступить.