«Тонем, тонем, тонем», — надвигается на меня мужчина неопределенного вида и возраста, шатаясь, будто парализованный, и отчаянно жестикулируя, он пытается сказать что-то внятное, но выходит одно: «Тонем, тонем!»
«Кто тонет?» — переспрашиваю у него с испугом.
— Он говорит, что это мы все тонем, — поясняет Елена Скоморохова, помощница руководителя социального дома в Егорьевске.
Лет сто пятьдесят назад это место нарекли бы богадельней. Весьма точный и емкий образ. Здесь живут калеки с ампутированными от обморожения ногами, старики и старухи, брошенные своими детьми, инсультники, алкоголики, инвалиды...
Кто-то скажет, что все эти люди сами виноваты, что оказались тут, что никому на старости лет не нужны. Да, это правда, но они существуют, и с этим ничего не поделаешь.
Гремят ложками по тарелкам девяносто с лишним душ. В «богадельне» время обеда.
Дом трудолюбия «Ной» объединяет сегодня семнадцать приютов. В десяти из них обитают трудоспособные бездомные, которые сами зарабатывают себе на пропитание, а часть полученных доходов отдают как плату за проживание, и эти средства уходят тем, кто в них нуждается. То есть социальным приютам. Уникальная форма благотворительности, когда сами бездомные кормят бездомных.
Конечно, их нанимают на неквалифицированный поденный труд, а куда еще взять человека, способного в любой момент запить и все бросить? Такая работа, чтобы любой, ее исполняющий, был легко заменим, как винтик в системе. Нет одного — поставили другого.
Однако зарабатывают бездомные неплохо, примерно 1700 за день, половину отдают руководству рабочего дома, половину оставляют себе.
Изначально, когда рабочие дома только зарождались в нашей стране, трудоспособные бездомные составляли 80% от проживающих, потом их доля все уменьшалась, открывались новые дома, конкуренция в этой сфере нарастала, в результате пандемии соотношение между здоровыми и немощными стало 60/40, вот только нынешние 60% — это как раз обитатели социальных домов, которые не могут прокормить себя.
А в эпоху второй волны коронавируса всем социальным домам и вовсе грозит закрытие, так как платить за аренду помещения и обеспечивать людей хлебом насущным зимой, видимо, будет не на что. Причину, думаю, объяснять не надо.
«Обычные рабочие дома пока что держатся на плаву. Но по содержанию уходят в ноль. Какое-то время вакансий для бездомных совсем не было, сейчас с работой более или менее, только вот самих бездомных почти не осталось, — разводит руками руководитель дома Емельян Сосинский. — За последние месяцы мы потеряли треть рабочего состава. Часть еще по весне ушла искать лучшей доли. Кто-то запил. Никто не знает, куда отправляются бездомные, возможно, возвращаются в регионы, откуда когда-то прибыли, ведь коренных москвичей среди них единицы. Эти люди видят, что происходит вокруг, и предпочитают пережить тяжелые времена подальше от Москвы».
Во время первой волны несколько социальных домов все-таки пришлось закрыть. Платить за их аренду стало нечем. И если некоторые владельцы помещений были готовы предоставить отсрочку, правда, не больше чем на месяц, то были и арендодатели, наотрез отказавшиеся подождать с платежами. У них и без того стояла очередь из желающих заселиться. Минувшим летом стоимость подмосковной недвижимости внаем, из-за невозможности другого отдыха, взлетела в цене.
...Блаженны нищие, ибо в них заключено Царствие Божие.
Счастливы бездомные, ибо они уже не могут лишиться своего дома. Им нечего больше терять. Наверное, кроме жизни. Которой они и так, судя по всему, не дорожат.
Тяжелые тучи плывут над деревней Клеменово.
Напротив бывшей школы, восстановленной после пожара (в ней и живут бездомные), несколько старых зданий с забитыми окнами.
