Часть первая
Глава первая. УВЕЗУ СЕБЯ Я В ТУНДРУ?
Когда я была маленькая, я тоже работала в газете «Московский комсомолец». Стыдно и смешно вспоминать, как меня туда занесло.
Весна 1973 года. Последний курс журфака МГУ. Пишу диплом, готовлюсь к госэкзаменам. Встает вопрос о распределении. Не знаю, как кратко объяснить сегодняшним выпускникам, что это такое – распределение молодых специалистов после окончания вуза. Ну, чтобы время не терять, погуглите сами.
А у меня – инфантильная и романтическая мечта: поехать работать на Крайний Север, в Тикси.
Почему в Тикси? А бог его знает! Северное сияние, олени, минус 50... В пургу от дома до дома надо ходить по вешкам, держась за соединяющий их канат... Порт Северного морского пути... Полярный день, полярная ночь... А еще – почему-то «Два капитана» до кучи. Может, хочу познакомиться хотя бы с одним? Ну, уж в этом я бы даже и себе тогда не призналась!
Втайне от родителей списываюсь с местной газетой, которая одновременно – еще и радиоузел поселковый. Договариваюсь, что они пришлют на меня в МГУ запрос. Но что-то тянут, хотя очень рады такому ценному столичному кадру. Тут замыслы мои случайно раскрываются – родители в ужасе, мама чуть не рыдает. Хотя думаю, что папа меня втайне одобрял. Но мама!.. И под водопадом материнских слез я временно отступаю.
Но – распределяться-то все равно надо. От факультета в этом году – почему-то Туркмения. Туда мне почему-то не хочется. Я ж снега люблю. У меня же – разряд по беговым лыжам. А мечтаю ходить на широких и коротких северных охотничьих лыжах, подбитых мехом…
Но если не принести на факультет запрос до определенного числа, то ушлют под Чарджоу, в какой-то маленький городок, где зачем-то выходит газетенка на русском.
И тут мама, «включив» всех своих знакомых, достает мне запрос аж из «Литературной газеты», подписанный аж самим Сырокомским! Спасибо, что не Чаковским. Но – под честное благородное слово! – что это просто бумажка для факультета, а на никакую должность я, конечно, претендовать не стану.
Ну, что такое в 70-х годах была «Литературная газета» и кто такие Сырокомский и Чаковский, надеюсь, не надо рассказывать. (Или надо? Тогда – погуглите.)
Декан Ясен Николаевич Засурский, вручая диплом, посмотрел на меня с уважением. И поинтересовался, в какой отдел иду. Я, боготворившая «Литературку», я, презирающая блат, я, читавшая на страницах любимой газеты много интересного про это явление, – тихо сгорала со стыда и лепетала что-то обтекаемое. А про себя думала: «Все равно уеду в Тикси!»
Мама, чувствуя себя виноватой, что сломала мою мечту, а также подозревая, что я еще не до конца отказалась от своих сумасшедших северных планов, считала своим долгом меня поскорее куда-нибудь пристроить. И подкинула идею про «Московский комсомолец».
Опять кто-то поговорил с кем-то. И, уже ничего особо не стыдясь (все равно уеду в Тикси!), пошла я на собеседование к тогдашнему главному редактору Аркадию Петровичу Удальцову.
Поначалу мы друг другу очень не понравились. Мне редактор как-то не глянулся потому, что тогда все Аркадии Петровичи казались временным явлением. У меня же Тикси в голове тикало! А Удальцов смотрел на меня с хорошо скрываемым презрительным удивлением. И поделом! Ведь в те годы (не знаю, как сейчас) любой мальчишка и любая девчонка могли спокойно прийти в эту газету прямо с улицы. Хоть с заметкой в руке, хоть с идеей в голове, хоть с просьбой о редакционном задании. И любой соискатель был бы внимательно выслушан, прочитан, обруган и раскритикован от души. Потом – обязательно обласкан, взят в разработку и обучен. Если он, конечно, чего-то стоил. А по звонку приходить на должность гонорарщика... Полный отстой, говоря сегодняшним языком. И сослал меня Удальцов… в «письма».
Глава вторая.
«БДЫНННЬ!»
В отделе писем тогда правил Гена Жуковец. Почему-то я сразу стала его бояться. Все навязанное (а меня Генке именно навязали) вызывает вполне определенные чувства. Великодушный Жуковец отнесся к ситуации с равнодушной жалостью. Сдал меня своей сотруднице: «Вот она тебе все объяснит». И ушел в подмосковный отпуск, из которого его на денек отозвали, чтоб принять новенькую. (Забегая вперед, скажу, что вскоре мы с Геной стали соседями по дому и добрыми приятелями, потом – соседями по даче. И дружили семьями всю жизнь.)
Сотрудница Лена была очень хорошей девочкой. Доброй, приветливой, отзывчивой. Вот только объяснять она не умела ни-че-го. Или я была тупая и смущенная.
Писем в бумажные СМИ в те годы приходило много, и редакция «Комсомольца» не была исключением. Поражало, что в молодежную газету писали в основном очень пожилые люди – так называемые «чайники». И главными темами посланий были кляузы на соседей, начальников и, конечно, ЖКХ. Правда, такая аббревиатура в СССР 70-х годов как-то не употреблялась, но крыши, трубы и унитазы текли исправно по всей Москве и области.
Слава богу, отвечать не на все послания уже было разрешено внутренними и внешними инструкциями. Но зарегистрировать каждую единицу входящей корреспонденции требовалось обязательно. Лена это делала ну очень тщательно. Я тоже вынужденно включилась в занудный конвейер. Причем все интересные (на мой взгляд) письма распределялись по профильным отделам редакции. Я же готова была писать на любую тему – хоть про школу, хоть про театр, хоть про канализацию. Лена постоянно остужала мой пыл:
– Нельзя, это для отдела учащейся молодежи, это – в отдел культуры, это – в информацию…
При этом она все время листала, шуршала, вздыхала, перекладывала с места на место какие-то гроссбухи. И записывала то в одну тетрадь-журнал, то немножко в другую. В какой-то момент я увидела, что она сначала пишет карандашом, потом что-то уточняет, стирает ластиком и пишет ручкой. Наконец, захлопывает журнал, берет увесистую связку ключей (каждый ключ – сантиметров по пятнадцать) и идет в темный угол комнаты к громадному старинному сейфу. Благоговейно отодвигает бородкой ключа язычок, закрывающий замочную скважину…
Раздавалось первое тоненькое «дзинь!».
Потом – три оборота ключа: «блям-блям-блям», но уже более басовитое.
Наконец со стоном отворялась дверь сейфа: «а-ах-ох-ох-ох»...
И - заключительный аккорд: дверь делает "бдынннь!" об угловую стену.
По комнате распространялся кисловато-пыльный запах старой бумаги.
Лена долго перемещает что-то с полки на полку.
И – все звуки в обратном порядке.
А через полчаса – по новой: «дзинь-блям-ах-ох-бдынь». И опять. И опять.
Неужели это и есть – молодежная газета?!
Глава третья.
У КАЖДОГО – СВОЙ СЕЙФ
К вечеру я вдруг отчетливо поняла, что пропала. Как зверь в загоне. Где-то – люди, воля, свет... И буду я погребена под этими монбланами нескончаемых писем про коммунальные санудобства и гадов-соседей. Причем под звуки похоронного марша в исполнении сейфовой двери и ключей.
А в это время в Тикси мои олени уже, наверное, объели весь ягель вокруг радиоузла и ушли в тундру. Вот-вот закроется навигация и наступит полярная ночь... Охотники уже лыжи новым мехом подбивают – пока я тут сижу на стуле и мини-юбку протираю!
И я решила от отчаяния пробежаться вокруг пруда. Для тех, кто не помнит: «Московский комсомолец» квартировал тогда на Чистых прудах.
Вот бегу я, бегу себе по берегу, а навстречу движется знакомая фигура...
Удальцов! Он-то зачем здесь?!
На всякий случай прячусь в кустах. И когда главный приближается к моей «засаде» – мгновенно понимаю по его лицу, ЧТО он тут делает. Да то же самое, что и я! Нервы выгуливает.
И теплая волна сочувствия захлестывает мою истерзанную эпистоляриями душу. Ведь главред – тоже человек! К тому же у каждого – свой сейф с письмами…
Глава четвертая.
СПАСИБО ФОРДУ!
И сложилась у меня в голове во время пробежки одноактная пьеска, сценарий которой был успешно воплощен в жизнь на подмостках отдела писем.
Место действия: отдел писем «Комсомольца».
Действующие лица: я и Лена.
Я: Хочешь мы эту горку писем расфигачим за пять минут?
ЛЕНА: Давай расфигачим! А как? Тут и до конца недели не управиться!
Я: Управимся! Мы с тобой создадим сейчас конвейер, как когда-то Форд в США. Специализация и разделение труда – наш девиз! У тебя красивый ровный почерк, но ты медленно читаешь и длинно формулируешь краткое содержание письма. К тому же сначала пишешь карандашом, а потом чернилами. Зачем? Ты что, географ из «Маленького принца»?! А у меня почерк кривой и корявый, но я очень быстро читаю, а любое письмо изложу одной фразой из нескольких слов. Итак, я просматриваю эпистолы и диктую тебе что надо, а ты красиво записываешь. И сразу – ручкой. Никаких лишних операций! Поехали?..
ЛЕНА: А что делал географ?
Я: Ладно, потом обсудим. Сейчас не до географа. Поехали!
И мы поехали-помчались. Как на оленях утром ранним. Вернее, вечером поздним. Горка писем (спасибо Форду!) растаяла довольно быстро. Ну, не за пять минут, конечно. И все-таки мы управились.
Глава пятая.
ГЕНЕРАЛЬСКАЯ ДОЧКА
За окнами окончательно стемнело. Лена зажгла огромную люстру, выполненную в стиле «сталинский ампир». Люстра очень хорошо сочеталась со старинным сейфом в углу. И в комнате стало совсем уютно.
А чем же заняться двум культурным московским девушкам, когда вечером делать нечего? Ну понятно – поговорить о литературе. Начали с пресловутого географа из Экзюпери, потом перешли к Пушкину и зачем-то углубились в эпоху Возрождения.
На этой высокой ноте я вдруг почувствовала, что мечтаю об ужине. Но напоследок хотелось сказать с умным видом что-то итоговое. Господи, лучше б я этого не делала! Но произнесла:
– Литература занимается моральными проблемами и будет обсуждать их до скончания веков. А мы сегодня решили маленькую техническую головоломку – про ускоренную регистрацию писем. Мой папа любит повторять: «Моральные и этические проблемы сложны, красивы и подчас неразрешимы в принципе. А для решения технической задачки нужно просто выбрать правильный алгоритм». Что мы сегодня с тобой, дорогая Лена, и осуществили. А теперь пошли домой, а? Очень жрать хочется!
И тут Лена спросила задушевным голосом:
– А правда, что твой папа – Герой Советского Союза генерал Карацупа? А ты – генеральская дочка и в газету пришла по звонку из ЦК КПСС?..
Глава шестая.
УБИТЬ ПЕРЕСМЕШНИКА
Обычно я за словом в карман не лезу. Это у меня с детства. А тут просто онемела!
В голове молниями проносились миллионы фраз, причем некоторые – с явными признаками обсценной лексики. Но вопрос продолжал висеть в воздухе – и требовал ответа. Ведь всем с детства известно, знаком чего является молчание.
И я решила зайти издалека. Ну, к примеру, смутить вопрошавшую, чтоб легче было вынуть из нее имя автора этой глупой сплетни, этого ужасного навета, этой мерзкой напраслины, клеветы и оговора!
Голосом тихим и бархатным, как рожки юного олененка, я начала так:
– Не обязательно помнить номер астероида, на котором Маленький принц встретил географа...
Сделала небольшую паузу. И – крещендо:
– Но как ты, несчастная, могла перепутать воинское звание лучшего пограничника всех времен и народов – полковника Никиты Федоровича Карацупы?!
Прием сработал. Лена отреагировала мгновенно:
– Это не я! Это все Сашка Аронов!
Отлично! Авторство установлено. Я мысленно потирала руки. А Лена продолжила сдавать «пароли и явки», но как-то растерянно-задумчиво:
– Но Саша не мог так ошибиться в звании... Саша очень умный и знает все. Он же в прошлом – учитель. Преподавал в школе литературу. А сейчас – один из лучших в нашей газете. И еще он поэт!
Слово «учитель» было явно произнесено с большой буквы. Я не стала разрушать Ленину картину мира относительно школьных работников, а уцепилась за стихотворную сущность неизвестного мне Саши:
– Поэты! Да они же любят фантазировать! А воображение подчас заносит их так далеко, что уже трудно отделить истинное от придуманного! Да он же тебя просто...
– Разыграл? – радостно закончила за меня Лена. – Ой, знаешь, он меня все время разыгрывает, а я, дура, покупаюсь! И не обижаюсь! Ну разве можно на Сашу обижаться?..
Я про себя подумала: «Чего уж там обижаться, когда убить мало этого Аронова – и все дела!»
Глава седьмая.
ВЗГЛЯД НА ТАЛИЮ
А Лена продолжала бурно радоваться:
– Значит, твой папа не Герой Советского Союза, не генерал? И ты не генеральская дочка? И никакого звонка из ЦК не было? Ой, у меня прямо гора с плеч!
Ну и зануда эта Лена! Во всем ей хочется дойти до самой сути... Рассказать ей, что ли, про Тикси? Ну уж нет! Но врать этой святой Елене было как-то стыдно. Тогда – только правду. Ну, по мере сил. И, глубоко вздохнув, я начала:
– Да, мой папа – не Герой Советского Союза и не генерал. Дослужился только до капитана. Но он прошел всю финскую и Отечественную, освобождал Будапешт и разминировал Варшаву. У него – ранения и вся грудь в орденах. И он мой главный герой. А я не генеральская дочка. Я – капитанская дочка.
– Эту книжку я читала, – растерянно пробормотала Лена. – А звонок?
– Ну, был звонок... Не из ЦК нашей партии, конечно. Моя мама – полиграфист. Не начальник никакой, но очень уважаемый специалист в своей отрасли. И лично знакома со всеми директорами московских типографий. Ну а директор типографии нашего издательства, наверное, по ее просьбе связался с Удальцовым. И не смотри, пожалуйста, на меня такими глазами, как будто я кому-то перебежала дорогу и заняла чье-то место. По-моему, никто особо и не ломился на должность гонорарщика в этот богом забытый отдел писем! Да, согласна, не очень хорошо, что «по звонку» я здесь... Но если бы ты знала, дорогая Лена, какие обстоятельства заставили меня воспользоваться таким способом трудоустройства! Ну ничего, очень скоро я освобожу это место для более достойных, очень скоро я уйду...
– В декретный отпуск, да?.. – и Лена выразительно посмотрела на мою талию. Между прочим, ну очень тонкую в те далекие годы.
Глава восьмая.
МАТ В ТРИ ХОДА
Час от часу не легче! Теперь мне хотелось прибить не только Аронова, но заодно и эту Лену. Иначе завтра вся редакция будет знать, что я не просто блатная генеральская дочка, а еще и беременная! Поэтому с полным равнодушием в голосе я сказала:
– Ну что ты, какой декрет? Я же не замужем…
Слава богу, последний довод был для Лены совершенно достаточным. Ведь в том мире, где есть никогда не ошибающиеся учителя, незамужние девушки, уж конечно, никак не могут быть беременными!
– И хватит на сегодня мучить меня расспросами! Я и так тебе чуть ли не всю жизнь свою описала! Лучше скажи: Аронов этот еще в редакции или уже домой уехал?
– Да здесь он, – ответила довольная моими откровениями Лена. – Только что к Черняку, в «пропаганду», пошел, я видела. И Хенкин там сидит. Наверное, в шахматы будут играть или стихи друг другу читать.
– На троих в шахматы поиграть вечерком – очень поэтично! Лен, может, они с какой другой целью втроем-то собрались?..
– Ну что ты! – Лена сделала большие глаза. – Виктор Львович Хенкин – мастер спорта по шахматам, а как он стихи читает! Лучше любого народного артиста. Вадик Черняк – кандидат в мастера спорта по шахматам, Сашкин лучший друг и тоже поэт. А как свои песни поет! И сам их на гитаре играет!
…Отдел пропаганды (ну прямо набитый в этот вечер гениями!) находился как раз напротив «писем», чуть наискосок. Его дверь была всегда широко распахнута. Потихоньку, чтоб не привлекать внимания, я приоткрыла нашу. И, как сквозь амбразуру, осмотрела поле будущего сражения.
Действительно, на одном из столов соседей лежала шахматная доска, и два человека сидели, склонившись над ней. Третий, стоя, что-то нарезал на газетке. «Краковская полукопченая», – безошибочно определила я и сглотнула голодную слюну. Поманила Лену, и мы обе приникли к смотровой щели.
– Говори быстро, кто есть кто, – почти беззвучно приказала я.
И Лена горячо зашептала мне в ухо:
– За доской – Хенкин и Черняк. Хенкин – который веселый и элегантный, Черняк – задумчивый и печальный. А колбаску как раз Сашка Аронов режет!
Тут мы увидели, как печальный (продолжая оставаться задумчивым и не отрывая взгляда от шахматных фигур) Черняк неуловимым движением вытащил из-под стола бутылку (не лимонада, конечно) и передал ее Аронову. Тогда я тихонько дала Лене очередное указание:
– Погаси свет, чтоб меня не видно было, как в коридор пойду. Стой тут, можешь подглядывать и подслушивать – разрешаю. Сейчас я поставлю этим престарелым алкоголикам шах и мат в три хода. Хоть бы дверь закрыли для приличия, бесстыдники!
Глава девятая.
ЧЕРТ ИЗ МАШИНЫ
«Престарелым алкоголикам» Аронову и Черняку было на тот момент по тридцать восемь, Хенкину – побольше. Но мне-то, с моего молодого облака, вся троица казалась глубоко пожилыми дядьками!
