Обаяние Леонида Аркадьевича обладает силой ковровых бомбардировок. Уже тридцать лет, в течение которых Якубович ведет «Поле чудес», к нему в объятия готовы броситься миллионы поклонников. Для многих телезрителей он стал практически родственником, и подобного рода близость с публикой остается привилегией шоуменов старой школы. Он из тех времен, когда телеведущие были исключительно приятными людьми, которые внушали доверие и дарили праздник, а если и щекотали нервишки, то по-доброму и с гарантированным хеппи-эндом. Примечательно, что за пределами «Останкино» у Леонида Якубовича получается вести жизнь не менее содержательную, чем та, что проходит в студии Большого канала. И говорит он о своей другой жизни с куда большим удовольствием, чем о телешоу, о котором уже сказано так много.
— Леонид Аркадьевич, круглые даты, особенно когда они приобретают значительный вид, наверное, вызывают эмоции в духе «неужели все это со мной происходит?» Накануне 75-летия у вас возникают подобные мысли?
— Я не соотношу эти цифры с собой. Они живут отдельно от меня. Могу лишь сказать, что к 75 годам я выучился осторожности. Раньше говорил то, что думаю, наотмашь дружил, наотмашь влюблялся. Теперь стал осторожным, и это единственное, о чем я жалею.
— Вас, безусловно, можно назвать реализовавшимся во всех смыслах человеком. Хотя ваша жизнь могла быть и другой, если бы вы не послушались советов родителей и все-таки поступили бы в театральный…
— Не знаю, стал бы я актером репертуарного театра, но когда-то мне этого очень хотелось. Для меня сцена — святое место. Там какое-то другое существование, причем в физическом смысле. Это другое измерение, и оно чаще всего лучше, чем то, в котором я существую в реальности.
— Ваши мечты в некоторой степени осуществились, когда вы начали играть в спектакле «Будьте здоровы, месье». Вы случайно туда попали или целенаправленно искали проект?
— Продюсер меня пригласил, и я довольно мучительно и долго по этому поводу размышлял. А потом скрепя сердце согласился. Я прекрасно понимал, что будет очень трудно перевоплощаться, когда тебя держат только за ведущего «Поля чудес». Но мне повезло невероятно, потому что сложился совершенно потрясающий коллектив. Ольга Волкова, Леонид Кулагин, Саша Андриенко, Галя Данилова — просто феноменальные актеры. Конечно, я рисковал, потому что понимал: на первые спектакли придут дяди и тети с губой, которые будут говорить: «Ну вот, он еще и на сцену полез, сейчас мы посмотрим, как это у него получится». И так оно и было поначалу, но с течением времени все это стухло. Те, с кем я играл, они меня вытащили, я за ними тянулся, и, во всяком случае, в этом спектакле, меня приняли в актеры. Это довольно трудная ситуация, но она привела меня к результатам. Я доволен.
— Вы открыли для себя театр во времена, когда в этом искусстве не было так много экспериментов, как сейчас. Как вы воспринимаете новый современный театр?
— Я не понимаю, что происходит, и не готов критиковать, потому что критикуя я должен предлагать взамен то, что, как мне кажется, было бы лучше. А если я не могу ничего предложить, то лучше сидеть тихо и думать, почему мне это не нравится. Для меня его величество русский театр как был святым, так святым и остался. Я видел почти все спектакли Товстоногова, мы ездили в Питер безбилетниками. И «Ленком», и Таганка, и великие спектакли Театра сатиры, все это у меня перед глазами и никуда деться не может. Это, если хотите, точка отсчета. И я не могу от этого отделаться ну никак. Просто я навсегда там.
— Ваша кинокарьера началась раньше карьеры телеведущего. Впервые вы появились в кино еще в 1980 году. Как вы сам относитесь к вашим большим и маленьким ролям?
— Кино для меня — огромный кусок жизни, который дробился на много разных кусочков. Вот, например, я сыграл дедушку в фильме «Дедушка моей мечты», который снял Саша Стриженов, и остался очень доволен. Кстати, фильм сделан по моей повести, что тоже приятно. Вообще все получилось случайно, потому что мы со Стриженовым не могли найти человека на главную роль. Нам не хотелось профессионального актера, и была мысль взять дремучего дедушку из какой-нибудь деревухи, и пускай бы он у нас существовал в кадре. Но на поиски нам просто денег не хватило. И Сашка мне сказал: «Давай играй сам». Тогда я пошел на большую хитрость. Я вычеркнул все слова, и дедушка у меня бессловесный. Но мне очень понравилось, и все говорят, что получилось здорово: и характерность, и походка.