В советские времена в Клеменове находился детский дом, которым руководил Семен Афанасьевич Калабалин, ученик Макаренко. Это учреждение существует и поныне, только в другом месте.
Прежде здесь кипела жизнь. Дети-сироты получали путевку в будущее, свой счастливый билет.
Социальный дом для бездомных инвалидов — предпоследняя остановка в пути перед пунктом их последнего назначения. Они едут зайцами.
Стас и три Алеши
Стас Петров — бывший детдомовец. Шарит в компьютерах. Вот и сейчас бьется над созданием сайта социального дома. Стас из Псковской области, город Великие Луки. Он самый молодой обитатель социального дома. Ему 21.
— Квартиры у меня нет, — говорит Стас. — Стою на очереди вот уже четыре года. Как выпустился в 18 лет, так с тех пор и жду, должны были дать, но пока ничего не дали. Органы опеки по месту проживания выделяют мне шесть тысяч в месяц на оплату коммунальных услуг, но снимать жилье я должен сам, на свои деньги. Поэтому решил поехать в Москву на заработки.
Стас трудился отделочником и, как говорит, получал очень неплохо — до 150 тысяч.
Как-то поступил заказ — сломать стену и пол в ветхом здании.
— Позвонил начальник: хочешь заработать 30 тысяч? Делов-то на пару часов. Вот только пол оказался трухлявый, я и упал с высоты второго этажа... сломал обе ноги.
И хотя операция прошла успешно, собрали все осколки костей, ухаживать за парнем было некому.
Куда идти? Родных нет, друзьями не обзавелся. «В Интернете нашел номер телефона и приехал сюда».
Стасу сильно повезло. Правда, в ноге стоят три металлические пластины и девять саморезов. Но молодость есть молодость, он снова ходит.
Реабилитация займет как минимум полгода. После чего Стас наверняка покинет эти стены. Здесь его ничего не держит.
В каждой комнате, где живут инвалиды, стоят от четырех до шести кроватей, все они застелены чистым постельным бельем, над спальными местами висят картинки с местными пейзажами, цветы, осенние листья. Кому-то из жильцов внешний вид важен, но большинству все равно.
Вот на кровати скорчился мужчина после инсульта. Зовут Алексей. Говорить он не может. Видит плохо, так как зрение полностью расфокусировано. Кормят с ложечки. Мне говорят, он все понимает. Алексей с трудом мычит в ответ. «Родных у него нет, есть жена, которую он когда-то бросил, и двое взрослых детей, которых ни дня не воспитывал, — рассказывает Елена Скоморохова. — Поэтому его пенсию сейчас забирает государство, в счет погашения старых долгов по алиментам. Ему почти ничего не достается».
Много ли нужно бездомному инвалиду? Попадая в этот социальный приют, человек обязуется соблюдать его правила: не пить, не ругаться матом, не нарушать общественный порядок, не сожительствовать без брака. Если новичок показывает себя с положительной стороны, ему помогают восстанавливать документы, оформить инвалидность и пенсию. Если же личную свободу и свои желания кто-то ставит выше распорядка и общего блага, насильно никого не держат и не перевоспитывают. Вот бог — вот порог.
Алексей номер два делает глиняные свистульки. У него есть судимость и нет ноги. «Ступню я отморозил после выхода на свободу, — обыденно замечает он. — Да, я алкоголик, но я тоже человек! Родному брату не нужен, мать живет за тысячу километров, если бы она приехала ко мне, то это был бы билет в один конец». 44-летний мужчина протягивает мне глиняную свистульку, которую сделал сам. «Это вам от меня подарок», — пытаюсь отказаться, заплатить, ни в какую.
Алексей номер три — слепой. Потерял мать, потом начал пить. Или в обратной последовательности.
«Я был краснодеревщик с правом преподавания урока труда в школе. Учебник «Технология для пятого класса» Глозмана и Пузырева, может быть, слышали?