Между тем Аронов покончил с краковской и принялся за хлеб. Видимо, в тот вечер был дежурным по кухне. Потом тесно поставил в рядок три не очень чистых стакана, ловко откупорил «Столичную» – и вот уже водочная струйка уверенно забулькала на первом донышке.
Господи, сколько раз я видела этот нехитрый фокус во время всех студенческих практик и подработок! И в тульском «Молодом коммунаре», и в «Пионерке», и в «Социндустрии», и в «Юном натуралисте», и много где еще…
Разлить непрерывной струей и без потерь! И чтоб до микрона точно – на три части. Если недолив в одном стакане и перелив в другой – колкие шутки в адрес автора. Если равенство соблюдено – стандартный полный восторг: «Ну надо же, как по линеечке!»
И не дай бог, если кто-то под руку что-нибудь скажет и помешает этому священнодействию!
А я-то как раз и собиралась под руку. Как черт из машины.
Глава десятая.
МОКРЫЕ ШТАНЫ
И только Саша приступил к наполнению второго стакана, я бесшумно выскользнула из «писем» и нарисовалась в дверном проеме соседей, как бы соткавшись из тьмы коридора. И вздохнула – грустно так... Но громко!
Расчет мой оказался верным. От неожиданности оба шахматиста вскочили, как будто увидели привидение. К тому же Хенкин зацепился за край доски, и фигурки брызнули во все стороны. А Сашка от удивления, наоборот, плюхнулся на стул. При этом бутылка продолжала оставаться в горизонтальном положении, и драгоценная влага лилась Аронову прямо на колени.
Как мне удалось сдержать хохот – не знаю. Может, помогли мои верные друзья-олени, огромное стадо которых я мысленно собрала за своей спиной. И рога их отнюдь не были покрыты бархатным пушком. Ну, дальше сами понимаете. Сначала – почти ласково:
– Александр, как же вы до таких лет дожили, а не научились по линеечке разливать? Да переведите, наконец, бутылку в вертикаль! А то у вас уже все штаны мокрые!
Затем – прибавила в голос побольше высокоуглеродистой стали, и – крещендо!
– Запомните, Александр: моя фамилия не Карацупа! Моя фамилия – Таратута! И я не генеральская дочка! Я – капитанская дочка! Надеюсь, такую книжку вы читали? И чтоб больше никаких ЦК!
Произнеся этот незамысловатый текст (который являлся полной белибердой для Хенкина и Черняка, но зато был абсолютно понятен Аронову), я, конечно, сделала громкое «бдынь!!!» ихней дверью напоследок. Аж стены затряслись
Глава одиннадцатая.
МИЛОСТИ ПРОШУ К НАШЕМУ ШАЛАШУ
Из соседних отделов начали выглядывать любопытствующие рожи: мол, что за шум, а драки нету? А Лена стояла на пороге нашей комнаты, обхватив обеими руками голову. Тут и Аронов вылетел в коридор и смущенно забубнил:
– Ну что вы в самом деле? Ну извините, я ж не хотел… Давайте отойдем в тот конец коридора, к лестнице. А то из всех дверей уши торчат…
Мы отошли, и Аронов стал оправдываться:
– Я ж так – шутки ради. А Ленка, святая душа, поверила. Кстати, рифма хорошая, смешная: таратута-карацупа...
– Получилось очень глупо! – злобно докончила я. – А вы подумали, ЧТО эта «святая» понесет дальше по редакции? И как это на мне отразится? Плохие у вас шутки, Саша. И рифмы тоже плохие.
– Ну, про рифмы не вам судить. Что же касательно шуток...
Тут Саша выразительно посмотрел на свои брюки. И рассмеялся:
– По-моему, мы квиты. Ну что – мир? Слушай, давай на «ты», а? Кстати, я не все из бутылки пролил! Пойдем к нам, посидим...
Я кинула взор в сторону отдела пропаганды, на пороге которого стояли задумчивый Черняк и веселый Хенкин. Виктор Львович, зорко следивший издалека за нашими с Сашкой переговорами, тут же отреагировал:
– Милости прошу к нашему шалашу! – и даже как-то так сделал руками, чтоб я понимала, в каком отделе этот самый шалаш. Черняк же просто молча улыбался.
Глава двенадцатая.
I’M EMPTY
И правда, пойти, что ли? Вроде нормальные дядьки... Посидим, потреплемся...
И тут вдруг навалилась на меня такая усталость...
Прошедший день замелькал перед внутренним взором, подобно кинокадрам. Как много произошло со мной за этот четверг!
Я слушала сейфовый звон и сочиняла пьесу про оптимизацию.
Сидела в засаде с пограничником Карацупой и пасла оленей.
Разгребала горы писем и летала на астероид с Маленьким принцем.
Ставила мат в три хода и даже была немножко беременной.
И зачем мне, «не употребляющей» юной барышне, пить с какими-то малознакомыми мужиками? Пройдет неделя, две, ну, максимум месяц – я буду так далеко, что никогда их больше и не увижу. Поэтому я постаралась быть предельно вежливой:
– Спасибо, Саш! Но иногда и четверг бывает тяжелее понедельника. Сил нет, как домой хочется. Давай в другой раз.
Я-то твердо знала, что никакого «другого раза» и быть не может.
– Ничего, завтра пятница, а там и выходные. Отдохнешь, сил наберешься для новых свершений! – бодрым голосом обиделся Аронов.
И как-то быстро исчез в дверях отдела пропаганды, предварительно затолкав перед собой Хенкина с Черняком.
И двинулась я на ватных ногах в «письма», где меня уже с нетерпением ждала Лена, жаждущая обменяться впечатлениями. А я уже ничем не могла обмениваться.
I’m empty, как говорили мы друг другу на журфаке, кончив сдавать сессию. А уж я сегодня чего только не сдавала. Разве что не кровь. А в голове стучало: «I’m empty, empty, empty – я пуста, пуста, пуста...»
Все-таки Ленка была очень чутким человечком. Все поняла в секунду и легко справилась со своим любопытством. И, когда мы вышли на улицу, предложила:
– Давай я тебе машину словлю? А то ты еле ноги переставляешь. У тебя деньги-то есть? На вот рубль, возьми…
Глава тринадцатая.
СТЕЛЬНЫЕ ВАЖЕНКИ
Рубль у меня, по счастью, был свой. Мама дала на обед. А пообедать мне как-то в этот день и не пришлось. Смутно помню, что когда бегала в туалет – пила воду прямо из-под крана. Вот и вся еда.
В те годы из центра можно было на частнике доехать до любого конца Москвы за этот самый рубль. Так что через полчаса я уже уплетала за обе щеки мамины вкуснейшие котлеты с любимой жареной картошкой и бодро врала родителям, как славно прошел мой первый рабочий денек. Папа очень одобрял оптимизацию трудового процесса, а мама радостно подкладывала и подкладывала на тарелку, пока папа не остановил ее:
– Ну хватит! Совсем ребенка закормила!
А на мамином лице было написано, что только очень глупые девочки могут стремиться от таких котлет в какой-то Тикси.
Наконец глупая девочка добралась до подушки. И, как только закрыла глаза, в глупой ее голове запел запрещенный Галич: «Ну, являюсь на службу я в пятницу, посылаю начальство я в задницу!» А вокруг, под гитарные переборы, весело танцевали стельные важенки.
Ну, погуглили? Правильно. Стельные важенки – это беременные оленихи.
Глава четырнадцатая.
ОБ ЭТО МЕСТО
В пятницу, на второй день моего пребывания в «Комсомольце», никакое начальство никуда не надо было посылать. Начальство само ворвалось в наш отдел в образе ответсека Славы Варывдина.
– Лен, полная веревка! – начал он с порога. (Потом я узнала, что редакционная кличка у него и была – Веревкин.)
– Представляешь, прям все в разгоне или в отпуске! Земля горит под ногами! А тут из горкома срочно попросили: митинг молодежный, советско-болгарский, «Наша дружба нерушима» называется. На «Красной Розе». Рядом совсем, на «Парке культуры». Сгоняй туда и сбацай тридцать пламенных строк в номер, а? Вот телефон инструктора горкома, он тебе все расскажет, Пашей зовут...
И бросил на стол листочек. Не успела Лена что-нибудь ответить, как я выдвинулась вперед:
– А можно я сбацаю?
– Да мне без разницы, – согласился Варывдин. – Но смотри: чтоб не позднее чем через два часа лежало у меня в секретариате об это место! – И выразительно постучал ладонью по краю стола. – А ты кто, кстати?.. Ну, самое позднее – через три!
И, не дожидаясь ответа, исчез.
А я уже накручивала на телефонном диске номер из листочка.
– Так митинг-то уж давно кончился! – «обрадовал» меня веселый горкомовский голос из трубки. – Они перед первой сменой его проводили, спозаранку! Но не волнуйся: я там был и все записал. Сейчас продиктую свой конспектик!
Паша был хоть и многословный, но, видимо, толковый парень. Попросил, чтоб текст был нейтрально-протокольным, без завитушек. А также уточнил, кого и в каком порядке от посольства, ЦК ВЛКСМ, горкома и фабрики надо было упомянуть обязательно, а кого – если поместятся.
Мне удалось втиснуть всех, согласно горкомовскому меню. Рукописный вариант был готов моментально. Я опять созвонилась с Пашей и проверила (по буквам) каждую должность и ФИО. Потом напечатала в четырех экземплярах, вычитала, сверила. Четвертый взяла себе лично – я так всегда делала, на всякий случай. Третий оставила в отделе, а первый (на «собаке») и второй понесла Варывдину.
– Ты что, еще не уехала?! – Варывдин был искренне возмущен и даже как бы напуган. – Больше получаса прошло!
– Уже приехала! И прошло-то всего 29 минут, – заметила я и положила материал на край стола.
Глава пятнадцатая.
В ПЯТЬ В ПЯТНИЦУ
– На помеле, что ль, слетала? Или – на телефоне?.. – догадался Веревкин и углубился в текст. – А фамилии сверила?
– Побуквенно! Хочешь в горком на Колпачный смотаюсь – письменно завизирую?
– Не, не надо. А вот подпись твою уберем…
И я с гордостью отметила, что это была единственная правка в моем гениальном тексте. А Слава продолжал:
– На первой полосе пойдет, под тассовской подборкой. Или тебе важно, чтоб с фамилией?..
Я равнодушно пожала плечами:
– Может, лет шесть назад, при первой публикации, и важно было. А тут чего?
– Слушай, а ты кто вообще? Новенькая? Как звать-то?
– Варывдин, ты ж только что вычеркнул: Е.Таратута!
И мы оба так дружно расхохотались, как могут хохотать только в ежедневных газетах в момент, когда земля горит под ногами. И если хорошенько не поржать, то можно просто с ума сойти.
(Много видела я в своей жизни ответсеков в разных редакциях. И были они нередко, как бы это так помягче выразиться... А с другой стороны, работа ответственного секретаря, прямо скажем, временами совсем собачья. Тут любой озвереет! А вот «Комсомольцу» повезло: Славка был – чистое золото!)
Между тем Варывдин все никак не мог остановиться в своей признательности:
– Слушай, Е.Таратута, хоть ты и новенькая, а так выручила – прям слов нет! И Аркадию доложу – он как раз сегодня дежурный редактор…
А я прям расцветала от его похвал! И тем более – главреду про меня доложат, что я чуть ли не мир сегодня спасла! Тогда он поймет, что я не какая-то там блатная сыроежка, а очень даже ценное приобретение для «Комсомольца». И тут-то я и брошу заявление на стол! Чтоб знали, кого потеряли!
А Варывдин продолжал:
– С этим митингом дурацким вообще как-то странно... Вроде рядовое событие, а Удальцову сегодня не только из горкома, а даже из ЦК звонили. Ладно, засылаю в набор. А ты иди! Гранку скоро тебе принесут, а в полосе попозже вычитаешь.
– А первый оттиск полосы когда будет примерно? – спросила я, уже стоя в дверях спиной к Варывдину и холодея от дурного предчувствия.
– Рано сегодня будет. Часов в пять или в шесть. И вычитать нужно обязательно. Черт их там в ЦК знает, что за важность с этой дружбой нерушимой... Так что не уходи никуда до полосы. Ну, спасибо тебе еще раз.
Я шла по коридору и повторяла: «Часов в пять или в шесть, пять или шесть...»
Дело в том, что на пять часов в эту пятницу у меня была назначена свадьба.
Глава шестнадцатая.
А НЕ НАДО БЫЛО ВЫПЕНДРИВАТЬСЯ
Ну ладно, не у меня лично. Замуж выходила моя лучшая школьная подруга Люба, с которой мы дружили с третьего класса. И в 17.00 я просто обязана была стоять на регистрации в загсе с авторучкой наперевес – как свидетель со стороны невесты.
Лена была в курсе – с самого утра. И прям перед явлением Варывдина сказала:
– Жаль, что я вчера про свадьбу не знала. Ты сегодня вообще могла не приходить, никто бы и не заметил! Ведь на тебе пока никакой текст не висит, ничего не надо писать, сверять, вычитывать... Ты что, вчера забыла, что твоя подруга замуж выходит?
И я честно Лене призналась:
– Да я хотела отпроситься! Но сначала неловко было: в первый же день – на второй отпрашиваться! А потом такие события заварились, что я бы и о своей свадьбе не вспомнила!..
– О своей – пожалуйста! Но забыть, что надо на свадьбу к подруге отпроситься... – произнесла правильная Лена с интонациями старой учительницы.
И только я собралась напомнить ей о том, как мне вчера было непросто, и как она сама меня в машину сажала, и ла-ла-ла... Тут Веревкин и явился. Ну, дальше вы знаете, как я тут же на первый план вылезла и сама сбацать предложила.
Когда я вернулась из секретариата и передала Лене наш последний разговор с Варывдиным, она меня успокоила:
– Не волнуйся, я сегодня допоздна. У меня маленький репортажик идет на четвертой – все равно буду сидеть.
Все-таки Ленка – добрая душа!
А «добрая душа» немного помолчала и затем – ка-а-ак выдала мне по первое число! Правда, вежливо, с оговорками и извинениями. А если одной фразой: «От работы не бегай, но на работу не напрашивайся!» Ну просто полное наставление для Петруши Гринева от его отца! (Кто подзабыл школьную программу – гуглит!)
И возразить было нечего! Потому что Лена поняла главное: мне очень хотелось показать, какая я крутая, как ловко и лучше всех могу за кратчайший срок сделать материал (причем на говенную тему!), не отходя от телефона и машинки…
Кстати, в те годы не было слова «крутой» в его сегодняшнем смысле. Так чего же мне хотелось в том далеком августе 73-го?
Да выпендриться мне хотелось! А не надо бы. Даже мои верные олени как-то сконфузились от такого мелкого пижонства.
Глава семнадцатая.
ОДА «К РАДОСТИ»
Первое, что я сделала, когда мы подъехали к загсу, – стала искать глазами телефонную будку. И с облегчением увидела аж сразу три. В сумочке у меня лежал четвертый экземпляр «митинга», а в кошельке – много двушек, которые я предусмотрительно наменяла в редакционной столовке.
И как только закончилась регистрация, а моя подпись запечатлелась в торжественной книге, я (раньше всех гостей) выскочила на улицу. Было уже около шести.
– Нет, еще полосу не приносили, ждем, – донесся из трубки Ленин голос. – Мои поздравления молодым!
– Спасибо! Как только чего прояснится – звони на Любкин домашний, который я тебе оставила! Мы будем дома минут через пятнадцать. Пока!
Между сериями «горько!» я незаметно выскальзывала из-за свадебного стола в коридор и связывалась с редакцией. А полосу все не несли и не несли. Наконец, около десяти, я получила радостную весть.
– Все вычитала, все нормально! – отрапортовала Лена. – Варывдин так тебя Аркадию Петровичу нахваливал! Палочкой-выручалочкой называл!
– А Удальцов что? – я почти перестала волноваться.
– А Удальцов все время спрашивал, где Таратута и чтоб она сама вычитывала.
– А ты?
– Сказала, что сегодня я по отделу дежурю. И что Таратуту отпустила. По-моему, он тебя лично поблагодарить хотел. Попросил, чтоб ты в понедельник с утра зашла…
И я зашла. В понедельник. С утра. Со скромным, но достойным видом. Мысленно сверля дырочку на воображаемой гимнастерке под орден, но согласная и на медаль. И в душе моей звучало что-то типа оды «К радости». И на тот же мотив громко трубили олени.
Глава восемнадцатая.
ГРАФИНЯ ИЗМЕНИВШИМСЯ ЛИЦОМ БЕЖИТ ПРУДУ
Но Удальцов сразу взял их за рога:
– Тебе Варывдин сказал в пятницу, чтоб ты дождалась материала в полосе? А ты ушла – еще и часу дня не было! А когда должен уходить сотрудник, если у него заметка в номере стоит? Только после того, как дежурный редактор отпустит! Особенно если этот сотрудник – без году неделя и первый материал сдал…
– Д-два дня без году, – еле слышно поправила я.
– Тем более! – Удальцов становился все язвительнее. — А ты сначала на задание сама напросилась, а потом Лениной добротой воспользовалась. Груздем-то назвалась, а чтоб в кузов – так пусть другие лезут? Кстати, а куда она тебя отпустила? Какие такие дела, аж важнее служебных на новом месте работы, пятничным вечером у тебя случились?..
– Свадьба у меня случилась, – бухнула я.
– Поздравляю, – немного смутился Удальцов.
– Да не моя свадьба! Понимаете, Аркадий Петрович, есть у меня подруга...
И тут меня понесло! Я рассказала Удальцову, сколько лет и с какого класса мы дружим. И что мы такие не разлей вода, что даже наши родители тоже подружились. И как мы все вместе ездили на Селигер, а там я в лесу подвернула ногу, а Люба меня до нашего домика чуть ли не на себе тащила.