— В свое время ваше увлечение авиацией проявилось и в виде роли в сериале «Русские амазонки»…
— Я играю директора аэроклуба, то есть нахожусь в своей стихии. А какие там замечательные люди: Михаил Жигалов, Марина Могилевская, Ирина Розанова, Алена Хмельницкая. Просто счастье с ними работать, потому что кроме человеческих качеств они профессионалы. Кино, как и телевидение, — невероятной тонкости история, просто ювелирная штука. Крупный план, а глаза соврать не могут. Даже очень худой сценарий все-таки можно вытащить. Мы же воспитаны на довольно странных фильмах вроде «Подвига разведчика», но как там сыграно. «Следствие ведут знатоки» — плакатный сериал, но как сыграно, какие замечательные актеры, а какие люди в эпизодах! А сейчас включаю телевизор, на экране появляется человек, он еще слова не успел сказать, только голову повернул, но я уже понимаю, что это наше. Пусто в глазах. И это плохо, потому что иногда бывают лихо закрученные сюжеты, но как только начинается актерская игра, я переключаю. У нас были споры с Владимиром Владимировичем Познером. Он считает, что телевидение — это технология. А я еще считаю, что искусство. Есть же вещи, которые притягивают к экрану так, что отойти нельзя.
— Помимо всего прочего вы еще и кавээнщик чуть ли не с рекордным стажем, потому что играть начали еще в шестидесятых. Про что вы тогда шутили?
— Конкретно о чем — уже не помню. Но совершенно точно могу сказать, что в то время эффект КВН был сродни взрыву чуть ли не атомной бомбы. Статистикой подтверждено: как только по телевизору начинался КВН, на улице падала преступность. Это шестидесятые-семидесятые годы. У нашей команды в МИСИ тогда была не бог весть какая сцена, под названием «Интер-штаны-69». И мы там довольно лихо пародировали всякие идиотские выставки, которых в те времена, особенно на ВДНХ, проводилось огромное количество. Прошел телеэфир — и вдруг, мать родная, нас вызывает к себе ректор Николай Антонович Стрельчук. А вызов к ректору — это то же самое, что прийти на прием к богу. Ну просто что-то невозможное. И вот мы приходим, а в кабинете у ректора накрытый стол. Мы стоим совершенно обалдевшие. Выходит ректор и зачитывает нам телеграмму примерно такого содержания. На заседании Политбюро в разделе «разное» был рассмотрен вопрос критики командой КВН МИСИ ненужных зрелищных мероприятий. Критика признана правильной, приняты соответствующие меры. Подпись: Брежнев. Я видел Стрельчука два раза в жизни, и второй раз это было уже почти на выпуске, году в семидесятом. Он опять пригласил к себе команду КВН и сказал: «Друзья мои, я много лет пытался бороться за создание большого МИСИ. Вчера в ЦК КПСС я встретил Михаила Андреевича Суслова. Мы десять минут говорили о команде КВН МИСИ и за одну минуту решили вопрос о строительстве большого здания МИСИ». Сейчас этот комплекс стоит на Ярославском шоссе. Вот чем тогда был КВН. Мы, хоть и с юмором, но намекали на довольно серьезные вещи. И это прощалось.
— И куда только цензура смотрела?
— Она, конечно, была, но не очень навязчивая. Нам рекомендовали что-то не делать, а мы по молодости воспринимали это как доброжелательное поглаживание по голове. Сейчас КВН — это скорее театр веселых и находчивых. Меньше импровизаций, больше постановок, но все равно смотрят, и многим нравится, и это замечательно. Мне сложно сказать, что сейчас может произвести такой же эффект, как КВН моей молодости. Но тогда так было.
— Именно КВН дал вам возможность заниматься сценариями для таких телевизионных хитов того времени, как «А ну-ка, девушки!» и «А ну-ка, парни!»?
— Работала тогда в молодежной редакции телевидения совершенно потрясающая женщина Ирина Яковлевна Гаврилова. Она и предложила нам написать первый сценарий. Так мы там и остались. Мы довольно много написали. Кроме «А ну-ка, девушки!» и «А ну-ка, парни!» была программа «Стадион неожиданностей». Мне жутко нравилась программа «Игра в детектив», и мы написали для нее довольно много сюжетов, жалко, что ее судьба как-то не сложилась.