— А кто это Пузырев?
— Пузырев — это я.
В «Ное» Алексей Пузырев живет вот уже пять лет. Обычная история. Квартиру мать подписала черным риэлторам, после ее смерти он оказался на задворках Калужской области. Каждое лето глушит сердце непреодолимая тоска: навестить могилу матери на другом конце Подмосковья. И тогда он покидает приют и отправляется странствовать.
«Добрые люди помогают добраться до родных мест. Я прекрасно понимаю, что мне туда нельзя, что там снова сорвусь, но ничего не могу с собой поделать. Я навсегда провалился в яму алкоголя, и, к сожалению, выбраться из нее уже не получится, — честно констатирует он. — Я и сам все понимаю. Перед глазами и в душе будто темная ночь. Я осознаю, что грешу и что прощения мне нет».
Пока мы разговариваем, Алексей плетет на заказ коврик на кресло, ловко орудует руками, выплетает косичку, сворачивает ее в спиральку, красная, фиолетовая, голубая ленты сменяют друг друга, красиво получается. «Мне в детстве бабушка показала, как делать, пришел сюда — вспомнил. Это своего рода и испытание для меня, что-то делать самостоятельно, преодолевать препятствия. Ах, если бы можно было все изменить, вернуться в прошлое, я бы все начал сначала».
Он кажется таким искренним, трогательным, несчастным, что я едва сдерживаю слезу. Послушаешь бездомных, так все у них раньше было хорошо, и вообще непонятно, что они здесь делают, где оступились и кто виноват. И становится немного страшно — если это может случиться с каждым, если это судьба, то что тогда делать, как предугадать и предотвратить?
Я не понимаю, где мои собеседники говорят правду, а где — обманывают, желая... разжалобить? Показать себя в лучшем свете? Просто из любви к искусству?
Дома в Интернете я нашла учебник Глозмана по технологии — да, пятый класс, но там совсем другие соавторы.
Яблоки по земле
Кире пять лет. Девочка попала сюда вместе с матерью. Носится теперь по всему дому. Собирает упавшие на землю яблоки в саду, кормит кур и коз. Она совсем не похожа на свою родительницу. Да и вообще ни на кого здесь. Маленький белокурый ангел.
Татьяна, ее мать, поведала свою историю. Что все у них с Кирой было нормально, снимали квартиру, вот только хозяин, взяв задаток, нашел новых жильцов, а этим указал на дверь.
«С кошкой и собакой — пожалуйста, с удавом, но только не с ребенком, — вздыхает Татьяна. — Регистрации у Киры нет до сих пор».
Оформлять дочке документы женщина не очень хочет, как и устраивать ее в детский садик, боится, что там заставят сделать прививки, старшая дочь, по ее словам, умерла от последствий вакцинации от коклюша. Кира — поздний, желанный ребенок. С ее отцом Таня не живет — пил/бил.
Прописать Таню с ребенком по этому адресу в Клеменове, чтобы хоть как-то легализовать, невозможно, дом арендован на частное лицо, все здесь находятся в одинаковом положении, на птичьих правах.
Недавно Татьяна вышла замуж официально — иначе нельзя, таковы правила проживания в социальном доме, ее супруг, также здешний, собирается теперь удочерить малышку Киру.
Белокурая Кира протягивает мне свою любимую куклу с длинными волосами. «На, это тебе, дарю». Девочка так не похожа на обычных, домашних детей, готовых драться за свои игрушки, легко и просто расставаясь с тем единственным и самым дорогим, что ей принадлежит.
У помощницы Сосинского Елены Скомороховой, которая встретила меня в Егорьевске, была работа в аптеке, есть квартира в другом городе, но она предпочитает жить здесь, среди тех, кому помогает. Среди бездомных Елена встретила своего будущего мужа Максима, у которого тоже не было жилья. Теперь они вместе.