Речь моя была выслушана со вниманием и неоднократно прерывалась наводящими вопросами, из ответов на которые Удальцов однозначно выяснил мою глубокую уверенность, что свадьба подруги, конечно, важнее, чем вычитывание заметки о каком-то там митинге.
– Хорошо излагаешь, но ничего не понимаешь, – неожиданно прервал меня Удальцов на самом интересном месте. – Что ж мне с тобой делать? А знаешь, дам-ка я тебе выговор.
– За что?! – сдавленно пискнула я.
– А вот как раз за то, что не понимаешь за что, – загадочно произнес главред.
И позвал секретаршу, и надиктовал ей текстик.
Секретарша взяла меня под локоток и со словами: «Пойдем, деточка!» – вывела из кабинета в приемную. Где и усадила деточку на стул, и налила водички из графина, и принялась выстукивать на машинке, укоризненно качая головой в сторону главредовского кабинета и попутно уточняя у деточки же ее фамилию. Напечатала, нырнула в этот кабинет – и через пару секунд вынырнула с уже подписанным приказом. Опять взяла деточку под локоток, вывела в коридор, где висела широченная и длиннющая доска, вся заполненная объявлениями, газетными вырезками и старыми приказами. С трудом выискала свободное местечко и – новый прикнопила. Как будто меня – к позорному столбу. И ушла.
А я осталась. И читала, читала, читала… пока в голове не всплыло: «Графиня изменившимся лицом бежит пруду». (Гуглим!) И стало мне вдруг так смешно от контраста и несоразмерности двух ситуаций – моей и той, случившейся 63 года назад в Ясной Поляне, – что начала я потихоньку нервно хихикать. А потом и погромче.
Глава девятнадцатая.
С НОГАМИ ВСЕ В ПОРЯДКЕ!
– Над чем смеетесь? – спросил за спиной знакомый голос.
– Над собой, конечно, – на автомате отреагировала я.
А Сашка Аронов уже впился глазами в приказ:
– Ну ты даешь! Третий день – и уже медаль на грудь. Далеко пойдешь! А зачем ржала-то?
– Да так... – и процитировала про графиню.
– Ну до чего приятно иметь дело с культурными девушками! – одобрил Сашка и посмотрел на меня попристальней. – Не пойму, однако: ты смеешься или плачешь?
– Да я и сама не пойму...
– Тогда вперед! Пойдем топиться!
И мы пошли. Ну, не топиться, конечно. Просто посидеть у пруда под нежным августовским солнышком в тени дерев. И поговорить.
Бедный Аронов! В то утро пришлось выслушать ему, что сидит он на прибрежной лавочке не абы с кем, а просто с золотым пером и надеждой советской журналистики. И перо это неоднократно отмечалось похвалами и повышенными гонорарами во всех изданиях, где перо свой след оставило! А уж диплом хозяйки пера вообще стал на журфаке сенсацией года! И две кафедры соревновались между собой, чтобы завлечь к себе в аспирантки подобное диво дивное! Тогда как здесь, в «Комсомольце», некоторые натравливают на юное дарование всяких карацуп со служебными собаками, а другие пытаются закопать этот талант в пыльных письмах, да еще и выговоры объявляют ни за что! Тут я совсем запуталась в красотах автопанегирика, и Саша получил возможность вставить наконец и свое слово:
– Вижу, что от скромности ты не утопишься. И отлично! Открою маленькую тайну: у нас в «Комсомольце» только такие и работают! Хоть все Чистые пруды ими пруди! Так что поздравляю: ты попала именно туда, куда надо! Поэтому перестаем изображать из себя Наташу Ростову на первом балу: «Ах, никто не знает, как я хорошо танцую, как я хорошо пишу!» – а живо берем в руку перо. Хоть золотое, хоть шариковое. И слагаем что-нибудь выдающееся! И чтоб быстро! Как-никак третий день уже пошел! А журналиста ноги кормят!
И добавил напоследок, бросив на меня выразительный взгляд:
– Ну, с ногами-то у тебя все в порядке! Надеюсь, с головой тоже.
– Старый пошляк!.. – весело огрызнулась я. Но приободрилась.
Глава двадцатая.
СЕЙЧАС ИЛИ НИКОГДА
Надо заметить, что вообще-то я довольно ленивый человек. Но на этой неделе пчелы вполне могли брать с меня пример.
Я звонила на все телефоны, как в колокола, носилась по Москве и ее окрестностям и еле успевала менять исписанный блокнот на новый. Потом (за листом бумаги и клавишами машинки) перерабатывала все собранное в чистый мед и сдавала Лене. Полными сотами.
По счастью, на этой неделе нам с Леной не нужно было активно заниматься письмами: завалы резко прекратились. И не столько потому, что процесс регистрации был оптимизирован, а потому, что по телеку запустили «Семнадцать мгновений весны». И весь Советский Союз прилип к экранам, в том числе – московские и областные сутяги и кляузники.
Да что там сокращение писем от жалобщиков! Даже преступность по стране упала. Криминальные элементы, как простые советские граждане, следили за поединком Штирлица и Мюллера.
А Удальцов разрешил (тем, кто томился вечерами в ожидании полосы) смотреть «Мгновения» по телевизору в своей приемной.
Лене очень нравились мои репортажи и интервью. Она много хвалила, но почти ничего не правила. В какой-то момент я поняла, что нельзя питаться только пряниками. Пришлось идти к Аронову на поклон – за добровольными кнутами. Под его рукой материалы худели и усыхали как минимум на четверть, а то и на треть. Что же касается эпитетов, метафор и прочих красот, наши споры порой доходили чуть ли не до драки. Тогда утомленный Аронов познакомил меня с Борисом Евсеевичем.
Иоффе не дрался, хвалил умеренно, и спорить с ним я не могла: он правил безупречно. Но когда перечитывала после его правки, чувствовала: не мой текст. Я опять к Аронову – и орет, и ругается, и сокращает безбожно. Я к Лене – похвалит и утешит. Опять к Иоффе – правит правильно. А я выбираю лучший вариант. Как же повезло, что было у меня целых три редактора!
А мгновения свистели, как пули у виска. В среду Штирлиц вывез радистку Кэт из клиники «Шарите», в четверг вернулся из отпуска завотделом писем Гена Жуковец, а Лена – наоборот, ушла. Мои родители, уверовавшие, что «ребенок наконец взялся за ум», уехали на пару недель вместе с сестрой в подмосковный дом отдыха. Каждый день я заваливала Варывдина (по его заданиям) всякой информационной мелочевкой типа открытия выставок, подготовки ЖЭКов к зиме, разных митингов, ну и кратеньких интервью – не помню с кем и по каким поводам. За что уже прочно заслужила у него позывные «палочка-выручалочка». А на стол Гены Жуковца я принесла к вечеру пятницы три «эпохальных» материала, отшлифованных группой редакторов в составе Лены, Сашки и Бориса Евсеевича.
«Итак, десяток информашек и три нетленки – вот итог моей работы за половину понедельника, вторник, среду, четверг и пол-пятницы», – мысленно подвела я черту. И ушла из редакции. Навсегда.
Глава двадцать первая.
И РЕДАКТОР НЕ ПОМОЖЕТ
Ведь обиженные олени уже начали думать, что в груде дел и суматохе явлений я забыла о Крайнем Севере.
Как бы не так! Я жила дома одна и могла в ежедневном режиме, без маминого всевидящего ока, обмениваться телеграммами с Андреем, заведующим радиоузлом Тикси и по совместительству редактором местной газеты. Если почтальонша тетя Маша (знакомая с детства) не заставала меня на квартире, то, в нарушение всех почтовых правил, она вскрывала телеграмму и зачитывала послания от Андрея мне по телефону. Хоть по редакционному, хоть (поздним вечером) по домашнему.
А я уже начала паковать вещи в абалаковский неубиваемый рюкзак, который верой и правдой служил мне во всех походах, когда я была председателем турштаба своей школы и носила гордое звание «инструктор по туризму СССР». А бывших туристов не бывает.
План был таков: на самолете до Якутска, оттуда – на корабле, по реке Лене, до Тикси. Андрей договорился со знакомым капитаном, что поплыву бесплатно. А за это буду из радиорубки корабля делать репортажи для радиоузла Тикси, брать интервью у капитана, членов команды и пассажиров, рассказывать слушателям о доставляемых грузах, а также изо всех сил расхваливать красоту окружающей природы-погоды…
По прибытии меня ждали комната в общаге и довольно приличная по тем временам зарплата.
Итак, я с понедельника новой недели не ходила в редакцию. Просто ждала звонка, чтоб явиться, написать заявление об уходе и забрать трудовую книжку. И очень удивлялась, что отряд не заметил потери бойца. Ни в первый день, ни во второй, ни даже на третий никто не позвонил. Ну ничего, время до отъезда еще терпит.
У меня и так дел было невпроворот. Самое главное – добыть авиабилет именно на то число, когда отплывает корабль. А еще лучше – с запасом на сутки пораньше, чтоб не рисковать и не опоздать. Но тогда надо где-то перекантоваться на ночь... Даже не буду рассказывать, как меня вымотало решение этой задачки. А еще я ходила в гости ко всем, с кем следовало попрощаться, но так, чтоб никто не догадался. И бесконечно бегала по магазинам за всякими мелочами. И переупаковывала вещи. И писала большое письмо для родителей и сестры. Рвала и переписывала заново. И не было в мире такого редактора, который помог бы мне.
А в телевизоре Штирлиц уже шел по коридору.
Господи, что же я делаю?!
Глава двадцать вторая.
ПАПИН РЕЦЕПТ
В четверг рано утром в дверь позвонили. Я сразу догадалась, что это долгожданная телеграмма от сестры Андрея. Она проживала в Якутске и должна была подтвердить, что они с мужем встретят меня в аэропорту, приютят у себя на ночь, а на следующий день отвезут в речной порт и посадят на корабль.
Полусонная, я расписалась, дала какую-то мелочь тете Маше (так тогда было принято) и захлопнула за ней дверь. Оказалось, что телеграмма не из Якутска.
А из Тикси – от Андрея.
Это была самая длинная телеграмма, которую я читала в жизни. Пересказывать все извинения и объяснения – нет сил. Короче, я узнала, что ставка моя сокращена, и ехать больше не за чем.
(В литературе, живописи и кинематографе есть немало сцен, где герой неожиданно получает трагическое известие. А я человек ленивый, и мне не хочется описывать, что со мной происходило в тот момент. Поэтому вспомните сами, что вам вспомнится...)
Первое, что я сделала, – порвала свое письмо к домашним и спустила мелкие кусочки в унитаз. Хотела порвать и авиабилет, но внутренний дежурный критик не дал сделать такую глупость: в те времена при возврате билета тебе возвращали почти стопроцентную стоимость. На автомате разобрала рюкзак и разложила все аккуратно по шкафам и полочкам, потом запихнула пустого «абалака» на антресоль.
Молча села посередь комнаты и огляделась: ни одного оленя!
Не знаю, сколько прошло времени, пока из ступора меня не вывел звонок от Генки Жуковца:
– Слушай, ты где вообще?!
– Дома, – почему-то прохрипела я.
– А чего голос такой? Болеешь? – с деланным сочувствием произнес Генка.
– Да вроде того… – я не знала, что отвечать.
– Ладно, как бюллетень закроешь – ждем! Аркадий просил зайти. Ну, выздоравливай. Кстати, тебя тут на доску повесили! – и повесил трубку.
А я даже не успела уточнить, за что очередной выговор.
Так. Хватит разбираться с прошлым. Что мы имеем на сегодняшний день?
Первое: Тикси – полный крах. Забыть немедленно. Иначе с ума сойти.
Второе: три дня прогула и два выговора. За прогулы могут и третий выговорешник влепить. Тогда возможно увольнение по статье. Выбираем: либо достаем фальшивый бюллетень (а это не так сложно, но тошно), либо перехватываем инициативу и сразу пишем «по собственному желанию».
Третье: отменно проделанная качественная работа на прошлой неделе, и это мнение не мое, а группы авторитетных товарищей. Так что не скидываем со счетов.
Четвертое: «Все будет так, как должно быть, даже если будет иначе». Папин рецепт на все времена.
Вот с этим рецептом в кармане я и решила срочно собираться на работу. А в сумочку на всякий случай положила заявление по собственному желанию, но без числа и подписи.
Глава двадцать третья.
МАРК АВРЕЛИЙ – НЕ МЕГРЕЛ ЛИ?
Но, прежде чем добраться до редакции, я просто обязана рассказать, кто, когда и при каких обстоятельствах «выписал» папе этот уникальный рецепт, а папа – передал мне.
Сегодня в Интернете идет спор, кто же это сказал: «Все будет так, как должно (или следует) быть, даже если будет иначе». Один сайт утверждает, что автор крылатого изречения – психотерапевт Владимир Леви. Тогда как другие твердо уверены, что это аж Марк Аврелий. А про наше с папой особое мнение даже никто и не знает.
...Май 1960-го – пятнадцатилетие Победы. Родители решают собрать фронтовых друзей. Благо теперь есть где. Ведь мы только что переехали из комнаты в коммуналке (центр Москвы, сорок соседей) на Ленинские горы – целых две комнаты в «трешке» и всего одна соседка.
Девятое мая в те годы – обычный рабочий день. Умеренно праздничный, но не выходной. Ну, публиковались торжественные статьи в газетах, самостийно встречались фронтовики у Большого театра, вечером был салют. Пожалуй, все. Никакого навязчивого официоза. Зато в каждом доме – искреннее и всепоглощающее восхищение своими героями. Праздник этот был скорее личным и домашним, чем государственным. Должна заметить, что в те годы свою грусть, печаль и трагедию прятали так глубоко, что праздник не был «со слезами на глазах». И, не договариваясь между собой, люди рассказывали только смешные случаи, приключившиеся с ними на войне. А когда вдруг вспоминалось страшное и ужасное, все старались быстро перейти опять на что-то веселое. Как будто сами себя заговаривали... Видимо, так непроизвольно работала психологическая защита.
И вот друзья-однополчане начали собираться.
Первым приехал из-под Ровно шофер дядя Гриша Шемета. На войне он тоже крутил баранку – ну, не молоковоза, конечно, как в сегодняшнее, мирное время.
Потом – пианист дядя Костя Шестопалов из Хабаровска, сапер от Бога, как и мой папа.
Затем – шумная и могучая санинструктор тетя Ася Салахетдинова из Казани. Именно она в сорок третьем вытащила щупленького дядю Костю с поля боя, а теперь работала медсестрой в казанской больнице.
Приехала с Садового кольца москвичка, знаменитый доктор Гита Марковна Нейштадт, нейрохирург из маминого госпиталя, в котором мама служила во время войны. Там она познакомилась с раненым папой, чтоб потом случайно встретиться уже после Победы – и пожениться.
И наконец – папин командир, майор дядя Гоги Мараули из Тбилиси, где он сейчас занимался очень мирным делом – директорствовал в школе.
Вел стол, конечно, дядя Гоги. Каждый тост он сначала произносил на грузинском или мегрельском (его дедушка был мегрел). Мы, разумеется, не в состоянии были отличить один язык от другого, но как завороженные слушали этот красивейший музыкальный клекот. Потом дядя Гоги повторял здравицу на русском. И акцент его был так же красив и неповторим, как и родные языки.
Но все ждали коронный номер дяди Гоги. И вот, рассказав очередную цветисто-мудрую притчу и увязав с ней очередной тост, дядя Гоги закончил:
– Патаму шта, как гаварыл мой мэгрэлскы дэдушка, всео будэт так, как далжна быт, дажа эслы будэт нэмножэчка ыначэ!
Последние слова дружно подхватили все однополчане. Причем старательно изображая акцент. Ведь эту фразу они знали наизусть – так как часто слышали ее на фронте от майора Мараули по самым разным поводам. А поводов всяких, куда легко вписывалась это изречение, на войне было, конечно, немало...
А потом умная тетя Гита неожиданно обратила внимание, что в середине этой замечательной мегрельской фразы спрятана другая, не менее замечательная, французская: «как должно быть»! То есть – comme il faut. Сначала никто ничего не понял из этих филологических изысков. Первыми отреагировали педагог Мараули и мой папа – цитатой из «Евгения Онегина». А когда наконец все вникли, и Гоги произнес любимую поговорку, вставив туда «камэлфа» со своими акцентами, – то-то хохоту было!
И с тех пор фраза эта стала моим талисманом, амулетом и оберегом. Но никогда не употреблялась всуе. А хранилась глубоко-глубоко, в самом дальнем тайном кармашке. И как бы специально – забывалась... И вдруг – всплывала... Но не как бездеятельная покорность судьбе – нет, нет и нет! А только после того, как ты сделал все что мог – для преодоления сложной ситуации или достижения цели. И в этом смысле совесть твоя была чиста. И ты был уверен, что в данной ситуации уже просто не на что и опереться. То есть нужно было заслужить, чтоб фраза-помощница всплыла.
И она всплывала. Иногда – на чисто русском, иногда – с грузинским акцентом. Иногда – с французской середкой. В общем, смотря по обстоятельствам.
(Кстати, когда началась перестройка и я решила резко сменить журналистскую деятельность на предпринимательскую, то фирму свою, в которой 20 лет была генеральным директором, конечно, назвала «Комильфо». И не потому, что тогда это слово вдруг вошло в моду – причем означало в основном «правильную» гламурность, – а потому, что для меня оно всегда было окружено другими словами и смыслами.)
...И чего в конце концов спорить об авторстве! Крылатые фразы на то и крылатые, чтоб, распахнувшись в свободном полете, парить над странами, народами и тысячелетиями. И то, что провозгласил римский император или сказал московский интеллигент, вполне могло прийти в голову и не менее мудрому мегрельскому дедушке...
Глава двадцать четвертая.