— Вы, наверное, уже тогда были в статусе творческой богемы?
— Ничего такого не было. Мы оставались мальчиками, которым разрешалось попадать в «Останкино». Хорошо помню, как, наверное, целый год хранил свой первый разовый пропуск. На тех, кто уже постоянно работал на телевидении, мы, конечно, смотрели как на небожителей, а уж дикторами в нашем представлении были те, у кого папы, наверное, секретари КПСС. А иначе — как туда человек попал?
— За сценарии прилично платили?
— С нами заключали какие-то смешные договоры, возможно, по тем временам это были какие-то деньги, но не огромные.
— С тех пор юмор, конечно, очень сильно изменился. Вас сейчас легко рассмешить?
— Мне, например, очень нравятся «Уральские пельмени». Они не всегда смешные, но всегда веселые. Телевидение, на мой взгляд, вообще должно быть позитивным. Что бы ни случилось.
— Все юмористы со стажем время от времени сетуют на то, что современные шутки уже не те. У вас есть претензии к новым звездам юмора?
— Мы так не шутили, и для меня все это не высокого полета юмор. Вот течет время и обтекает такую большую глыбу, которая называется Михаил Михайлович Жванецкий. И никак время на него не действует. Он работает и работает, люди в зале помирают от хохота, но понимают, как все это глубоко. Или покойный Толя Трушкин. Ведь до слез хохотали над его рассказами. Идут годы, но все, что делает Геннадий Хазанов в своих поздравлялках, — это феноменально, высочайшего класса искусство. Мы знакомы худо-бедно около пятидесяти лет, и я им все так же восторгаюсь. Значит, есть какие-то вещи, которые по-прежнему незыблемы. Юмор — вещь чрезвычайно светлая, искренняя, без всяких намеков, в отличие от сатиры или сарказма. КВН в старое время — это восемьдесят процентов юмора и чуть-чуть сатиры. Сарказм тогда допускали издания вроде «Крокодила» или художники Кукрыниксы. Сейчас вся сатира без тени юмора попала в прессу, на телевидение и радио, и юмористам приходится натужно шутить, чтобы перебить то, что уже было опубликовано. А перебить не получается. И началось сползание к юмору ниже пояса, а я это никак не могу принять. Как мне кажется, нет в этом изящества. Не мною придумано, что голая женщина вызывает меньшее желание, потому что нужно додумать, воображение должно заиграть. Вот юмор про то же самое. Это кристальная, как горный ручей, история, но с воображением. У Жванецкого есть потрясающая фраза: «Хотелось бы не переходить улицу на тот свет». Сразу возникает образ. Ну что говорить — гениальный мужик. Таких очень мало. Есть несколько личностей, которые создали школу, где нет учеников. Как Жванецкий. Ему невозможно подражать, просто не получится.
— Ваша книга, которая называется «По чуть-чуть», вышла уже во времена, когда писателями себя считали все кому не лень: от светских лиц, выпускавших советы о том, как найти богатого мужа, до посредственных журналистов с мемуарами спорной ценности. Вас не смущали такие соседи по полке в книжном магазине?
— Никогда об этом не думал. Дело в том, что я писал и даже не планировал ничего публиковать. Был один человек, с которым мы немало прошли рядом, и он мне как-то сказал: «Если ты сейчас же не отнесешь это в издательство, мы поссоримся». И эта книжка ему и посвящается. А потом совпадения пошли одно за другим. Уже в издательстве обнаружилось, что одним из его учредителей является сын моей учительницы русского языка. Совершенно неожиданно моя книжка понравилась, она пошла в печать, но поскольку я по договору уже получил деньги, то дальнейшая ее судьба интересовала меня только относительно того, как ее читают и что о ней думают. И самым главным для меня стало мнение Михаила Веллера. Мы не были знакомы, но его почти восторженная рецензия меня ошарашила. До сих пор ее храню. В итоге у моей книги было два очень больших тиража, и сейчас ее нет в продаже, вероятно, это показатель, что она кому-то понравилась. А с кем она там стояла на полке, я не знаю.
— До этого вы писали только в стол?