Дни в социальном доме тянутся один за другим. Пока тепло, большую часть время мужчины, кто в состоянии, проводят на улице, строят, пилят, обжигают дерево, работают в огороде.
В холодное время года запираются изнутри. Лепят тарелки из глины, плетут корзины из лозы, ткут коврики. Этим делом заняты даже парализованные инсультники, вот женщина управляется одной рукой, на полках лежат рулоны самодельных ковриков, выстроились в ряд плетеные корзины, вышитые открытки, иконы.
«К сожалению, даже если все изделия, что произвели наши обитатели, продать, этого не хватит, чтобы оплатить и один месяц аренды, — вздыхает Елена Скоморохова. — По большому счету, творчество бездомных инвалидов никому и не нужно. Да, возим все на ярмарки, делаем на заказ, но это такая малость».
Я покупаю коврик, который изготовила самая пожилая обитательница дома — бабушка Света.
Старушек в социальном доме меньше, чем мужчин. Лидия Григорьевна и Светлана Григорьевна самые возрастные. Обеим по 83. Не сестры, хоть и с одинаковым отчеством. Непьющие. В своем разуме. Есть взрослые дети.
«Мы работаем, не лентяйничаем. Мы сами себя содержим», — гордится баба Лида.
«Как сюда попала? Вышла на улицу и упала, привезли, и ничего не помню», — старается не смотреть в глаза баба Света. Она тут уже несколько лет.
Здесь что-то не так, у нее сильный акцент, она просто не может быть москвичкой, да и внешность нездешняя. Не верю, чтобы ее никто не искал.
Уже потом я узнаю, что Светлана Григорьевна в свое время бежала от большой кавказской войны. Вместе с сыном. В Москве тот нашел себе женщину, а мать оказалась не нужна. А так как у самого мужчины жилья нет, ей пришлось идти в социальный приют.
«Сын редко ее навещает. Она, конечно, его ждет. Светлана Григорьевна такая умница, еще и как наставница, учит всех новеньких ткать ковры», — гордится Елена Скоморохова.
Да, этим интеллигентным и скромным бабушкам здесь не место. Но в обычные дома престарелых их не возьмут без документов. Паспорта старушек утеряны, те были еще советского образца.
«На восстановление таких бумаг уходит до четырех лет, у них ведь даже корочек не осталось, — переживает Ольга Козюрина, социальный работник и волонтер. — Нужны свидетели, не меньше трех, которые могут подтвердить их личность, но женщины в таком преклонном возрасте, что те, кто их знал, могли уже умереть. И тут ничего нельзя сделать. Это очень серьезная проблема для нашего общества, потому что бездомные есть, а закона, подтверждающего факт их существования, определяющего их юридический статус, по-прежнему нет. Сами понимаете, что даже положить человека в больницу очень сложно, если у него нет полиса и паспорта».
Когда в социальный дом привозят новеньких, первое, что у них спрашивают: как дела с документами? Если паспорта нет, грустно вздыхают, потому что проблем не оберешься, а брать все равно надо, не выгонять же на улицу. На сегодняшний день — это одна из немногих организаций в России, которая принимает к себе всех нуждающихся, не требуя подтверждения, что они существуют.
«Не можем работать легально»
Старики и инвалиды обходятся социальному дому всего в шесть тысяч в месяц на человека. Содержание подобного контингента нашему государству стоит в десять раз дороже. Но даже этих несчастных шести тысяч у организаторов приюта сегодня нет. И взять их негде.
«Для того чтобы подавать на грант, наша деятельность должна быть легальна, мы попытались это сделать, так сразу же пришла комиссия, и первый же проверяющий оштрафовал нас на полтора миллиона рублей, — признается Емельян Сосинский, руководитель дома трудолюбия «Ной». — Одно дело, если дом снят на частное лицо, тогда в нем может жить кто угодно, и совсем другое, когда это благотворительная организация, арендующая здание для проживания других людей. Тут чиновники выставляют столько требований, что соблюсти их все невозможно».