ТОЛЬКО РУКУ ПРОТЯНИ
Первое, куда я кинулась, приехав в редакцию, – конечно, к доске. Чтоб с новым выговором поздороваться.
Надо заметить, что эта огромная доска, по форме и площади равная примерно трем газетным разворотам, изначально задумывалась как выставка достижений и творческих свершений. Об этом недвусмысленно говорило и ее название: «Лучшие материалы». По итогам дня, недели и месяца здесь вывешивались самые заметные публикации. Изредка – приказы о премировании особо отличившихся.
А чтоб свободные места даром не пропадали, на эту же доску впоследствии пробрались по-пластунски всякие актуально-насущные объявления, которыми и был покрыт каждый пустующий сантиметр. Понятное дело, авторы изгалялись как могли.
Например: «Кто до комсомольского собрания не сдаст комсомольские взносы, пусть даже и не просит считать себя коммунистом!»
Или: «Маша-растеряша, которая забыла в женском туалете полосатый шарфик, может встретить его в отделе информации. А также – свое личное счастье».
Ну а логическим завершением использования полезных площадей стало, конечно, размещение выговоров. Потому что пораженье от победы никто не должен отличать.
Сначала я перечитала своего старого знакомого: «За халатное отношение к подготовке в печать материала «Наша дружба нерушима» объявить… ла-ла-ла...»
А глаза мои шарили в поисках свежего выговора. Пока не наткнулись на вырезку из сегодняшнего «Комсомольца». Эта была одна из моих статей, сданных Генке в прошлую пятницу.
Думаете, я удивилась и обрадовалась, что теперь вишу на доске по столь лестному поводу? Ну, врать не стану: приятно, конечно. А удивилась и обрадовалась совсем из-за другого. Из-за того, что внезапно и впервые отчетливо поняла: я хочу работать в газете «Московский комсомолец».
Только я никак не могла признаться в этом себе, так как все мысли мои были заняты далекой северной целью. Вот это неожиданное открытие действительно потрясло меня до глубины души!
И как это я раньше не замечала, что давно уже влюблена в «Комсомольца» и всеми доступными способами добиваюсь его взаимности?
А когда же это началось?
Когда стояла за плечом своих редакторов и боролась за каждый эпитет?
Или когда носилась, как пчела над цветочным лугом?
Или когда захотелось выпендриться, чтоб «Комсомольцу» понравиться?
Или еще раньше, когда делала «бдынь!» дверью отдела пропаганды?
А может, все началось с оптимизации?..
Не знаю.
Нас всегда манит несбыточное. Ведь жить без полета фантазии скучно и неинтересно. И отказываться от этого – и сама не собираюсь, и никого не призываю. Но подчас мечты-фикс столь ярки, что просто ослепляют. И мешают разглядеть и полюбить то, что рядом, – только руку протяни.
Глава двадцать пятая.
НА ВСЕ ЧЕТЫРЕ СТОРОНЫ
Удальцов в кабинете был не один. Здесь же сидел мой завотделом Гена Жуковец и (о, удача!) Сашка Аронов. С порога было видно, что эти три господина заняты какой-то приятной беседой, отчего пребывают в хорошем расположении духа.
По обрывку разговора стало ясно, что они недавно вкусно пообедали. А с сытыми людьми и разговаривать веселее – по себе знаю. И я почему-то сразу поняла, что никому из них и в голову не придет интересоваться моим бюллетенем и что все будет комильфо, даже если будет «нэмножка иначе».
– Добрый день, вызывали?.. – воспитанно замешкалась я при входе.
– Смотри-ка, уже выздоровела! – как бы удивился Удальцов. И продолжил:
– Вот мы тут с Геннадием и Александром посоветовались недавно... Пожалуй, нечего тебе делать в «письмах». Судя по твоим материалам, наверное, надо тебя в отдел информации направить. Как думаешь, справишься?
Внутри меня все запело. Я даже мысленно запрыгала на одной ножке! Однако выдержала паузу и раздумчиво произнесла:
– Что ж... Можно попробовать...
– Ну, иди – твори, выдумывай, пробуй! На прошлой неделе хорошо себя зарекомендовала. Вижу, что все правильно поняла. Так что выговор свой можешь с доски снять, – милостиво разрешил Удальцов.
– Да пусть себе повисит еще, Аркадий Петрович! – «льстиво» защебетала я. – Мне не мешает. Я ж его не вешала. А снять может только тот, кто повесил! И кто все правильно понимает! Для того над нами мудрые начальники и поставлены, чтоб нас, несмышленых, уму-разуму учить...
– Таратута, не наглей! – чуть ли не хором осадили меня Аронов с Жуковцом.
А Удальцов – ничего так. Улыбнулся, скушал и не поперхнулся. Ведь здоровая наглость никогда не считалась в «Комсомольце» большим грехом. К тому же с другим каким начальником мне, может, и в голову бы не пришло шутки шутить. Но это же был Удальцов! Который иногда бродит по Чистым прудам… Куда и я решила зайти по привычке. Минут на пять.
Села на лавочку. Прочитала свое заявление об уходе – без числа и фамилии. Разорвала его – мелко-мелко. И, когда ветерок унес это белое конфетти, я мысленно попрощалась с оленями – ласково и по-хорошему. Пообещав, что все равно никогда не забуду.
И отпустила их на все четыре стороны.
А они – отпустили меня.
Часть вторая
Глава первая
КОМСОМОЛЬСКОЕ ПОРУЧЕНИЕ ПО ГАРЕМУ
Как описать мою работу в «Московском комсомольце»? Только одним словом, набранным самым крупным кеглем: счастье! Вернее, неописуемое счастье! Значит, и описывать нечего.
И все же – конспективно.
В отделе информации я встретила лучшего друга, лучшего начальника и лучшего редактора - зав отделом Сережу Вишнякова. Он мог править, как Иоффе, он мог хвалить, как Лена, он мог сокращать, как Сашка. И, как бы я ни визжала за его плечом: «Не трогай этот абзац, он мой любимый!», Вишняков спокойно отвечал: «Вот именно любимый абзац и нужно вычеркивать в первую очередь...» Но самое главное: после Сережиной правки мой материал оставался моим.
А если уж Вишняков совсем лютовал, то третейским судьей выступала его зам – Таня Порецкая, с которой не спорил даже он. И не только потому, что она была красавица, и по ней тайно или явно (но одинаково безнадежно) сохла половина мужского состава редакции. А потому, что вкус ее был безупречен, ум – остер, профессионализм – неоспорим, а чувство справедливости основывалось не только на человечности, но и на какой-то строгой точности.
Вообще-то все наши девочки были умницы и красавицы. И Наташа Батаен, и Наташа Геккер, и Наташа Гнатюк. Просто Порецкая стояла как бы в другом ряду.
Наши мальчики: Боря Рязанцев, Леша Бархатов, Юрка Филинов, Илюша Вайс...
Конечно, и другие девочки-мальчики трудились в «информации». Но я пишу про тот период, который помню. И никогда нас не было меньше десяти.
Безусловно, все мы были очень разные. Но одно качество было общим для всех, в каком бы отделе «Московского комсомольца» ты бы ни служил, – скорость.
То есть – быстроумие, быстроговорение, быстрописание, быстродвижение.
Ну, собственно, а куда ж без скорости в ежедневной газете?
Весь «Комсомолец» был скор на ногу.
Про молодняк – понятно. Но и вполне почтенные леди и джентльмены были порывисты и быстры. Скажем, пожилая машинистка Нина Сухарева не только печатала со скоростью пулемета, но и легко обходила на лестничном марше любую девчонку. Или – Виктор Львович Хенкин. Взрослый человек, фронтовик, с тяжелым ранением (как он сам говорил: «У меня фашистский осколок пол-ж…пы вырвал»), очень даже стремительно хромал, прихлопывая одной ступней, оставаясь при этом необыкновенно элегантным. Или – уж совсем ветхий (по нашим представлениям!) Борис Евсеевич Иоффе. Маленький, кругленький, он так споро и мелко перебирал своими ножками, что, казалось, просто катился по коридору! И – исчезал вдали, как ежик в тумане. На которого очень походил, хотя до этого мультика было еще целых два года…
А в редкие минуты затишья, когда одно сдано, а другое еще не принесли на вычитывание, а третье будет только завтра, – в эти минуты шел интеллектуальный треп и словесный теннис. И что может быть слаще этого?
Вот сидим мы как-то в такое благостное безвременье в отделе информации: Сережка, три Наташи, Таня и я. Печенье и яблоки жуем. И перекидываемся фразами, цитатами, шутками. Вишнякова изводим. Как в пинг-понг играем. Мальчики наши все где-то на задании. Так что Сереже туго приходится: «пять девок, один я». Но отбивается как может. А шарик – все чаще на нашей, девичьей стороне.
И тут открывается дверь, и влетает (а как иначе – не входит же!) Аронов. Вишняков театральным жестом простирает к нему руки с мольбой:
– Спасай, совсем девки злые загрызли!
Но Аронов сам кидается на нашего зава с нарочито-театральным возмущением:
– Сидишь тут в своем гареме, как в цветнике! А красавицы рабыни тебе со всех сторон яства подносят! А там – Вадик Черняк! Один лежит, больной, голодный! Стакан воды некому подать!
– Рабыни?! – Сережа активно поддерживает спектакль. – Да эти рабыни сами кого хошь в кандалы закуют! Яства? Эти яблоки – между прочим, с моей же дачи! Нет чтоб в буфет сбегать, султану хоть пирожок принести! Как же, дождешься от них!..
И тут Аронов с восточной витиеватостью просит у «старшей жены» – комсорга Порецкой, чтобы она немедленно дала комсомольское поручение по «гарему»: пойти с ним кому-нибудь из нас, чтоб приболевшего друга навестить. Ну там – сготовить чего, посуду помыть...
Глава вторая
ВОЗВРАТНАЯ ТАРА
Танин выбор почему-то пал на меня. Я, конечно, отказывалась: мол, всего-то пару месяцев в «Комсомольце» работаю, Черняка практически не знаю. Так, иногда в коридоре здороваемся. А тут в отделе многие не один год с ним дружат, часто песни его слушают – в авторском исполнении. Да и вообще, неловко как-то к малознакомому человеку в дом идти без приглашения. Но Аронов сказал:
– Пошли!
И мы пошли. В руках у Сашки болталась полупустая авоська с тремя огромными яблоками, свежими номерами «Комсомольца» и каким-то бумажным кулечком. Как выяснилось, в кулечке были «Раковые шейки». На мое недоумение Сашка сказал, что Вадик очень их любит. Ну, тут уж я не удержалась и высказала все, что думаю по поводу настоящей мужской заботы о заболевшем товарище.
Словом, надо было зайти в нашу редакционную трапезную. Место уникальное – ведь снабжение там было горкомовское. Причем не комсомольское, а партийно-горкомовское. Так как в здании на Чистых обретались и «Московская правда», и «Вечерка», и «Ленинское знамя», и типография. Видимо, Родина нас все-таки любила. Или подкупала дефицитом. Который в нашем пищеблоке продавался каждый день, а уж перед праздниками ваще полный коммунизм наступал. А дело как раз шло к ноябрьским…
Простояв коротенькую очередь, Сашка доверительным голосом сказал буфетчице:
– Мы есть не будем. Нам с собой заверни.
И только набрал воздуха в грудь, чтоб начать перечислять, как услышал резкое:
– Тарелки-вилки из столовки не выносить! Лично прослежу! На той неделе по редакциям сервизами собирала!
Сашка сделал скорбное лицо:
– Ну что ты, Валя! Какие тарелки?! Нам – к больному товарищу. Совсем плох! Требуется усиленное питание.
И дальше последовал очень натуральный рассказ про одиночество и стакан воды.
Дородная Валя смягчилась и нарезала нам от души окорока тамбовского со слезой, швейцарского сыру с дырками и осетрины горячего копчения. (Подчеркиваю, это все лежало в свободной продаже!) Потом метнулась на секунду в подсобку и вынесла пачку индийского чая «со слоном» и еще что-то, засунутое в бумажный пакет. Оказалось – свежие огурчики!
– Себе оставляла! Ладно уж, берите! Завтра еще привезут, – интимным голосом проворковала она.
И я с удивлением отметила, что даже простой народ любит Сашку.
Для полноты счастья я попросила взвесить один небольшой «хлыстик» вырезки (нам повезло: парное мясо не так часто появлялось даже и в нашей блатной кормушке), а также дать коробочку яблочного мармелада в шоколаде. Коробочка, правда, была последняя – с витрины. Из-за чего девушка, стоявшая сзади нас, огорченно вздохнула.
– А хлеб-то забыли! Как же без хлеба-то больного кормить будете?! Недавно привезли – почти теплый! – заботилась о нас Валя.
И пухлый батон тоже отправился в авоську. А щедрость Вали просто не знала границ.
– Ой, щас еще чего дам! – она проворно открыла холодильник (напомнивший мне сейф из отдела писем), вытащила две тарелочки из толстой фольги (с высокими гофрированными краями), ловким движением плюхнула содержимое одной в другую и пустой накрыла полную – как крышкой. И аж подбоченилась от удовольствия!
– Тушеные баклажаны – с морковкой, помидорками и чесночком! Две порции – больше нету. Только разогреть на сковородке – и готово! Тара – возвратная! Чтоб завтра мытыми обратно сдали! – от своего великодушия Валя так и светилась.
А Сашка рассыпался в комплиментах.
Глава третья
«С ТАКИМИ ТОЛЬКО СТАРПЕРЫ ХОДЮТ!»
– Но как же мы это потащим?.. – Сашка неловко перекладывал и перемешивал в авоське продукты, а они все равно не помещались.
Оберточная бумага на вырезке уже намокла – я боялась, что сейчас и хлеб перепачкается мясными соками. Да и крышка с баклажанов все норовила съехать набок. И я, зараженная Валиной добротой, тоже решила поделиться чем есть. То есть – креативом и импортными достижениями. Слова «креатив» тогда не употреблялось, но постоянно проявлять «красноармейскую находчивость» (как говорил мой папа) обязана была любая советская женщина.
Сначала я реквизировала у Сашки все номера «Комсомольца», хотя он стонал и приговаривал, что это экземпляры с черняковскими публикациями, которыми так хотелось порадовать болящего друга! Но я убедила Аронова, что хоть Черняк и друг, но сохранность жрачки на данный момент дороже.
Каждый продукт – поверх оберточной бумаги – я закатала в газетную полосу, а свободные концы закрутила на манер елочной хлопушки. Но «хлопушка» с вырезкой все равно могла промокнуть… Поэтому скрепя сердце вынула из сумочки аккуратно сложенный, много раз мытый и сушенный импортный полиэтиленовый пакет с красивой заграничной картинкой (полная экзотика для начала 70-х!) – и разместила в нем мясо.
Фольговые тарелочки обтянула аптечными резинками (которые до этого удерживали два «хвостика» на моей голове) крест-накрест – и затем тоже превратила в газетную «хлопушку».
Сначала Сашка изумленно молчал, потом ядовито заметил, что теперь вообще ничего не поместится в авоську. Чтобы окончательно добить его, я решила показать последний фокус. Из дамской сумки было извлечено нечто размером с ладошку, которое, после вжиканья круговой «молнии», превратилось в просторную хозяйственную сумку, выполненную из крепчайшей синтетической ткани – типа болоньи, но гораздо тоньше и мягче. (Что такое болонья, надеюсь, не надо рассказывать. Или надо? Тогда погуглите.) Куда и были уложены все «хлопушки», батон, пакет с огурцами, а также «Раковые шейки» и яблоки.
После чего я, подбоченившись от удовольствия, как буфетчица Валя, спросила у Аронова, не чив ли я (опять-таки погуглите, что это значило).
– Так ты еще и хозяйственная! – восхищенно молвил Сашка.
– Я не хозяйственная, я – инструктор по туризму. И могу что хочешь быстро упаковать – хоть плотно, хоть воздушно, как в нашем варианте.
– А это что? – Аронов уважительно погладил сумку.
– Заграница нам помогает! А с авоськой драной давно пора расстаться! С такими только старперы ходют! – нравоучительно сказала я и пристроила импортное чудо на Cашкино плечо.
Глава четвертая
ЧЕРНИЛЬНОЕ НА ГОЛУБОМ
И двинулись мы с ним к метро «Кировская» – через Чистые пруды, естественно.
– Конечно, это вы, девки, все по спекулянтам бегаете, все за импортом гоняетесь… – Сашка, видимо, обиделся на «старпера», поэтому говорил каким-то противным голосом.- А это все суета пустая, и культурному человеку не к лицу...
Теперь уже обиделась я. Но не подала виду, а просто переменила тему:
– А знаешь ли ты, культурный человек, чем для тебя лично важен город Торжок?..
И я поведала, что та самая краска, которой печатается наш «Комсомолец» (а также еще множество газет Советского Союза), как раз и делается на Торжокском заводе полиграфических красок. Но производство устарело, мощности слабеют. Поэтому несколько лет назад СССР купил во Франции новую линию – чуть ли не больше всего старого завода. И моя мама уже не первый год неделями пропадает в командировках в этом милом городке, так как курирует с советской стороны всякие пуски-наладки, состав и качество краски и прочее. А сколько там французских специалистов живет и работает! Для них даже специальную пятиэтажку возвели. Так и называется в местном народе: «французский дом».
Между прочим, среди инженеров есть мсье Мусин-Пушкин. У него, кстати, прекрасный русский язык, который поколения его семьи достойно пронесли через все тяготы эмиграции. Ну а для остальных работает в Торжке масса переводчиков – как с советской, так и с французской стороны. Одна из них – моя почти ровесница, девочка Надя из Парижа. Тоже, конечно, из эмигрантов во втором поколении. Мы с ней очень подружились. Она в нашей семье как родная. Вот и снабжает нас всякими заграничными штучками – можно сказать, прям обувает и одевает. Между прочим, совсем недорого. А сумка и пакеты – это так, попутные мелочи. И мы тоже стараемся ей сделать приятное. Например, льняное постельное белье, льняные скатерти с кружевными вставками – во Франции это бешеных денег стоит. Или фарфор ленинградский, костяной, – знаешь, такой, в мелкий ромбик из темно-синих линеечек? Очень ценится в Париже. В общем, чего друг другу закажем, то и покупаем.
