Рекордсменами по продолжительности «экстремальной» самоизоляции являются отнюдь не эталонные литературные герои вроде Робинзона Крузо или графа Монте-Кристо, а напрочь позабытые всеми изгои — солдаты-дезертиры Великой Отечественной войны.
Удалось отыскать информацию о некоторых самых уникальных случаях. Получился такой топ-4 «заживо похоронивших себя».
«Игра в прятки» длиной полвека
Первую строчку в этом рейтинге занимает латыш Янис Пинупс. Прибалт таился от людей на протяжении почти 51 года!
Эта удивительная эпопея началась летом 1944-го. 20-летний паренек из Латвии был призван в ряды Красной армии. Ему даже довелось на фронте принять участие в двух боях с немцами. К концу второго из них Яниса сильно контузило близким взрывом, он потерял сознание. Когда очнулся — бой уже ушел вперед, вокруг остались только погибшие. Пинупс понял, что санитары, собиравшие раненых, видимо, приняли и его за убитого, а потому оставили здесь. Между тем травмы оказались на самом деле несерьезными, так что молодой солдат вполне способен был самостоятельно двигаться. И он пошел…
Но не в свою пехотную часть. И не в медсанбат. Пинупса так испугали только что пережитые опасные моменты боя, что он решил уйти подальше от тех мест, где рвутся снаряды и летают пули. Вернуться назад, в свою деревню.
Скрываясь от патрулей, избегая оживленных дорог, Янис добирался до цели 2 месяца и оказался в окрестностях родной деревушки Котлери уже в октябре. Он встретился здесь с родными, однако поселиться в доме поначалу не рискнул: опасался, что «запеленгуют» соседи. До наступления холодов Пинупс кое-как коротал дни в лесу неподалеку от деревни. Мать приносила ему время от времени еду, одежду…
Однако с наступлением зимы лесное житье-бытье стало уже невозможным. Пришлось Янису все-таки перебраться в родительский дом. Он вырыл себе небольшой погреб-землянку в хлеву. Вход в этот схрон тщательно замаскировал.
Добровольная самоизоляция затягивалась, но до поры до времени дезертиру удавалось успешно скрываться от посторонних взглядов. О его существовании знали только самые близкие люди — мать, отец, братья, сестра. Для всех остальных рядовой Янис Пинупс, согласно официальным документам, пропал без вести.
Члены семьи снабжали затворника всем необходимым, поэтому Янис нечасто покидал свою землянку, лишь изредка рискуя по ночам выходить на прогулку по двору. Потом осмелел. Стал (соблюдая тщательную маскировку от соседей) помогать своим по хозяйству, даже иногда выбирался в лес за грибами и ягодами — таясь, уходил до рассвета, а возвращался уже в сумерках. Пять лет спустя жилищные условия Пинупса заметно улучшились. Семья построила на участке новый дом, а старый оставили в полное распоряжение Яниса.
Кода срок добровольной самоизоляции приблизился к 25 годам, нелегал предпринял первую попытку выйти из «затвора»: решил наконец, что никто его уже теперь не опознает. Однако встреча на улице с первым же односельчанином, который стал пристально рассматривать незнакомца, так испугала Пинупса, что он предпочел опять забиться в свою берлогу.
В середине 1980-х у дезертира возникла серьезная проблема со здоровьем. К тому времени из всех его близких в живых оставалась лишь сестра, которой все труднее было содержать брата-нахлебника, не имеющего возможности полноценно помогать по хозяйству. А тут — беда: отшельник неудачно подвернул ногу, ходить с каждым днем становилось все труднее. Без квалифицированной медпомощи не обойтись, а как объявиться перед доктором? Пришлось организовывать целую «партизанскую» операцию: спрятанного в повозке с сеном Яниса отвезли в соседнее село — и там он пошел на прием в амбулаторию под чужой фамилией.
Казалось, эпопея Пинупса должна была закончиться в 1991 году, после официального выхода прибалтийских республик из состава СССР. Теперь-то, при новой власти, его давнее бегство из советской армии уже не являлось криминалом, даже наоборот, выглядело как героический поступок. И все-таки Янис далеко не сразу прекратил «игру в прятки» — в этом человеке за долгие годы такой жизни укоренился прямо-таки животный страх перед возможным возмездием. В итоге он отважился явиться в полицию и сдаться лишь весной 1995-го.
70-летний старик, который во время войны «не побоялся отказаться от службы в советских оккупационных войсках», на короткое время стал героем газетных и телерепортажей. Но вскоре его история перестала интересовать публику, ее заслонили другие, более актуальные события. Остаток жизни своей Янис Пинупс тихо провел в родной деревне. По некоторым сведениям, он умер в 2010 году.