Попытались войти в реестр поставщиков социальных услуг, тоже выдали четыре листа предписаний, что должны исправить, чтобы избежать штрафов. Провести лифт, если в доме, где живут инвалиды, больше двух этажей. Оборудовать у каждой комнаты отдельный туалет, соблюдать положенный метраж. Все эти стандарты разработаны для обычных домов ветеранов и инвалидов, вот только здесь речь идет о людях, которые вчера ночевали на мусорке, и там они и останутся, если им не помочь.
«К сожалению, у нас в стране любят впадать в две крайности, именно поэтому и не могут принять закон о бездомных. Один законопроект гласит, что всех бездомных надо собрать вместе и принудительно помещать в исправительные учреждения, вышел оттуда через год, не устроился на работу за два месяца — снова изолируют», — разводит руками Сосинский.
Согласно второму предложению общество должно сделать все, чтобы бездомные были счастливы и ничего не хотели менять в своей жизни. Уважать свободу их личности и право выбора, удовлетворять потребности, как на Западе, где на одного тамошнего клошара нередко приходится по два волонтера, готовых его обслуживать.
«Когда говорят, что, если бездомных не будут кормить, они умрут от голода, — это бред. Кто захочет выжить, тот обязательно выживет», — считает Емельян Сосинский.
Государство вводит принудительные меры воздействия, но и общество перестает жалеть просящих милостыню. Только так, по мнению Сосинского, можно решить проблему комплексно.
«Когда-то для меня было главное — исполнять заповеди, — говорит он. — Я делал это для себя, и мне было все равно, что бродяги, которым мы помогаем, пропивают нашу помощь. Первый серьезный звонок: пришла мать одного пьяницы. Она сказала, что проклинает нас, потому что мы делаем все, чтобы угробить ее сына. Я проклятий не боялся, потому что считал, что поступаю правильно, но вскоре поговорил с одним батюшкой, который вдруг спросил: вы хотя бы проверяете истории, с которыми они к вам приходят?»
И выяснилось, что из ста бездомных девяносто пять врут. И чем более душещипательную биографию поведал человек, тем большая вероятность этого. «Так я понял, что надо что-то менять в себе. У нас все командиры рабочих домов вышли из среды самих бездомных. И какое-то время проработав, некоторые сбегали, забирали деньги из сейфа — и поминай как звали».
И что делать — перестать верить? Но так же тоже нельзя. Есть такие бездомные, их немного, но они есть, кто пытается восстановить отношения с брошенными когда-то семьями. «Один мужчина освободился, пришел жить к нам, дочка с внуками его знать не хотела. А он все, что зарабатывал, отсылал им, и в конце концов так сложились обстоятельства, что ей нужно было на работу, и она попросила его приехать посидеть с внуками. Обратно он не вернулся. Работает сторожем на стоянке, пенсию получает».
Но нетрудоспособные бездомные — не тот вариант, даже если у них находятся родные, вряд ли кто-то возьмет на себя такую обузу. Особенно сейчас, когда у всех свои проблемы. «Раньше, конечно, помогали и со стороны, а сейчас идет помощь — по 50, по 100 рублей, то есть видно, что сами жертвователи отдают последнее», — качает головой Сосинский.
Социальные дома в месяц обходятся 2–2,5 миллиона. В семи домах проживает сейчас порядка 500 человек. С ужасом ждут первого снега, потому что запасов почти не осталось. В холода бездомные не бегут на свободу, а наоборот, возвращаются в тепло. А за тепло тоже нужно платить.
У выхода из ворот социального дома в Егорьевске бездомные возводят часовню, чтобы каждый, кто решит покинуть этот приют, помолился на дорожку, подумал, нужно ли ему это?
Стройка идет вовсю, говорят, к весне закончат. Если перезимуют.