– А ты говоришь – спекулянты… – закончила я свой спич.
– В общем, тряпки и стекляшки! – фыркнул все еще обиженный Аронов.
– Саш, ну ты ж сам когда-то меня «культурной девушкой» обозвал! Нет, не только тряпки, а и пластинки, например. Мадемуазель Надин увлекается серьезной музыкой, к тому же она пианист-любитель. У нас пластинки с классикой в разы дешевле, чем во Франции. А книги! Знаешь, сколько книг в СССР издается для заграницы – с параллельным переводом на языки разных стран? А у нас фиг их достанешь: почти весь тираж туда и уходит! Недавно Надя нам сборник стихов Эренбурга привезла. Вот такое помнишь?..
И я начала:
Я смутно жил и неуверенно,
И говорил я о другом…
А Сашка тут же подхватил:
Но помню я большое дерево,
Чернильное на голубом...
Глава пятая
«СПАСАЙ!»
После чтения дуэтом мы с Сашкой обычно забывали все взаимные обиды. Тем более что сзади нас как раз и стояли ноябрьские деревья без листьев: чернильные контуры на фоне голубых сумерек.
В тот вечер я, конечно, не стала рассказывать Аронову, какие еще книжки «из городу Парижу» привозила нам мадемуазель Надин. Для этого мы были пока слишком мало знакомы. Но через какое-то время Сашка стал-таки их активным читателем.
А пока впереди надвигался тыл корпулентного памятника Грибоедову… Осталось только обогнуть его и войти в метро. Вечер, хоть и тихий, все-таки был ноябрьским, да и наша неспешная прогулка уже поднадоела, тем более ни я, ни Сашка не любили медленно ходить.
И только мы собрались увеличить скорость и нырнуть в теплоту подземки, как внезапно налетевший ветер закрутил – в воздухе и на асфальте – остатки листопада, обломки маленьких веточек, какие-то бумажки...
Буквально через несколько секунд порыв стих, и тут мне на голову плюхнулось нечто – не то чтобы очень тяжелое, но достаточно весомое.
– Сашка, спасай! – в веселом ужасе закричала я. – Мне что-то на голову упало!
Я аж приплясывала на месте от неизвестности и нетерпения.
– Да стой ты спокойно! – и с этими словами Сашка освободил мою макушку от непонятного груза. В сумерках было не разобрать – мы подбежали к светящимся дверям метро, и Сашка раскрыл ладонь…
Глава шестая
ПРИМЕТА ТАКАЯ
– Вермишель?! Но откуда?!! – воскликнули мы почти хором.
Действительно, на Сашкиной руке лежал комок вареных, но уже подсохших вермишелин. Объемом – ну, примерно с чайную ложку.
Я опасливо потрогала прическу: не испачкались ли волосы? Нет, все нормально. А смеющийся Сашка кинул на ступеньки «небесный подарок», который тут же был благодарно расклеван налетевшими воробьями.
– Вот и ответ, – быстро поняла и огласила я. – Бабки на прудах чем только птиц не кормят: и пшенкой, и хлебом, и тем, чего дома не доели. Видимо, какая-то ворона подхватила клювом вермишельный пучок и сидела с ним на голове у Грибоедова, пировала. А тут – порыв ветра. Она и каркнула от неожиданности – во все воронье горло...
Я посмотрела на Аронова: мол, понял, да? Сашка, конечно, тоже все понял – но явно был уже далеко. Потому что начал бормотать какую-то рифмованную чушь:
– Вермишель, мадемуазель, апрель... Нет, лучше: ворона, корона, деревьев крона, хлеб, случай нелеп, летела ворона, упала хлеба корона... Слушай, а давай всем скажем, что тебе на голову птица уронила хлеб, а? А то вермишель – как-то не очень. К тому же вермишель – она все равно из муки, как и булка. А хлеб – это как-то значимее вермишели. Ведь если хлеб на голову упадет – это к свадьбе, примета такая есть. Давай так всем рассказывать, а?..
Я почувствовала, что закипаю. Но молчала. Потому что не решила, какой голос выбрать: ехидно-ласковый или высокоуглеродистый, стальной? Почему-то получился шипящий:
– Аронов, если завтра в редакции ты хоть одному человеку что-то подобное начнешь рассказывать... тебе чего - Карацупы мало? Забыл, как в мокрых штанах ходил? Ты чего – на ходу приметы сочиняешь, как стихи? Вот хоть полслова кому-нибудь... и, поверь мне, я тогда...
– Понял, понял! Не злись! – вредный Сашка прямо радовался моей реакции. Потом вдруг перестал ухмыляться, сделал нарочито-серьезное лицо, поднял правую руку и театральным голосом пророка молвил:
– А теперь – ты поверь мне: через год выйдешь замуж. Я знаю. Примета такая.
Глава седьмая
НУ ЧИСТО ШТИРЛИЦ!
Как когда-то говорила Лена из «писем» (которая, кстати, ушла из «Комсомольца» в другое издание и фамилию которой мы с Таней Порецкой так и не смогли вспомнить – хоть очень старались!): «Ну разве можно на Сашу обижаться?!» Поэтому я и решила: не обращать внимания. Хотя фантазии Аронова иногда меня просто утомляли. Зато Сашка был неутомим:
– Слушай, такие знаки с неба! Да и закуска знатная! Нет, надо в магазин зайти...
Но я безапелляционно толкнула дверь входа в метро. При этом – взглядом через плечо – одарила пророка таким полновесным «рублем», что он счел за лучшее покорно поплестись за мной. Однако на эскалаторе Сашка принялся за старое. Но я же решила не обращать внимания. А «рублей» у меня было много…
В тесном вагоне Аронов попробовал зайти с другой темы: начал на все лады нахваливать Вадика Черняка. И человек он замечательный, и поэт гениальный, и квартира у него отдельная, и шахматист талантливый, и на гитаре играет, и бутылочку все-таки надо бы прихватить, тем более – такие знаки с неба… «Рубли» у меня подходили к концу – как и терпение. Поэтому я сказала Сашке, что в этой пятилетке я не планирую создавать крепкую советскую семью – не только в коммунальной, а даже и в отдельной квартире. И если пророк немедленно не прекратит строить на мой счет матримониальные планы, то я просто выйду на следующей остановке. И к своему замечательному Черняку пророк поедет в гордом одиночестве, которое тогда может скрасить и бутылкой…
Тут я боковым зрением увидела, что освобождается местечко, метнулась к нему, ловко подрезав какого-то молодого наглеца, и втиснулась меж двух уютных тетенек, одарив последним «рублем» проигравшего парня.
И – моментально вырубилась. Эх, был у меня в молодости такой дар, теперь безвозвратно утраченный: заснуть в вагоне метро и пробудиться точно на нужной остановке – бодрой, отдохнувшей и готовой к новым свершениям. Ну чисто Штирлиц!
То есть заснуть-то в метро я и сейчас могу. Но вот чтоб вовремя проснуться, да еще и бодрой...
Глава восьмая
НИЧЕГО ОСОБЕННОГО
Ну, пришли мы в гости, встретил нас Черняк. Совсем не печальный, не задумчивый – как когда-то описывала его Лена. А очень даже веселый и практически здоровый. Так, подкашливал немного.
Ну, мужики пошли в комнату, я – на кухню. Перемыла грязную посуду (вот ее действительно было немерено!), пол подтерла. Ну, разложила на столе все наши принесенные дефициты, пожарила-погрела. Пригласила к столу.
Ну, сидели, ели, вкусно было.
Вадик – так, обычный. Квартира – тоже. Сашка что-то бормотал про бутылку. Тут вдруг Жуковец явился, который двумя этажами ниже жил (он, как и Лена, тоже к этому времени уже уволился из «Комсомольца»). У Жуковца с собой было. Ну, народ повеселел. Я пить не стала.
После застолья мужики – опять в комнату, я – опять за посуду. Не забыла вымыть и фольговые тарелочки для Вали. Собрала все свои сумки-пакеты чудесные. И пошла себе домой.
Никто никакого впечатления друг на друга не произвел. Ни очарования, ни разочарования. Ну честное слово: ничего особенного. А Сашка Аронов – так себе пророк. Трепло обыкновенное.
Глава девятая
НЕЛЬЗЯ РАСПАРИТЬ ПАРУ
Однако, ровно через год, мы с Вадиком уже вовсю готовились к свадьбе.
Сашка – ликовал! История с «небесным даром» обрастала все новыми подробностями, постепенно превращаясь в легенду. Надо ли говорить, что вермишель, конечно, уже давно была заменена на более ритуальный хлеб. Роль Аронова как главного друга, главного свата и посаженого отца в одном лице разрослась до невероятных размеров. Потом Сашке этого стало как-то мало, и он стал включать в легенду и других персонажей.
Например, Порецкую. Ведь именно Танин указующий перст остановился на мне в тот день год назад. Затем Сашка на полном серьезе стал рассказывать, что не случайно же именно в отделе писем под руководством Жуковца (который, как мы помним, проживал двумя этажами ниже Черняка) начинала невеста свой творческий путь в «Комсомольце»! Наконец, каким-то боком в легенду была пристроена даже и буфетчица Валя – ведь именно она собирала стол для смотрин!
Я не мешала Сашке резвиться. Не до этого было. Дел серьезных перед любой свадьбой – хоть отбавляй!
С моей экипировкой все было в порядке. Незадолго до свадебных хлопот маму от работы послали в Париж – аж на целый месяц! Мама об этом даже и мечтать не могла. Считалось, что это - не ее уровен. Тогда как за годы стройки и наладки уже столько людей из министерств и ведомств (а так же из компетентных органов) скатались во Францию! ТО за счет СССР, то за счет принимающей стороны, между прочим! Большинство этих путешественников совершенно не имели никакого отношения ни к краскам, ни к станкам. Но зато- "имели уровень". Пока, наконец, мсье Дебуле - главный с французской стороны - не сказал какому-то советскому начальниу, что если в очередную делегацию не будет включена madame Taratuta, то он просто будет вынужден annuler la liste complete (аннулировать весь список), потому что ему надоел этот ballast non qualifie (неквалифицированный балласт). О чем нам радостно доложила переводчица Надин - в лицах и красках. Начальство покряхтело, но мадам Таратуту включило.
Так что, благодаря маминому нежданному вояжу, появился у меня отрез прекрасной французской ткани, из которой и был пошит свадебный наряд. А Вадик получил в подарок от будущей тещи рубашку и галстук из Парижа, а также бесполосные сертификаты (гуглим!) в магазин «Березка» (гуглим!), чтобы купить обувь. Из «Березки» мы с Черняком вышли с коробкой фантастических финских полуботинок и с сильно пошатнувшимся патриотизмом.
Дело оставалось за малым: костюм! Обошли все московские магазины, переругались вдрызг – и уже начали подумывать, не погорячились ли мы с идеей о супружестве.
Наконец, нашли костюм мечты, пошитый на фабрике «Большевичка». Ткань – прекрасная шерсть, с очень легким включением лавсана, ничего не мнется. Цвет – настолько темно-серый, что почти черный, известный в народе как «мокрый асфальт». Пиджак – сидит как перчатка. Но брюки! Велики ровно на размер… Меряем брюки от костюма меньшего размера. Все отлично! Берем! И тут продавец говорит:
– Нельзя распарить костюмную пару! Плечевая часть костюмной одежды и костюмные брюки – едины…
Глава десятая
ИМЕТЬ ИЛИ НЕ ИМЕТЬ
По результатам нашего шопинга (слова такого, конечно, тогда еще не было) Черняк категорично заявил, что в магазины – больше ни ногой. И я решила: чтоб наша с Вадиком пара не «распарилась» из-за каких-то брюк, больше не буду этим заниматься. Ну, пойдет под венец (в смысле, в загс) в чем есть – в свитере и «штучных» брюках. Что я, стану его из-за этого меньше любить? А что скажут люди – нам с Вадиком вообще было наплевать. И я была совершенно уверена, что Аронов меня поддержит.
Но Сашка на то и Сашка, чтоб поражать и изумлять!
– Не-е-ет, я этого не допущу! Чтоб мой лучший друг на своей свадьбе был в старье каком-то? А что твоя родня скажет? А знаешь ли ты, что и Юрка Смирнов, и Хенкин уже обновы приобрели – специально на ваше торжество? Ну, Жуховицкий и так всегда шикарный... Что ж, жених на своей свадьбе будет хуже гостей одет? Когда даже я новый костюм купил... – смущенно закончил Сашка.
Я была потрясена: Сашка?! Костюм?!!
Так что пришлось рассказать Аронову про наши походы по магазинам, про пару с «Большевички», которую нельзя распарить...
Сашка вдруг преобразился:
– Кто, говоришь, костюм пошил, который вам понравился? «Большевичка»?..
Выяснилось, что Аронов вел там некоторое время назад литобъединение, несколько раз со стихами выступал в их Доме культуры. За что комсорг «Большевички» очень даже к Аронову расположена. А уж как я была удивлена и расположена к Сашке – ни словом сказать, ни пером описать!
– Значит, так, быстро дуй в этот магазин, перепиши все размеры-артикулы. И мне – полные данные! Я на фабрике все распарю и перепарю! – Сашка был деловит, бодр и собран.
– А не надо никуда дуть! – и с этими словами я вытащила из кармана новеньких парижских джинсов два ценника, со всеми артикулами и другими выходными данными полюбившейся модели. – Только прошу тебя, Саша: не перепутай! Брюки – меньшего размера, а пиджак – большего…
И для верности – надписала каждый ценник. Да, мы с Ароновым любили удивлять друг друга. Так что Сашка в очередной раз обалдел от моей красноармейской находчивости:
– Ну ты даешь! А зачем их сперла-то?
– Сама не пойму. Так рука зашла. Подумала: а вдруг пригодится? Ведь иногда лучше иметь, чем не иметь...
И мы с Сашкой радостно заорали на два голоса:
Думайте сами, решайте сами –
Иметь или не иметь!
... До телепремьеры «Иронии судьбы…» было еще больше двух лет, а весь «Комсомолец» уже давно распевал эту песню – года четыре, а то и пять! Слова – Сашкины, музыка – Вадика. И он сам ее на гитаре играл-пел.
Скоро черняковскую мелодию чуть-чуть обработает Таривердиев. Под его фамилией она и зазвучит по всей стране. Ну, бог ему судья. Тем более говорят, что они с Рязановым искренне считали: музыка народная, текст – тоже. Городской фольклор... Хорошо, что хоть у Сашки никто слов не отобрал.
Может, я пристрастна, но как Вадик пел – мне больше нравится. Потому что его манера лучше к ароновскому содержанию подходит. Конечно, не мне судить. Впрочем, в два клика вы сами легко найдете эту песенку в Интернете – в авторском исполнении конца 60-х...
Глава одиннадцатая
«НЕ СЧЕСТЬ КОЛБАСОВ В КАМЕННЫХ ПЕЩЕРАХ...»
Как же Вадик был потрясен, когда Сашка торжественно вручил ему костюм! Эта картина так и стоит у меня перед глазами. Как два друга радуются – не рифме, не эпитету, не метафоре, а порткам и «спинжаку»... Ну, такая жизнь была – интересная! За тряпками – как на мамонтовую охоту…
Кстати, о мамонтах. Ведь на свадебный стол требовалось и поставить чего-то. Я вспомнила тогда, как в прошлом году Удальцов попросил Аронова и Черняка написать «датское» стихотворение к 50-летию директора Елисеевского магазина. А главреда об этом попросили не то из горкома, не то из обкома.
На моих глазах два поэта-разбойника – с шутками и прибаутками – быстро сварганили льстиво-возвышенную оду. Память сохранила лишь пару строк:
В самом первом гастрономе
Самый первый человек...
По дошедшим слухам, говорили, что Юрий Константинович Соколов был так растроган на своем празднике от этого стиха, что даже прослезился!
Сашку мне уже неудобно было изнурять. Вадик, как водится, сказал категоричное «нет!».
Я – к Хенкину. Виктор Львович согласился легко и даже с каким-то азартом. Тем более что Соколов увлекался шахматами, к тому же – герой-фронтовик.
Хенкин мог очаровать любого – даже директора магазина. Разговор начал со стихов: сначала вспомнил поздравительные, прошлогодние, потом перешел на военные. Соколов на тот момент работал директором всего-то пару лет и еще не очерствел душой окончательно от многочисленных просителей. Воевали они в Отечественную на соседних фронтах: Виктор Львович – на Ленинградском, а Юрий Константинович – на Прибалтийском. Посидели, поговорили. Расстались очень довольными друг другом...
До трагического финала «елисеевского» дела было еще целых десять лет (гуглим)!
Так что со своей миссией Хенкин справился блестяще. Правда, испытал сильное потрясение. И после отоваривания в «нижних» кладовых продмага, оставшихся еще от знаменитых российских купцов, полдня напевал в редакции: «Не счесть колбасов в каменных пещерах!»
И больше никто из нас никогда эти «пещеры» не посещал. Не наш уровень.
Глава двенадцатая
ИЗЯЩНЫЙ ЭНДШПИЛЬ
Когда с едой и одеждой все было решено, выплыла еще одна маленькая, но очень сложная моральная проблема: а свидетели – кто?
С моей стороны все подружки хотели бы выступить в этой роли. Со стороны жениха – каждый из его друзей считал само собой разумеющимся, что именно он и оставит свой автограф в загсе. В результате чего и был обновлен гардероб многих черняковских товарищей. За что их жены и все домашние выражали нам с Вадиком глубокую признательность: «Господи, какое счастье, что такой повод нашелся! Ведь моего в магазин и палкой не загонишь! Ходит как обдергай!»