Ночной муж «вдовы»
Уроженец села Яблоново в Липецкой области Яков Томозов провел «под спудом» почти полжизни. Вскоре после начала войны 37-летнего заведующего сельским магазином призвали в армию, и в том же 1941 году, дезертировав с фронта, он сумел добраться до своего дома, где оставалась семья — жена с ребятишками. Там и скрывался вплоть до 1985 года, хотя уже вскоре после побега чекисты проверяли, не появился ли в родных краях беглый солдат Томозов.
Запутать следствие Якову помог благоприятный случай. Однажды за околицей села в поле сгорел стог сена, а на пепелище обнаружили обугленные останки какого-то мужчины. Следователь особо заморачиваться не стал и решил, что никто другой здесь прятаться не мог, как только дезертир Томозов. В итоге Варвара Томозова получила документально подкрепленный статус вдовы, а сам Яков отныне преспокойно жил при «вдове» как этакий «домовой». В сарае он оборудовал потайной бункер, где и отсиживался в светлое время суток, чтобы не попасться на глаза селянам. Зато по ночам «заступал на ударную вахту» — старался как мог помогать по хозяйству. Поэтому подворье «вдовицы» было на удивление ухоженным: грядки вскопаны, двор выметен, дрова нарублены и в поленницы сложены…
Чтобы кто-нибудь случайно не узнал про их семейный секрет, Варваре пришлось превратиться для всех соседей в негостеприимную затворницу. Удивительно, но Томозовым удалось соответствующим образом подготовить своих трех ребят — те даже совсем еще в юном возрасте нигде и никогда словом не обмолвились, что папка-то жив на самом деле. Правда, позднее такая угроза стала уже неактуальна: подросшие дети разъехались из Яблонова, завели собственные семьи.
И все-таки к концу 1970-х — началу 1980-х у односельчан накопились факты, заставляющие подозревать, что Яков «воскрес из мертвых». Одна из улик — давняя: чересчур ухоженное хозяйство вдовы. А другая — покупки Варвары в местном магазине: вроде бы одинокая, немолодая уже женщина, хахалей к себе не водит, а сумки в сельпо набивает продуктами так, будто дома ее обжора-мужик ждет. Потом как-то вечером случайно заметили непонятный и явно не женский силуэт, нарисовавшийся тенью на оконной занавеске. В другой раз сосед, глубокой ночью проходя мимо томозовского двора, прислушался: вроде бы топором кто-то дрова колет.
Слухи дошли до председателя местного сельсовета и участкового милиционера. Страж порядка напрямую идти и обшаривать хозяйство вдовы отказался: нет, мол, убедительных оснований. Тогда решили замаскировать визит, изобразив проверку противопожарных мер. Под этим предлогом импровизированной комиссии удалось обследовать не только дом, но и надворные постройки.
Нигде никаких следов присутствия Якова. Так и пошла бы прахом вся спецоперация, но у дезертира, следившего за происходящим из своего бункера, подкачала нервная система. Не выдержав напряжения, он решил понадежнее спрятаться в другом месте, выскочил из схрона и угодил в руки милиционера.
Сельские старожилы с трудом узнали в задержанном довоенного завмага. Теперь, в 1985-м, это был старик довольно жалкого вида, с длинными редкими прядями седых волос.
То, из-за чего Яков Томозов более 43 лет прожил, не выходя со двора и пугаясь собственной тени, в итоге не случилось. Пойманного нелегала не стали привлекать к суду. Ведь все сроки давности его преступления перед Родиной давно истекли.
Дезертир-отшельник после своего возвращения «в люди» прожил всего пару лет и скончался на 84-м году жизни. Но за это время произошло примечательное событие: однажды он пришел на встречу земляков-сверстников — ветеранов войны. По воспоминаниям очевидцев, собравшиеся отнеслись к Томозову без особых эмоций. А вот что испытывал тогда в душе сам Яков? Но об этом он так никому и не рассказал.
Третий из-под печки
Первые два с половиной года войны украинский парнишка Коля Халимовский вместе с родителями провел под немцем — в оккупированной гитлеровцами деревне Онишполе. На исходе 1943-го советские войска, тесня врага, освободили селение, и вскоре после этого Мыколу, которому только-только исполнилось 18, призвали в Красную армию. До околицы провожала его любимая девушка — жительница той же деревни Ганна.
Новобранца отправили служить в зенитную часть. Его батарея была поставлена прикрывать важную переправу, наведенную на реке Припяти под Мозырем. Буквально через день-два необстрелянный паренек попал в самое пекло: немецкие бомбардировщики предприняли массированный налет на понтонный мост и охранявших его зенитчиков. Позиции батареи оказались буквально перепаханы взрывами бомб, многие артиллеристы погибли.
В этом аду Халимовскому повезло уцелеть. Однако пережитое так подействовало на Николая, что он смалодушничал: вместо того чтобы вернуться в расположение части, бросил винтовку и зашагал в противоположную от передовой сторону. Три недели плутал по дорогам-лесам-проселкам — и наконец вот оно, родное Онишполе.