— Абсолютно, и все мои друзья это знали. Для поздравления с днями рождения и другими праздниками я писал небольшие стишки, которых скопилось уже под тысячу штук. Вот сейчас что-то отберут, и, может быть, получится книга. К сожалению, невозможно издать переписку. У меня огромное количество друзей, с которыми я общаюсь в стихотворной форме, но это такое личное, что печатать нельзя. Наверное, так и пропадет или останется в семье. Я не могу объяснить, зачем пишу. Иногда хватал себя за руки и говорил: «Старик, ну остановись, ты же не графоман в конце концов». Собственно, поэтому я не пытался издаваться, у меня всегда было сомнение, что я пишу нечто такое, что можно выносить на суд читателей. Но жить без этого я не могу.
— В вашей жизни был период, когда вы работали аукционистом. Как вы оказались в этой сфере?
— Я очень хорошо знал Арсения Лобанова (известный аукционист, заслуженный деятель искусств России. — «МК»), и когда впервые оказался на аукционе, который он вел, то был совершенно потрясен атмосферой в зале. Я в это углубился, даже стал собирать историю аукционов в России и в итоге пришел к Юрию Михайловичу Лужкову с предложением об организации аукционного дома в Москве. И он эту идею сразу подхватил. Помню, на одном благотворительном аукционе, где собирали деньги на хоспис, я продал кепку Лужкова. Это была замечательная торговля. Я попросил Юрия Михайловича встать, посмотреть в зал и увидеть тех, кто посмеет не купить его кепку. Для меня аукцион — феноменальная вещь. Один из самых трудных аукционов, который я вел, проходил в Украине. Старая ювелирка. Меня предупредили, что в зале серьезные люди. И иди там угадай: когда кто-то приподнял бровь или кивнул головой, это значит — он повысил цену или нет? Тогда было около шестидесяти лотов, и к финалу я совершенно взмок. Всего я провел больше четырех сотен аукционов. Это эмоция в чистом виде, за что они мне и нравятся.
— С таким опытом, наверное, можно стать собирателем разных интересных предметов…
— Я очень люблю всякие антикварные штуки и за границей пропадаю в антикварных лавках. Был один потрясающий случай. Когда я впервые лет сто назад попал в Израиль, то в Яффо, в антикварной лавочке, увидел клыч. Это такая старинная сабля, а я неравнодушен к холодному оружию, прямо помираю. Естественно, я захотел купить, но мне выкатили сумасшедшую цену. Я бился в кровь, но ничего не получилось. Через два года я вернулся и снова зашел в эту лавочку, и опять мы с хозяином торговались, и опять без результата. Еще года через три я в очередной раз попал в Израиль, намеренно поехал в Яффо и обнаружил, что этот магазинчик на месте. Хозяин меня узнал, и мы сели с бутылкой водки, которую я привез с собой. В результате мы решили так: бросим монетку, и если решка, то я плачу полную сумму. Если орел — он дарит мне шашку. Подкидываем монетку, она падает на каменный пол и укатывается к чертовой матери под огромный резной буфет, который вообще невозможно сдвинуть с места. В результате лавочка закрылась, и мы часа четыре пытались выковырять эту монетку. Мы ее достали, она лежала орлом вверх. Хозяин подарил мне шашку, она по-прежнему у меня дома.
— Если представить, что вам в какой-то момент надоест вести «Поле чудес», программа сможет продолжаться без вас?
— Мне сложно ответить. Я плохо понимаю, в чем феномен «Поля чудес», почему и на чем эта передача держится уже тридцать лет. Но работа на телевидении надоесть не может. Чем я буду заниматься, если уйду из программы? Если хватит средств, то буду писать книги. Вот сейчас заканчиваю вторую, но не знаю, даст ли она мне возможность спокойно жить. Наверное, я найду себя на телевидении, но уже не в роли ведущего. С другой стороны, я уже как тот старый диван, который никому не нужен, но его не велят трогать, потому что это символ нашего дома.
— Как вы сейчас отвечаете на стандартный вопрос «как дела»?
— Все отлично, правда, немного достает то, что мне больше всех надо. Это ужасно утомляет, но кому-то отказать мне очень трудно. А вообще я пессимистичный оптимист. Во многих отношениях я как был воспитан в середине двадцатого века, так в этом воспитании и остался жить. Иногда это мешает. За последние тридцать лет я так и не смог привыкнуть ко всему, что произошло в стране, где родился. И теперь уже поздно привыкать.