Мы с Вадиком, конечно, радовались, что благодаря нам народ приоделся. Но как же выбрать, чтоб никого не обидеть? А пока – и мои подружки ходили с поджатыми губками, и жениховские друзья-приятели хмурились.
Мудрые Хенкин и Жуховицкий первыми отказались в пользу Аронова, потом к ним присоединился и Юрка Щекочихин, и Илан Полоцк – рижский писатель и переводчик.
Итак, с каждой из сторон осталось по двое. У меня – школьная Люба (из-за которой мне влепили выговор) и Алла с журфака. У обеих я недавно была свидетелем на их брачных церемониях. Каждая из них не сомневалась, что я жду ответной услуги.
А у Черняка – Сашка Аронов и Юрка Смирнов. И оба – дулись друг на друга. И на Вадика заодно.
– А нельзя вообще без понятых? – спросил как-то Хенкин, играя с Вадиком в шахматы и одновременно мурлыча себе под нос: «И было три свидетеля: река голубоглазая, березонька пушистая да звонкий соловей».
– Витя, ты же все-таки и юрист по образованию. Такой закон: без понятых – не поженят! – ответила я и добавила в полном отчаянии: – Господи, как надоели эти капризы – и женские, и особенно мужские!
И тут Вадик задумчиво произнес:
– Так... Допустим, у невесты свидетелем будет Люба. Но, чтобы Алла не расстроилась, ей можно предложить свидетельствовать за жениха... Аронов со Смирновым Алле очень симпатизируют... Думаю, такой вариант ребятам понравится: никому ж не обидно. Хорошо бы, чтоб Аллочка согласилась быть моим свидетелем...
– Гениально! Царь Соломон лучше бы не придумал! – воскликнул Хенкин. – Да кто ж из наших орлов будет с Аллочкой соперничать? Оба с радостью уступят ей! А если она засомневается – ты ее и уговоришь…
Но уговаривать Аллу не пришлось. Она поняла все с полуслова. И Саша с Юрой тоже обрадовались такому изящному эндшпилю.
Глава тринадцатая
«НАДО КАК-ТО ПОСЕРЬЕЗНЕЕ!»
А вот молоденькая регистраторша-церемониймейстер в загсе никак не могла понять изящество нашего решения. Ей почему-то показалось, что у невесты две свидетельницы, а у жениха – ни одного. А так не положено. Нужно лицо мужеского полу. Тогда Хенкин ласковым голосом проинформировал барышню:
– У нас, в СССР, мужчины и женщины равны!
– Тогда я посоветуюсь с заведующей, – робко, но все-таки не сдавалась девушка.
– Так вы сомневаетесь в равенстве?! – нежно и вкрадчиво поинтересовался Виктор Львович. (При этом он так играл бровями, как больше никто не умел!)
– Я – нет, – девушка прямо таяла под хенкинским взглядом. – Но вдруг заведующая сомневается...
Народ грохнул!
Потом пришла заведующая – сказала, что все положено и разрешено, что она ни в чем не сомневается, однако:
– Надо как-то посерьезнее, товарищи! Все-таки – свадьба!..
Ну, от такого напутствия товарищи уж совсем раздухарились. Торжественно-скучный бюрократический сценарий был смят, ускорен и вообще переписан заново. В какой-то момент мне показалось, что мы и вовсе не в парадном загсовском зале, а у себя – на Чистых прудах, в «Комсомольце»…
И заведующая – довольно солидная дама – уже больше не призывала нас к серьезности, а сама вовсю шутила и смеялась. И на прощание призналась, что такой веселой церемонии не помнит за все время своей работы.
А я запомнила, что это было самое теплое московское 30 ноября за всю историю метеонаблюдений... И, как утверждает Интернет, рекорд до сих пор не побит.
Глава четырнадцатая
ЛОРД
Накануне свадьбы Аронов с таинственным видом предупредил, что в загс не пойдет, а встретит нас на пороге дома моего – после регистрации.
– Надеюсь, не с хлебом-солью? – иронично поинтересовался Вадик, немного обалдевший от всей предсвадебной суеты.
– Я сам – лучше любого хлеба-соли! – гордо и загадочно провозгласил Сашка. – Вот увидите!
И мы – увидели.
В дверях моей квартиры нас встретил элегантный господин в безупречном костюме-тройке. Костюм был благородно темен, но едва уловимо полосат. Жилетка была застегнута на десяток крошечных пуговок, верхняя часть дорожки из которых ненавязчиво выглядывала меж лацканов пиджака – тоже застегнутого.
Обладатель костюма произнес краткий торжественный спич, приличествующий данной ситуации. Потом неуловимым движением расстегнул пиджак, аккуратно запустил пальцы одной руки в жилетный кармашек, а другой – в пиджачный. И вынул одновременно двое часов – мужских и женских. И одарил этими редакционными презентами новобрачных.
Народ притих, не шутил, молча и восхищенно разглядывая лорда Аронова. И если бы он произнес свою только что отзвучавшую речь на чистом английском – никто бы и не удивился.
Тут Сашке надоело быть джентльменом, и он моментально превратился в немецкого бюргера – громогласного и добродушного, гостеприимно сопровождающего гостей к богато накрытому столу. «Английское» напряжение ушло, гости задвигали стульями, зазвенели приборами и хрусталями, зашуршали салфетками… Зазвучали свадебные традиционные тосты – и началась дегустация блюд из «елисеевских» съестных припасов, с которыми грамотно сочетались и напитки, доставленные из тех же подвалов.
Глава пятнадцатая
ВОЖДЬ МИРОВОГО ПРОЛЕТАРИАТА
Надо сказать, что Сашка почти не пил на свадьбе. Во-первых, ему было некогда, так как он все время кого-нибудь изображал. Кроме того, ему постоянно телефонировала жена и умоляла быть сдержанным. (Дай бог памяти, на ком же он тогда был женат? Кажется, на Лиде.) Когда жена позвонила третий раз, Аронов не стал выходить в коридор, а попросил, чтобы аппарат доставили прямо к столу – благо длинный шнур позволял. Лида (?) вещала так звучно, как будто бы на нашем домашнем телефоне уже тогда появилась опция «громкая связь»:
– Саша, не пей лишнего, береги костюм! – умоляла она.
Сашка правую руку с телефоном вытянул вперед и вверх – чтоб всем было хорошо слышно. А большой палец левой засунул характерным жестом в жилетную прорезь в районе подмышки:
– Дело геволюции не позволяет мне пить, товагищ! – узнаваемо картавил Аронов, стараясь докричаться до руки с трубкой. – Вегь мне, товагищ!
– Да как же мне верить, когда я своими ушами слышу, что ты уже допился до чертиков! – чуть не плакала с другого конца Москвы жена. – Саша, прошу, подумай о костюме!
– Матегия костюма есть объективная геальность, данная нам в ощущениях! – вещал Сашка цитатами из вождя мирового пролетариата.
И народ чуть не падал под стол от хохота.
Глава шестнадцатая
НЕБО В АЛМАЗАХ
…Наконец, гости начали потихоньку расходиться. Родителей мы с сестрой услали спать в дальнюю комнату. Да и оставшиеся настолько утомились от смеха, что хотелось и помолчать. И какая-то хорошая тишина повисла над столом.
Саша снял пиджак и только начал пристраивать его на спинку стула, как вдруг Юрка Щекочихин, присевший рядом с ним, весело ойкнул:
– Что-то меня кольнуло… – и потрогал за рукав повисший на стуле ароновский пиджак. – Кримплен! К тому же нейлоновую рубашку носишь. Аронов, да ты просто Днепрогэс какой-то! От тебя ж искры во все стороны летят!
Потом Щекоч немножко подумал. И – со своим характерным как бы запинанием легким – предположил таинственно:
– А в темноте их, наверное, и увидеть можно... Давайте посмотрим, а? Какая ж свадьба без салюта...
Свет был тут же погашен. И усталый «Днепрогэс» Аронов вновь был призван к священной жертве. Надеваемый и снимаемый пиджак порхал над Сашкиными плечами – с легким треском вспыхивали искорки на рукавах нейлоновой рубашки, каждый новый залп импровизированного фейерверка вызывал овации публики. Потом зрители начали добровольно присоединяться к Аронову: ведь почти у всех было что-то синтетическое в одежде. И начался уже полный «салют наций».
А кто хотел – мог увидеть и небо в алмазах...
Часть третья
Глава первая. ЧЕЛОВЕК С ДВУМЯ КЛЮКАМИ
Когда я была маленькой и работала в «Московском комсомольце», мы тоже каждый год, 11 декабря, отмечали день рождения газеты. И вот в 1974 году, перед тем, как пойти в ресторан и предаться веселью и чревоугодию, руководство решило устроить в редакции как бы официальную часть. И называлось это мероприятие что-то типа «Встреча комсомольцев газеты с ветеранами «Московского комсомольца». Видимо, по случаю полукруглой даты – как-никак 55 лет стукнуло! – ветеранов нам и привели.
Мне очень трудно и горько вспоминать дальнейшее. Но постараюсь быть честной.
...Мы с Филиновым как раз спускались со своего этажа, когда кто-то окликнул нас, призвал немного притормозить и завернуть в коридор нижнего – на рандеву с бывшими сотрудниками «Комсомольца». Помню, мы с Юркой еще удивились: почему не в зале на верхнем этаже? Но когда увидели гостей – поняли: им было просто не по силам преодолеть лестницу, ведущую вверх. Поэтому в тупике коридора для них поставили стулья, а молодняк «Комсомольца» толпился около визитеров довольно обширной и плотной группкой.
Перед нами сидели три человека. Очень старенькие, очень бедно и не очень чисто одетые. Один – с явными признаками Паркинсона и с палочкой в руке. Другой – в очках с глаукомными зелеными стеклами и тоже с посохом. Наконец, третий соединял в себе почти все недуги первых двух товарищей. И каждая его рука опиралась на отдельную массивную клюку.
Наши первые эмоции – почтение и сострадание. Потом – жалость, немного (увы!) брезгливая.
Роман Карпель как-то не слишком вразумительно представил гостей. И мы не очень поняли, кем и в какие годы они у нас трудились. Правда, и не слушали особо: у нас с Юркой своих забот в этот миг хватало, да еще каких важных!
Однако по орденским планкам мы и так уяснили, что ветераны воевали. Про одного из них Карпель сказал, что тот в нашем возрасте принимал участие в революции – чуть ли не Зимний брал. Мы б не удивились, если б Роман Александрович отрекомендовал нам его и как участника Куликовской битвы.
Потом Карпель стал говорить смутно, намеками… Но мы догадались, что двое из них в свое время еще и отсидели положенное. Еще больше сочувствуем. Только одного никак не можем представить: что вот эти деды работали в нашей газете. И были молодыми.
Тут как раз Карпель и дал слово человеку с двумя клюками…
Глава вторая. ГРЕШИТЬ – ЛЕГКО И ПРИЯТНО
Мы с Юркой Филиновым стояли в заднем ряду. И продолжали разговор на животрепещущую тему, обсуждение которой начали еще на лестничном марше. А именно: Филинов пытался выведать, каковы его шансы на душевную взаимность с одной из девочек нашей редакции? И стоит ли ему как-то стараться в этом направлении?
По мне, шансы Юркины равнялись нулю. Во-первых, девочка эта была, что называется, из очень такой «другой» семьи – и по происхождению, и по материальному положению. И только благодаря хорошему воспитанию общалась с Филиновым ровно и дружелюбно. Ее врожденный вежливый демократизм Юрка и воспринял как благосклонность.
– Юр, она же тебе совершенно не нравится. Чего тебе надо? – я чувствовала себя солидной замужней дамой, к которой обращается за советом холостой молодой человек. – К тому же у тебя сейчас роман с другой девушкой – ты ж с ней сегодня собирался танцевать. А кто, кстати, у нас нынче поет-играет?
– Ну, сначала от горкома Кобзон изобразит: «Главное, ребята, сердцем не стареть», – а уж потом… – и Юрка назвал какой-то модный ВИА с восходящей звездой в солистах. И закончил гордо: – Между прочим, выступление этого ансамбля я организовал! А девушек много не бывает! Со всеми буду танцевать!..
Меня же в данную минуту занимала не менее глобальная проблема: спущенная петля на колготках. И если – вот прямо сейчас, немедленно! – не закрепить ее капелькой канцелярского клея, то из незаметных глазу двух миллиметров она превратится в длинную безобразную дорожку. И какой тогда праздник?!
Вот за бутылочкой клея, которую зачем-то спер у нас, из «информации», Аронов, я и спускалась со своего этажа. Обсудили с Филиновым проблему петли и с какого перепугу Аронову понадобился клей. Юрка предположил, что заклеивать. Поржали, представив Аронова в колготках со спущенной петлей.
Вы, наверное, спросите: а что это я все про петли? Ведь Карпель уже давно слово гостю дал. Тогда почему я никак не озвучу ветеранскую речь? И вместо этого веду рассказ про девушек каких-то Юркиных?
Отвечу: это грешить легко и приятно, а вот правду говорить, да еще и каяться, – очень даже трудно. Особенно – через 45 лет. Поэтому и петляю. С силами собираюсь. Ну, потерпите еще немножко.
Глава третья. «НУЖНИК»
Значит, стоим мы тесно, маленькой толпой, перед нашими ветеранами. А в воздухе – сплошной тестостерон. Ну, слова такого тогда, конечно, никто не употреблял. Поэтому скажу проще: весь коридор пронизан влюбленностью, как шампанское – пузырьками. Средний возраст собравшихся – вокруг двадцати. Девочки – принцессы. Мальчики – тоже прифрантились по случаю праздника. И все друг другу глазки строят. Темы и уровень интеллектуальности разговоров в данный момент – примерно как у нас с Юркой. Любовь-морковь, ленты-бантики, выпивка-закуска, танцы-обжиманцы…
Все молоды и счастливы. Мы и понятия не имеем, что живем в застое. У нас в редакции никакого такого застоя нет и быть не может. Идет постоянная смена пахарей-гонорарщиков. Пару-тройку лет поработал, всему научился – и двигаешься в другое издание. На освободившееся пространство приходит новая волна номинантов, жадных до работы. Конкуренция за место на полосе – бешеная. Поэтому каждый старается изо всех сил. На твердом окладе – редактор, замредактора, секретариат, завотделами. В некоторых отделах – литсотрудники на ставке, на полставки, стажеры-полуставочники. Остальные – процентов семьдесят всей редакции – литсотрудники на гонораре. Строчка стоит 4 (четыре) копейки.
Иногда ради смеха устраиваем соревнование: кто из гонорарщиков больше всех заработает за месяц? Один раз и мне удалось стать чемпионом, даже пришлось псевдонимами подписываться: куча заметок на одной полосе скапливалось. Мой личный рекорд составил 247 рублей 40 копеек. Делим на 4 копейки. Рука не верит, но пишет: аж 6185 строк! Ну, случайность, конечно. Так обстоятельства сложились: три объемных материала слетели в конце предыдущего месяца и в следующий перетекли.
А почему заметки слетают? Из-за «нужников». Не знаю: существует ли сейчас в газете такое понятие? И если существует, то как называется? «Нужник» – это то, что нужно, но не хочется. Однако – must.
Глава четвертая. МЫ – НЕ МЕЛКОТРАВЧАТЫЕ!
Ну, вы уже, наверное, поняли, что пока не доскажу про must – к ветеранам и молодняку не вернусь. А чтоб они в декабре-74 не разбежались и меня дождались, я их, пожалуй, временно заморожу. В конце концов, мои воспоминания: как хочу, так и колдую. Один взмах волшебной палочки: крибле-крабле-бумс! Отдыхайте, дорогие товарищи! Ушла на базу, скоро буду.
…Итак, «нужники» бывают нескольких видов и подвидов, а также разной степени вредности, радиоактивности, сложности и предсказуемости.
Самый простой и предсказуемый «нужник» – календарный. Мы же знаем, когда день рождения Красной Армии, Ленина, ВОСР, Конституции и так далее по списку. Ну и славим по мере сил все, что нужно славить, – согласно расписанию. Причем и очеловечить стараемся. Чтоб и самим не тошно писать, и читателям интересненько было. И ведь справляемся!
А в чем сложности-вредности? А в том, что перед «нужными» датами возникает такой период, когда славить-то можно, а вот сомневаться – нельзя.
Объясняю. Допустим, критический материал, где немного нелицеприятно упоминается, к примеру, милиция, вдруг не может быть в данный момент опубликован. Хотя весь уже согласован-пересогласован, все острые углы отпилены и зачищены шкуркой, все маленькие и большие фиги так аккуратно разложены по карманам, что и не придерешься. Уже и в горком носили, советовались. И горком горячо одобрил: надо помочь хорошему человеку. В печать!
Да вот незадача: пока согласовывали и фиги по карманам маскировали, время-то шло! Глядь – а на носу уже 10 ноября, День милиции. Еще пару недель назад было можно, даже несмотря на надвигающуюся ВОСР. А теперь – низзя! Ведь если бы в другое какое время – то это просто борьба за правду. Все чисто-благородно. А впритык к 10 ноября – получается критика милиции как института вообще. Значит, надо погодить…
Годим до последней декады ноября. Вроде – ставим. Уже и в полосе вычитываем. Но чисто технически почему-то не влезло на этот раз. Опять слетело. Еще пару деньков годим. И? Что «и»?! Уже почти пятое декабря на носу – День Конституции! Материал под конституционным углом неожиданно начинает выглядеть вообще как подрыв основ.
Опять годим. А там уж и Новый год скоро! На полосах – не протолкнуться!
Вроде от всей души (причем вместе с горкомом!) стремились помочь хорошему парню. А также – честному менту, который в деле этого парня храбро и справедливо встал на сторону закона. Значит, теперь парня начальство совсем загнобит, а про «Комсомольца» и он, и этот отважный лейтенант будут думать, что мы – полное трепло и мелкотравчатые трусы. Сами на баррикады позвали, а теперь – в кусты?!