За время его блужданий о бегстве Николая стало известно командованию его подразделения. Информацию передали в соответствующие инстанции, и в дом Халимовских нагрянули с обыском сотрудники НКВД. Не найдя дезертира, они предупредили родителей, чтобы в случае, если беглый сын объявится, тут же сообщили об этом. Однако отец и мать, когда Коля действительно вскоре постучался в дверь, конечно же, никуда не побежали с доносом на него, а решили спрятать сына понадежнее.
Сперва скрывали сыночка в погребе. А некоторое время спустя Халимовский-старший оборудовал для него укромный закуток, лаз в который замаскировал рядом с фундаментом огромной печи.
И потянулись для молодого парня бесконечные недели и месяцы такой потаенной самоизоляции. Опасаясь зорких соседей, Мыкола днем вообще не выходил из избы. На небольшие прогулки по заднему двору решался лишь в темное время суток, а спал всегда в своем подполе-закутке, тщательно замаскировав лаз туда — на случай внезапного прихода кого-нибудь постороннего в дом.
Впрочем, таких посторонних у Халимовских практически не бывало: чтобы не выдать семейный секрет, отец с матерью отвадили от своего дома всех односельчан, грубо обрывая все намеки на возможные посиделки и никого не пуская дальше крыльца. Но даже зная это, Николай пугливо шарахался в свою «нору» у печки, едва услышав скрип калитки во дворе.
Чем он занимался все это время, чем мог скрасить свой бесконечный досуг? Да не было вообще никаких занятий-развлечений, кроме мелкой (и главное — нешумной!) работы по дому. В доме даже книжек никаких не водилось. И газет Халимовские не выписывали: отец с матерью в грамоте не преуспели, едва подпись при случае поставить могли — какое уж тут чтение! А когда уже в послевоенные годы деревню стали радиофицировать, протянули в дома провода и повесили черные тарелки репродукторов, муж и жена Халимовские от такого чуда техники вдруг отказались. Соседи недоумевали, а причина была простая: родители Николая опасались, что мастер, который придет в избу «тянуть радио», может заметить какие-то следы присутствия в доме еще одного человека.
Единственным развлечением Николая оставалось, притаившись в сенях дома, разглядывать через щели между бревнами, что творится за пределами родительского двора. Наибольший сектор обзора приходился на соседское подворье. А там — ну прямо по канонам драматического жанра! — жила та самая Ганна, которая когда-то, провожая его в армию, обещала ждать. После войны, так и не дождавшись сгинувшего жениха, девушка вышла замуж за другого, и поселились они как раз в соседнем с Халимовскими доме. Так что день за днем Николай наблюдал жизнь своей бывшей невесты: как общалась она с мужем, как нянчила народившихся детишек… Время шло, и эти повзрослевшие дети привели под опеку Ганны своих отпрысков — ее внуков… А Николай все отсиживался в своем убежище.
Его самоизоляционная эпопея завершилась лишь по прошествии четверти века — в конце 1960-х. Завершилась внезапно, по воле случая.
Однажды днем к Халимовским приехал их дальний родственник — работник партийных органов. Оказавшись в этих местах в командировке, нагрянул без предупреждения. И хотя осторожный Николай все-таки успел среагировать и юркнуть в свой подпол, но вот старики-родители сплоховали. Они не успели убрать со стола уличающие следы недавнего семейного обеда: на столе вокруг чугунка с кашей красовались не две миски-ложки, а три. Зоркий гость это не оставил без внимания и оперативно провел расследование. Поднаторевшему в энергичном нажиме на людей партийцу не составило труда расколоть растерявшихся сельских родственников. Они рассказали о своей многолетней тайне. В ответ гость дал строгую директиву: мол, пускай ваш Николай явится в областной отдел КГБ, а если не захочет сдаться добровольно, я сам о нем сообщу в органы.
Пришлось Халимовскому-младшему выбираться из своего добровольного заточения. Провожаемый горькими причитаниями матери, он отправился на станцию, чтобы поездом доехать до Житомира. А там… Там ничего страшного не произошло. Сотрудники КГБ, выслушав покаянную речь Николая и проверив что-то по своим картотекам, объявили, что он может идти на все четыре стороны: таких дезертиров времен войны государство простило, уже давным-давно вышел указ об амнистии.
Вернувшись в Онишполе, Николай на некоторое время стал объектом повышенного внимания односельчан. Однако их интерес к персоне дезертира со стажем быстро иссяк. Отшельнику суждено было прожить еще много — Халимовский умер только в 2003 году. Но и этот период «легальной жизни» стал каким-то ущербным. Даже оказавшись вновь среди людей, Николай так и не смог до конца изжить чувство постоянной опасности, постоянного страха, которое въелось в него за четверть века добровольного отшельничества.