Но мы – не такие! Невероятными усилиями (ценой переноса репортажа о фабрике елочных игрушек, а также торможения путешествия в лесопитомник по выращиванию колючих красавиц) все-таки втискиваемся перед новогодними праздниками, хотя полная толпучка на полосах.
И спасаем парня! И бравый лейтенант – тоже в полном шоколаде, даже на повышение идет. Порок наказан, добродетель торжествует. Да и елки с игрушками как-то помещаются в старом году. Так что совесть чиста. С Новым годом!
А бывало, что и не удавалось…
Глава пятая. ГУАНО
«Нужник» номер два – наш родной, комсомольский.
Это значит, что согласно меню ЦК ВЛКСМ, спущенному в горком-обком, где он дополнялся еще и чисто городскими и областными «блюдами», мы обязаны кормить на страницах «Московского комсомольца» наших читателей не только вкусным, но и «полезным» продуктом. Типа рыбьего жира. Пей, чтоб ты был политически здоров!
А годы-то какие? 1973-й – 55 лет ВЛКСМ, 1974-й – съезд ВЛКСМ. БАМ, «Нечерноземье – твоя целина» (даже и не предлагаю гуглить!). Значит, встаем на трудовую вахту, готовим комсомольские подарки к съезду, отправляем отряды на покорение подмосковных полей и железнодорожных магистралей, освещаем бесконечные собрания, конференции, Ленинские уроки, отвечаем на инициативы типа «За себя и за того парня»…
Это я только сотую часть перечислила того, что must. И это must ровным слоем заливает полосы. А газета не резиновая, а гонорарщиков – море. И каждый хочет про свое любимое написать.
Мы ропщем. Завотделом информации Сережа Вишняков ставит нам мозги на место. Объясняет просто и ясно. Но как бы из-за поворота заходит:
– Это чьи такие апельсины красивые на подоконнике лежат?
– Наши! – хором отвечает весь отдел информации. Мы только что, сменяя друг друга в очереди, очень ловко отоварились в угловом овощном. По два кило в руки. И каждый готов поделиться с нашим Вишняком.
– Не надо! – широким жестом отвергает дары зав отдела и продолжает: – А в нагрузку чего давали?
Мы даже не спрашиваем, откуда он знает про нагрузку. Как каждый советский человек, Сережа понимает, что просто так апельсины никто не продаст. А в нагрузку всучили по килограмму лука. Ну, копейки стоит, да и в хозяйстве пригодится. Правда, лук оказался плесневелым и тухлым. Прям в руках расползался. Так что мы его уже выкинули.
– Правильно, и я выкинул! – одобряет наши действия Сережка и распахивает свой двуспальный портфель: внутри оранжево светят те же самые цитрусовые. – Выкинул и забыл. Зато апельсинов покушаю. Все поняли?..
Мы, конечно, поняли. Но Вишняк никак не может остановиться:
– И чтоб недовольство со своих рож стерли немедленно! Живете не в Мухосранске каком, а в лучшем городе СССР! Голода нету, войны нету, пачками не сажают, работа – самая интересная, не на углу галоши клеите! Ну да, так устроено, такие правила: мы ж орган комсомольский. Понимаете: ор-ган! Как рука, нога…
Сережка последовательно поднимает то верхнюю, то нижнюю конечность. Для более полной убедительности он жестами обращает внимание и на другие части тела. Которые и спереди, и сзади. И называет их своими именами. И подводит итог:
– Апельсины свежие любите? Значит, и лук берите в нагрузку! Вот так. И никак иначе. Не, если не хотите – не надо! Никто не заставляет! Идите истопниками, пишите нетленки в стол. Есть такие гении-герои, я перед ними шляпу снимаю и очень уважаю. Ради бога! А если хочешь в газете свой репортаж увидеть про змей и полозов (это в мой адрес) или у певицы интервью брать (это – к Филинову поворот) – пожалуйста! Только сначала комсомольское гуано сделай! А то сегодня на планерке мне Удальцов опять шею мылил, что отдел информации никак в полном комплекте Ленинский урок не несет… Так что в последний раз серьезно предупреждаю: кто урок не исполнит – того заметки в секретариат ни подписывать, ни сдавать не буду! Хоть самые расталантливые! Рысью марш за уроки!..
Глава шестая. НИКТО ИЗ ВАС НЕ УЙДЕТ
Вишняк не употребляет слова «говно», «нужник». Выражается изящно: «комсомольское гуано». А что? Красиво, загадочно. И мы вслед за ним так говорим. И делаем как скажет. Плетемся рысью – и урок как-нибудь исполняем. Мы Сережу очень любим и уважаем. Мы не хотим, чтоб ему шею мылили. К тому же, он всем девочкам стихи пишет. Мне, например, сочинил такое:
Мы не гении, не герои. Мы не желаем в истопники. Мы просто талантливые. Ну ладно – мы просто способные и хорошие. И мы принимаем условия игры.
(Да, припоминается, еще что-то важное Вишняков говорил. Про то, как страшно перепутать одно с другим. Лук с апельсинами, например. Или «нужник» и святое «надо». И как себя в процессе не потерять. И что-то про цену… Ладно, об этом потом как-нибудь на досуге подумаем…)
А пока – мы как будто играем. Задачка – технологическая. Просто нужно алгоритм верный найти.
У меня, как водится, процесс производства гуано оптимизирован. Есть четыре контрагента. Комсомольский секретарь одного из крупнейших заводов столицы, при котором классный Дом культуры, и там тоже секретарь – мой человек. Еще – секретарь магазина «Детский мир». И для разнообразия – секретарь зоопарка. Если что газете потребуется – пишу, а они визируют и подписывают. Люди симпатичные, хорошие, правила игры понимают. Если материал солидный – иду к ним ногами, они читают глазами, правку вносят. Ну это, слава богу, нечасто. Мы ж все-таки – отдел информации, а не какой другой. От нас в основном – мелкие отклики. А это и по телефону можно. Ведь что ни случись в стране – комсомол должен откликнуться. С чувством глубокого удовлетворения. В космос ли кто залетел, спортсмены ли чего-нибудь значимое выиграли, почин ли какой возник, Брежнев ли куда съездил – все радуются! Объемом строк 10–15 на первой полосе. И тут уж неважно – информация ты, село, пропаганда или учмол. Откликайся!
Так что никакого особого подвоха я не почувствовала, когда примерно в середине февраля 1974 года меня в коридоре поймал Удальцов:
– Пойдем, сейчас задание по откликам дам. Срочно! Другие ребята уже у кабинета ждут.
Ну, немножко странно, конечно. Обычно такие поручения – через секретариат или через завотделов после планерок. Может, тассовка пришла, что в космос кто-то полетел? Вот здорово! Ничего, время раннее: часов пять дня. Успеем, откликнемся…
В приемной толпится группа гонорарщиков. Нахохленные, как будто чего-то нехорошее чувствуют. Господи, несчастье какое случилось? Кто-то помер, разбился, сгорел?.. Я всего полгода в газете, но вроде на печальные события мы никогда не откликались. Про аварии не писали. Ну, может строк по десять тассовских, не наших. А если подробно – это по «Голосу Америки», по ВВС, по «Свободе». Какую меньше в этот день глушат – по той станции и узнаешь. Если хочешь. А не хочешь – крепче спишь. Дело хозяйское.
Удальцов был краток. С непроницаемым лицом изрек:
– Солженицына сегодня лишили гражданства и выслали из страны. Никто из вас не уйдет домой, пока не напишет отклик. Кто откажется – будет уволен немедленно. Если мы сегодня не поставим в номер эти отклики – завтра буду уволен я…
Глава седьмая. В НИХ ЖИВУТ И КЛЕПАЮТ
Так с нами в «Комсомольце» руководство еще никогда не разговаривало. Да, могли наорать, слово грубоватое шутейно употребить. Здесь – никаких шуток. Это – не Ленинский урок, не целина нечерноземная. Помню мои ощущения: едет чугунная машина. Не в лице Удальцова, нет. А просто – едет. На Удальцова, на редакцию, на нас на всех вообще. И отойти некуда.
В отделе – никого, кроме Сережи. Все остальные еще не вернулись с заданий. Господи, почему же я сегодня так рано возвратилась, зачем на всех парусах неслась в редакцию, дура?!
Рассказываю Вишнякову. Говорю, что такой «лук» не то что за апельсины, а и даром не стану брать. Почти час меня Сережа уговаривал. Подействовали последние доводы:
– Ты понимаешь, ведь не расстреляли, даже не посадили! Подумаешь, гражданства лишили… Выслали? Да еще семью можно с собой забрать? Это ж – не выгнали, а отпустили! Побоялись за решеткой оставить почему-то. Значит, не такие уж они и страшные. Ну, не хочешь – не пиши. А как я буду себя чувствовать, что тебя не уговорил? А о ребятах ты подумала? Ты, значит, вся в белом, чистенькая, а все остальные – гады и написали… А если история про твой отказ до горкома дойдет? Думаешь, Удальцова похвалят? Потом, тебя ж никто не просит под собственной фамилией написать: мол, лично я «требую расстрелять как бешеную собаку!». Тебя предлагают кого-то из секретарей комсомольских сговорить подпись поставить. Под текстом, что высылку одобряют. А они – ребята понятливые…
К их чести, «понятливые ребята» оказались не столь сговорчивы, как думал Сережа. И по-разному соскочили с этого мутного дела.
Секретарь крупного завода, когда вник в суть, начал изображать, что связь плохая. Алекал-алекал, потом трубку положил. Я перезваниваю – не берет.
В зоопарке парень прямо и честно отказал. А также добавил, что крепко верит, что я его не выдам. Само собой.
Режиссер-комсорг из ДК очень достоверно сыграл, что так ненавидит Александра Исаевича, что свою честную фамилию рядом с Солженицыным никогда и не поставит рядом на одном поле. И настолько убедительно изложил, что не подкопаешься! Артист, одним словом.
Оставался только «Детский мир». Припоминаю, вроде секретаря звали Галя. Я решила поступить, как Удальцов:
– Если ты не согласишься – меня уволят!
Мне даже ничего не надо было особенно играть – в таком состоянии стрессовом находилась. И Галя меня просто пожалела. Чисто по-бабски. Только попросила робко:
– Ты, это… полегче… не очень уж… не от души!
Я обещала – не от души. И написала корявенько примерно следующее: «Нет более тяжкого наказания для русского писателя, чем отлучить его от Родины и лишить общения с народом, на языке которого он пишет…» – ну дальше как-то так, что сам вроде и виноват. Но – изящно, без кликушества. Галя ничего не поняла, но одобрила.
И я поплелась к Удальцову. Который все понял и заметил:
– Двусмысленно. Сочувствуешь как будто…
Но я сделала туповатое лицо, даже рот приоткрыла, чтоб поглупее выглядеть. Аркадий Петрович устало махнул рукой: иди, мол, тоже еще артистка. И чего-то подправил сам.
А я шла и думала: а чего это комсомольские вожаки так встрепенулись? И почему отказывались? Обычно – на равнодушном «автомате» подписывали. Ведь Солженицын этот – не сват и не брат им. А вот поди ж ты…
Значит, тоже – как и я – почувствовали разницу. Между откликом на выступление Брежнева и на высылку писателя. Может, это на что-нибудь указывает? На что? И если я и другие ребята не хотят это писать, и Удальцов заранее уверен, что мы не хотим, да и сам не в восторге от задания, да и комсорги все не шибко радуются, – тогда зачем мы все вместе это делаем?..
На следующий день я подсчитала количество откликов в полосе. На один больше, чем нас тогда стояло в кабинете главреда. Интересно, кого еще Удальцов завлек?
Выяснилось, что никого. Позже я узнала, кто «поработал отличником» и принес сверхплановый отклик. И еще сам же хвастался, подлец! Мы его за это презирали…
А нам ли судить? Ведь из нас-то никто не ушел. Ни один. Ладно, хоть не первые ученики…
Времена не выбирают. В них живут – и отклики клепают.
Глава восьмая. ДРУЖБА ЛОХМАТАЯ
Ну, это – суровый, «радиоактивный», но единичный случай. А поставщиком безобидных откликов (зато – самых обильных) был, конечно, дорогой Леонид Ильич.
Брежнев ездил по стране и выступал. По городам Урала, Сибири и Дальнего Востока. По союзным республикам и заграницам.
Если посетил Уралмаш – мой секретарь с крупного московского завода радостно откликался своим именем и моим пером: «Вот спасибо, дорогой Леонид Ильич, научил, отец родной, как нам получше новые станки освоить, а мужики-то и не знали! Щас комсомольцы нашего предприятия на трудовую вахту к съезду ВЛКСМ встанут и все сделают, согласно вашим ценным указаниям!»
Если про заботу о подрастающем поколении Брежнев вдруг всуе вспомнит, то моя Галя из «Детского мира» будет счастлива рассказать, сколько отличных трусов и маек они в этом году мамашам для их малышей продали и как творчески сотрудничают с текстильными и обувными фабриками, чтоб сандалики и брючки точно пришлись к детским пяткам и попкам.
А если речь о дружбе международной – из Московского зоопарка гордо будет доложено, что «в рамках сотрудничества с Берлинским зоосадом идет обмен научными наблюдениями над волками и медведями, и как хорошо, что наша дружба нерушима – и меж людями учеными, и меж зверями лохматыми!»
Глава девятая. ПРЕСТАРЕЛЫЙ АНГЛИЧАНИН ТОЧНО НАГАДИТ!
Мы умеем слова в пучки вязать. Причем уже почти на автомате. И все довольны: и газета, и Брежнев. Наверное. Если вообще про это догадывался. А читатели наши в такое и не вчитывались никогда. Однако какие-то мудрые головы где-то там наверху решили: маловато будет! Давайте-ка полностью все речи дорогого Леонида Ильича печатать, чтоб народ порадовать!
Сказано – сделано. И газетные полосы целиком заливаются этим гуаном.
Хорошо большой «Правде»! У них лимитов по бумаге нет. Вложили вкладыш с речами генсека – и общее содержание газеты не страдает. А бедному маленькому «Комсомольцу» что делать? Когда и вторая, и третья – целый разворот! – под речи Брежнева легли! Да еще с выносом на первую. И чего нам осталось? Немножко на первой – да четвертая. А дорогой Леонид Ильич разъездился не на шутку. Господи, чего ж ему, старому пню, на месте не сидится?!
А гонорарщиков – примерно 70%, как мы помним. Народ в редакции воем воет и лапу сосет! Залежи материалов огромны. Что-то моментально и безвозвратно устаревает, что-то в график «нужных» дат не вписывается, а что-то и подождать может... но доколе?!
Аверин идет в высокие кабинеты (да, любимый Удальцов уже вырос до зама в «Литературке», но вроде и новый главный неплох). Евгению Сергеевичу обещают увеличить лимиты по бумаге, чтоб и у нас был «брежневский» вкладыш по мере надобности.
А нашу типографию помните? На чем «Комсомолец» делался? Правильно, на старинной печатной машине британского тяжмашпрома начала века. А чего сверху на станине агрегата крупным кеглем было выпукло отлито? (Даже затрудняюсь номер этому шрифту присвоить, когда каждая буква и цифра – высотой с настоящую кеглю). Помните? Правильно: MANCHESTER 1913. Аж до империалистической войны родился наш монстр-трудяга…
А когда в свет номер подписывался у подножья этого монстра? Правильно – в час ночи, а то и в два! После чего печатный стан начинал со скрипом и грохотом свое многотрудное дело. Чтоб газета хоть как-то к подписчикам и покупателям к утру попала. А если еще и вкладыш плюсом… тут уж престарелый англичанин точно нагадит! Не со зла. А от бессилья.
Глава десятая. НИ ХАЛАТОВ, НИ САНДАЛИЙ
Уж не помню и не знаю, к кому, куда и как обращался Аверин, чтоб доказать начальству, что мы – просто маленькая городская газета. Тогда как вояжи товарища Брежнева – события союзного и международного значения. И подробно освещать их – не наш уровень.
И «брежневский налог» с «Комсомольца» был снят! А может, и Удальцов помог по старой памяти.
Что тут началось в редакции! Как стадо автомобилей, настрадавшихся в пробке, народ со своими залежалыми заметками ринулся на зеленый свет. Варывдина просто рвали на части. Каждый доказывал значимость и срочность своей статьи.
Кое-что удалось и мне пропихнуть. Однако ясно понимала, что у моего самого любимого материала перспективы очень туманны. Потому что репортажик этот – так, пустячок приятный.
Дело в том, что в Московском зоопарке в семье гривистых волков родился волчонок. Для зоологов всего мира – событие. В далекой Бразилии чуть ли ни международную конференцию на эту тему собираются созывать. Да и наши местные ученые диссеры строчат.
Вы даже и не представляете, что за прелесть – этот гривистый волк! Поэма! Выглядит, как рыжая лиса, поставленная на длинные и тонкие «журавлиные» ноги. А на загривке – темная жесткая шерсть, которая вдруг высоко поднимается, если зверь волнуется. Ну чисто – панк с ирокезом!
Первое впечатление: фу, уродец какой-то! А потом непривычные пропорции начинают завораживать, как странная абстрактная картина. Этот волк-лиса почти реликтовый – ему два с половиной миллиона лет от роду. Не хочет покидать природу, держится на грани исчезновения из последних сил – аж с эпохи позднего плиоцена. На людей не нападает. Питается и зверушками, и птицами, и яйцами птичьими, и улитками, и бананами упавшими. Гривистые – моногамны, как полюбят раз – так на всю оставшуюся жизнь!
В общем, полное отдохновение журналистского пера, уставшего от must. А для будущих читателей – полное умиление.