Сибирский Робинзон и его Пятница
По сравнению с описанными выше историями отшельническая эпопея Марка Гурского может показаться совсем короткой: этот дезертир скрывался на самоизоляции всего 10 лет. Но в данном случае нужно учитывать масштабы материального обеспечения такого «карантина». И прямо-таки киношную лав-стори.
Гурский — сибиряк, житель Новосибирской области. В 1943 году ему — молодому парню — подошел срок идти в Красную армию. Однако на фронт под пули и снаряды Марк ехать не захотел. И предпочел дезертировать — чуть ли не со сборного пункта, где находились новобранцы.
Возвращаться домой он не рискнул: там уже могут ждать сотрудники органов. Поэтому отправился окольными путями, глухими дорогами в соседний район, где в селе Крещенское жила семья его дальних родственников. С ними дезертир наладил связь, однако переждать время в доме или в сарае не получилось. Поэтому поселился Гурский в отдалении от села — среди таежной глухомани в верховьях реки Тартас.
Судя по рассказам местных старожилов, парень подошел к обустройству своей отшельнической жизни очень основательно. Соорудил в разных местах — порой отстоящих друг от друга на десяток километров — несколько хорошо замаскированных избушек и землянок. Вскопал землю на подходящих проплешинах посреди леса и посеял там картошку, морковь… Ловил рыбу в реке, добывал лесную птицу и зверя. В летне-осенние месяцы не ленился делать большие запасы ягод, орехов, грибов. А весной прочесывал птичьи колонии по берегам озер, собирая яйца… Часть инструмента и материалов для всего этого он, вероятно, раздобыл у родственников. Кроме того, лесной отшельник через них менял у деревенских мясо добытых в тайге диких зверей на соль, инструменты, другие необходимые товары…
А еще Марк разжился ценным армейским оборудованием, наткнувшись однажды в тайге на упавший боевой самолет. Скорее всего, это был «американец» из числа тех, что в рамках ленд-лизовских поставок перегоняли по воздушному коридору Аляска — Сибирь. Крылатая машина оказалась не слишком сильно разбита, так что Гурский снял с нее авиационный пулемет, забрал запас патронов к нему и использовал столь необычное оружие для охоты на медведей и лосей (из их шкур отшельник делал себе одежду). С этого же потерпевшего аварию самолета Гурский снял и еще кое-какое железо, которое ему весьма пригодилось в хозяйстве.
Марк ради пущей конспирации вел кочевой образ жизни. Он регулярно перемещался из одного своего жилища в другое. Время от времени совершал вылазки в деревню, чтобы совершить бартер.
Так, основательно обустроив свой таежный быт, Гурский прожил более восьми лет. Ко многому привык, многое испытал. Бывало, приходилось в чащобе с одним ножом на косолапого идти, но везло — ни травм серьезных, ни увечий во время отшельнической жизни не получил, даже захворал лишь один раз.
Со временем стала допекать его все больше и больше проблема — отсутствие женского общества.
Марк пытался бороться с этим голосом природы, но однажды не выдержал и пошел на риск, благо ситуация благоприятная сложилась. Во время очередного своего таежного рейда Гурский заметил на лесном проселке девушку, отправившуюся за грибами. Барышня, конечно, сильно испугалась, когда на нее из гущи деревьев вылез крепкий мужик, заросший длинными рыжими волосами. Отшельник схватил опешившую от неожиданности крестьянку и силой поволок в свои «хоромы». Причем — в самые дальние. Вел пленницу хитро, ориентируясь по одному ему ведомым приметам в лесу, чтобы не могла она найти обратную дорогу.
Так этот Робинзон обзавелся своей Пятницей. Они прожили вместе в тайге более года. Но потом случилось то, что и должно было случиться: наложница забеременела.
По поводу последующих событий рассказы местных старожилов расходятся. Согласно одной версии, барышня все-таки смогла сбежать от своего похитителя. По другой — он сам вывел ее к деревне, понимая, что шансов на благополучные роды и выживание младенца в условиях глухой тайги практически нет.
Как бы там ни было, возвращение к людям давно сгинувшей в лесу девушки (считалось, что ее убили, и за это преступление даже успели осудить одного из деревенских парней), поставило крест на всех конспиративных усилиях Гурского. Сотрудники милиции и госбезопасности, выяснив при помощи «воскресшей» примерное место обитания беглеца, вскоре смогли поймать его.
О дальнейшей судьбе Марка Гурского точных сведений нет. Вроде бы в наступившие уже более мягкие послесталинские времена судить его за дезертирство и прочие противоправные похождения не стали — за давностью лет. А еще через какое-то время Марк Гурский уехал из родных краев куда-то в другой регион Сибири.