Я, ничего не знавшая про слово «пиар», пиарю гривистого как могу – и на планерках, и на «топтушках», и в секретариате. Я всех уже достала. По редакции ходит шутка: Карфаген должен быть разрушен, а гривистый должен пастись на полосе…
Наконец, Варывдин заключает со мной сделку: я обещаю не приставать к нему по волчьему поводу, а он обязуется при первой возможности… Я соглашаюсь заткнуться, но выторговываю условие: каждую лишнюю неделю буду добавлять в репортаж по одной лишней строчке новостей о жизни и росте волчонка-лисенка. Ударили по рукам.
Брежнев ездит по полосам «Комсомольца» – мой зверек растет. «Дорогой Леонид Ильич» уже покинул наши развороты – зверь поднялся на ноги. И терпеливо стоит в очереди. Мне тоже есть чем заняться: то свадьба, то завал на работе… Но время от времени созваниваюсь с волчьими нянями, добавляю строчку-другую в свой репортаж-дневник.
Наконец как-то в отдел врывается радостный Варывдин:
— Ну, тащи своего гривистого, с изменениями и дополнениями. Сегодня на четвертую ставлю!
А Вишняков ему в ответ грустным голосом:
– Ах, медлительные люди!
Вы немножко опоздали.
Больше волк носить не будет
Ни халатов, ни сандалий…
– А сандалии-то с халатом ему зачем?! – обалдело спрашивает Варывдин. (Кто не въехал, как и Варывдин, – тот гуглит Д.Кедрина.)
У меня нет слов, я молча оплакиваю свою рыжую мечту. Поэтому объясняется продвинутый Вишняков: мол, недавно пришла печальная весть о безвременной кончине гривистого младшего. Не дождался полосы. Плиоцен пережил, два с половиной миллиона лет в «Комсомолец» пробирался огородами – да под колесо истории брежневского поезда угодил... Царствие небесное!
– Царствие небесное! – с облегчением повторяет так и не въехавший Варывдин. И, крутя пальцем у виска, покидает отдел.
Глава одиннадцатая. АУДИТОРИЯ У ВАШИХ НОГ
Крибле-крабле-бумс! И мы опять попадаем в 11 декабря 1974-го, в тупичок коридора нижнего этажа. Вновь ожила картинка, задвигалась предпраздничная группа комсомольцев. Вновь, опираясь на две клюки, с трудом приподнимается ветеран…
Кончается еще один прекрасный год, в котором пелось и грустилось. И чего только в нем ни поместилось! Мы разобрали все мешки с комсомольским просом и маком, мы пахали Нечерноземье, клали бамовские шпалы, спасали честного парня от милиции и конституции, отстояли предсъездовскую вахту, выслали Солженицына, прокатились по родной стране и миру с дорогим Леонидом Ильичом, похоронили волка (каждый – своего), до изжоги наелись плесневелым луком и выучили все Ленинские уроки. «Мы писали, мы писали, наши пальчики устали…»
А сегодня у нас – праздник. Мы временно отмылись от золы, приоделись и приобулись. Мы танцевать хотим – до самого утра! И только занесли ножку в хрустальной туфельке на первую ступеньку откидной лесенки золотой кареты, только зазвенели рыцарскими шпорами, как чей-то голос сказал: «Не, ребята, подождите. Вот тут надо еще один молебен отслужить и цветочки к памятнику возложить. Must!»
Ну, хоть в этот-то день можно без must?!!
Но остатки хорошего воспитания диктуют: ладно уж, люди пожилые, неудобно, надо уважить. Может, если у них совесть есть, как-то по-быстрому с речью управятся?
На первый взгляд, совесть у пожилого оратора была. Он и вправду долго нас не мучил. Не помню, чего говорил, но не длинно. Как же мы ему хлопали! От радости, что все закончилось! Девочки второй раз коснулись туфельками ступенек карет, мальчики вторично зазвенели шпорами…
А дед – старый дурак! – принял все за чистую монету. Подумал, раз он сорвал такой бурный аплодисмент – значит, аудитория у его ног и готова наслаждаться дальше.
И дед взорлил!
Глава двенадцатая. В ОДНОМ ФЛАКОНЕ
Деда несло. Сначала он осветил коротенько свою многотрудную, а потом – и жизнь товарищей. Слегка затронул тему: «Вот мы-то в те времена! А вы-то нынче…» Потом – плавно вырулил на дорожку про дружбу нерушимую, сказал, что знамя надо держать выше, уважать предшественников в частности и старших вообще. Также порадовался, что нет войны-голода-холода, и даже как-то с посадками все реже, а может, и совсем обойдется. И еще – следует родителей любить и маму слушать!
Мы и так уже давно сдерживались изо всех сил, чтоб не разоржаться, но уж последний тезис вызвал почти откровенный смех нашей очень солидной аудитории. Мы-то безусловно считали себя совершенно взрослыми и умными. Нам так надоели эти прописи про дружбу, знамя-стремя-мирное время, попреки, что не голодаем-холодаем…
Дополнительный комический эффект создавался тем, что у оратора были очень плохо пригнаны зубные протезы, и фонетика его тирады до боли напоминала дорогого Леонида Ильича. И не только по произношению, но и по сути – так нам тогда представлялось. К тому же его товарищи все время одобрительно кивали. У одного это получалось согласно смыслу произносимого, тогда как другой вроде и соглашался с оратором, но Паркинсон не позволял – и движения его головы как бы отрицали все сказанное!
В общем, мы чуть не уписывались. К тому же и смехунчик прилетел. Знаете такого бесенка, с которым сладу нет, если хорошая компания собралась? Только кто-то один с дурацкой ржакой справится, как ему бесенок с плеч соседа спрыгнет и давай ухо щекотать! А уж в наш коридор тогда целый отряд смехунчиков десантировался. Хорошо еще, что престарелые визитеры были глухи как пни – и не понимали смысла реплик, порхавших по коридору.
А Карпель уже понимает, что все это может плохо кончиться. Вклинивается в паузу затянувшейся речи, горячо благодарит оратора, трясет его руку, отчего дед чуть не роняет свою клюку. А уж как мы аплодируем, что финал наступил!
Старички счастливы до слез. Мы радостно подхватываем каждого с двух сторон и помогаем (побыстрее!) достичь выхода. Деды от умиления сморкаются в платки (не очень свежие), ласково называют нас дочками и сыночками, обещают заходить почаще…
Мы помогаем гостям умяться в редакционную черную «Волгу», вслед за ними туда же ныряет Карпель со злыми и одновременно несчастными глазами. Он с водителем поможет ветхим героям добраться до дверей их квартир. Мы радостно машем вослед.
И небеса не разверзлись над нами. В воздухе кружились снежинки - такие медленные, крупные. Морозец был такой легкий, славный, а с Чистопрудного катка доносилась такая музыка! Господи, как же жестока молодость! И сентиментальна – в одном флаконе.
Глава тринадцатая. НЕБЕСА РАЗВЕРЗАЮТСЯ
Так. Все. Третий раз заносим ногу в хрустальной туфле, третий раз – бряцаем шпорой. Осталось только к Аронову заскочить за клеем (вы что, забыли? У меня ж петля спущенная!), за Черняком зайти – и вперед, на бал! И кони уже бьют копытом, и колокольчики звенят.
Мы с Филиновым – прям все такие румяные с мороза – вбегаем к Аронову. Тут и Черняк уже сидит. Отлично! Сашка и Вадик – тоже такие красивые, в костюмах парадных с нашей недавней свадьбы. Только физиономии у них не очень парадные почему-то. Странно. Ведь они же через открытую дверь видели всю эту комедию в коридоре.
И Филинов решает их развеселить. И начинает – в красках и лицах – изображать сценки из недавних событий. И небеса все еще не разверзаются.
Юрка – пластичен и артистичен. Недаром на журфаке он был любимым артистом нашего руководителя театральной студии Бори Морозова (чтоб не гуглить: сегодня Б.А.Морозов – главреж Театра Российской Армии). Юрка исполняет роль главного оратора. У него - музыкальный слух. Он почти идентично воспроизводит голос, интонации, манеры человека с клюкой. Юрка просит и меня подыграть: я ж тоже у Бори Морозова в любимчиках ходила. Я (негодяйка!) вроде бы уже и готова включится в импровизированный спектакль. Ведь быть под властью смехунчика – так заразительно, так весело! Но осуждающий взгляд Черняка заставляет опомниться.
А зрители все мрачнее и мрачнее. Молчат и смотрят. Небеса все еще сдержанны.
Наконец, я с ужасом ощущаю что тоже участвую в чем-то злом и гадком. Я дергаю Юрку за рукав, пихаю в бок, даже на ногу наступаю. Но Юрку несет, как того деда. Правда, немного в другую сторону. О наслажденье – ходить по краю!.. Но Филя уже и краев не чувствует…
И тут, наконец, небеса разверзаются.
Глава четырнадцатая. СУТЬ – НЕ ИЗМЕНИТСЯ
Чего мы только с Юрой ни услышали в этот вечер в свой адрес! «Нравственный Паркинсон» и «душевная глаукома» – самые мягкие и культурные характеристики, которыми наградил нас Аронов. Сашка рвал и метал молнии, как Зевс на Олимпе:
– Люди пришли к костру погреться, понимаете: лю-ди! А не подписанты ваших откликов! К костру, который когда-то и для них был своим! И надеялись здесь родных и близких встретить! А вы? Гадкие, злые, чужие…
Мы мнемся и мямлим, мы пытаемся оправдаться, как тяжел был год и как надоели прописи и «нужники». Тем более, старички и не поняли ничего. Так и ушли в счастливом неведении.
Аронов не желает нам сочувствовать:
– Ах, вы уста-а-али! От чего же это, позвольте узнать? Рельсы клали? За плугом ходили? Каналы рыли? Столицы европейские освобождали? Вы-то лично чего за год свершили? Волка пасли? Да и тот сдох! У певичек интервью брали? Да и певички эти – так себе! «Мы писали, мы писали, наши пальчики устали» – вот и вся ваша усталость! Как у двоечников младших классов!
Сашка распаляется все больше:
– Прописи надоели?! А вы их хоть выучили? Ни по сути, ни по форме еще и близко даже к азу не подошли! Да вы только сортиры и годитесь чистить, если «нужники» и святое «надо» путаете! И слава богу, что гости ни о чем не догадались! Я за вас боюсь – это вы напакостили и не поняли! Это вы готовы в тупом неведении считать, что ничего страшного не произошло. А – произошло. Причем именно с вами…
А я бросаю на Вадика умоляющие взоры: мол, помоги, останови Сашку! Муж ты мне или не муж, в конце концов, если жену свою молодую не спасаешь в несчастье?!! (А попутно припоминаю: да-да, и Вишняков что-то на эту тему тоже говорил: про путаницу, про «себя не потерять», про цену... надо будет завтра уточнить.) Ну, Черняк, сжалишься ты наконец?!!
Добрый Черняк сжалился, Сашку остановил. И назидательно прочитал свой стишок – из ранних. И добил нас с Юркой этими наивными и пронзительными строчками окончательно. Ну, спасибо тебе, дорогой и милосердный! Выручил!
Однако Аронов действительно немного поутих, но продолжал как бы раздумчиво:
– И что такого плохого вам эти деды сказали-пожелали? Дружбы нерушимой? Святое дело. Уважения к людям вообще и к родителям в частности? Аналогично – святое. Знамя вас насмешило? Так вам же никто на цвет не указывал! Личное знамя – понятно? Которое эти деды из своих слабеющих рук не выпускают… свое личное знамя! Держатся за древко из последних сил. Да и маму не грех иногда послушаться. Чего лыбитесь? Я вот свою – до сих пор слушаю. Иногда…
Потом хорошо знакомым мне жестом пророка, но уже не шутливого, а вполне серьезного, поднимает правую руку и вещает:
– Вот глазом не успеете моргнуть, как сами будете стоять перед такими же сопляками и шамкать им про про «знамя-пламя-время». Ну хорошо – не шамкать. Может, стоматология тогда получше будет. Но суть – не изменится.
Глава пятнадцатая. ТО ЛИ ЗАВИДУЕТ…
Уф, вроде градус упал немного, и пыль улеглась. Чтоб окончательно сменить повестку, прошу Аронова вернуть клей. Сашка интересуется: чего клеить собираюсь? Я на автомате сочиняю что-то. И ловлю себя на мысли, что вообще последний год – вру как дышу. А Юрка чуть было не начал рассказ про петли. Но, раньше чем изложить свою фальшивую версию, я успеваю незаметно наступить ему на ногу. И шепчу, когда мы уже выходим в коридор:
– Филинов, ты что, совсем дурак?! Ты понимаешь, чего сейчас Аронов по новой нам устроил бы, скажи ты, зачем клей беру? И уж из этой мертвой петли мы точно опять в штопор свалимся!
Юрка устало благодарит. Молчит. И, когда мы уже вернулись в отдел, и я принялась за починку импортного полиэстера на своей родной ноге, вдруг бухнул задумчиво:
– Какое же я гуано… да и ты – тоже…
Я соглашаюсь. Но продолжаю клеить: ведь никому легче не станет, если я буду не просто гуаном, а еще и гуаном в рваных колготках?!
Да ничего я уже не клею, на самом деле! Уж давно справилась с петлей. Я маскируюсь от Юрки, низко наклонившись над коленкой и занавесившись челкой. Я совсем расклеилась. Я представляю, как эти дедушки уже вернулись в свои дома, сели по кухням (таким же неприглядным, как и их несвежие носовые платки) и предались воспоминаниям о своем недавнем славном вояже в «Комсомолец» – к милым «дочкам-сыночкам»… И отнюдь не капли клея капают на полиэстер.
Мне жалко этих несчастных дедов, Юрку, комсоргов – и подписавших, и уклонившихся, и гривистого волка, и себя любимую. Мне жалко весь мир. А мир за окошком так красив, зима такая мягкая, снежинки крупные…
Я достаю платок – белейший, как новый снег. Незаметно промокаю глаза, старательно убираю излишки клея. И, чтоб выйти из затянувшейся паузы, спрашиваю у Филинова самое вроде простое:
– Юр, а ты маму слушаешься? Вот Аронов – слушается…
– Было б кого – может, и слушался бы, – странно отвечает Юрка. И начинает запутанно и многословно объяснять. Так что я и не понимаю: то ли мама где-то далеко живет, то ли они в ссоре, то ли – и вообще. А я и не хочу уточнять. Вдруг сейчас еще одну печаль узнаю…
– Ну а ты-то, конечно, мамочку слушаешься, – беззлобно подтрунивает Юрка. И неясно, то ли иронизирует надо мной, то ли завидует.
Глава шестнадцатая. ЗАЧТЕТСЯ
Много лет (и даже десятилетий!) мое утро начинается одинаково:
– Ну, ты сегодня читала «Комсомольца»?..
Я еще никого не читала – даже к ящику почтовому не спускалась. Потому что я – сова. А мама – жаворонок. Жаворонок подписывается на эту газету с тех самых пор, как я начала там работать. И когда ушла – продолжает подписку. И меня не то чтобы заставляет, а как бы рекомендует. Я рекомендации выполняю. Так что, нам всегда есть о чем поговорить на «утренней летучке». Голос на этот раз у мамы – радостный. Значит, сейчас последует хвалебный разбор, и на доску «Лучшие материалы» будет повешено немало заметок.
Я уже сто лет не работаю в «Комсомольце». Но мне приятно. Как будто сама все это написала.
У мамы в газете немало любимчиков. Главным был – Сашка Аронов. Все его колонки мама подробно обсуждала со мной и восхищалась. Но как-то раз с удивлением заметила, что ничего не понимает в Сашиных опусах:
– В чем дело? Как-то очень странно Саша стал писать. Я с трудом улавливаю, о чем…
Чтоб не расстраивать маму, я отвечала уклончиво. Но в какой-то день она спросила напрямую: что с Сашей? Потому что эту заумь больше читать невозможно. Пришлось посвятить маму:
– Понимаешь, мам… Саша очень старается. Писать ему трудно. Но знамя свое из последних сил держит, – заканчиваю я свой печальный рассказ. Мама потрясена:
– Это просто подвиг. Саша – герой!
Некоторое время она молчит, а потом спрашивает испуганно:
– Но как же это можно печатать?..
Я объясняю, что руководство очень любит Сашу, наверное, дружит с ним. А дружба – нерушима. Печатая эти тексты, Саше как бы жизнь продлевают. Мама еще раз потрясена:
– Но это же просто подвиг! Ну, им там зачтется… – атеистка-мама поднимает глаза к небу.
Я согласна с мамой. Я тоже считаю, что если у руководства «Комсомольца» и есть какие грехи (а их, на мой взгляд, просто не может не быть у любого крупного менеджера), то за Сашку многое простится и зачтется.
Глава семнадцатая. КАКОЙ НИ ЕСТЬ, А ВСЕ Ж РОДНЯ!
Иногда утренний звонок имеет другую окраску. Слова те же, но интонация!..
– Ну, ты читала сегодняшнего «Комсомольца»?.. – сурово начинает мама – и следует такой разбор полетов, что любой профессиональный критик позавидует.
Я сто лет не работаю в «Комсомольце», но мне обидно – как будто меня ругают. Даже если я и согласна с мамой по некоторым пунктам – на автомате начинаю защищать неизвестных мне авторов.
А мама, покончив со смыслами, переходит на полиграфию: и сорт бумаги низкий (а серая дешевая бумага приводит к искажению цветных иллюстраций), и краска разбавлена настолько, что даже номер газеты полуторамесячной давности пачкает руки и воняет керосином или каким другим растворителем. Цветоделение – ужасное, обтравка – грубая, «неприводка». А черная краска вообще просвечивает сквозь полосу…
Ну, тут уж мои доводы в защиту вообще не котируются. Я продолжаю вяло оппонировать, потом начинаю злиться:
– Мам, что ты от меня хочешь? Я там всего-то четыре неполных года проработала, ни в какие начальники не выбилась, да и было это сто лет назад. Из сегодняшних сотрудников знаю лично всего двух человек – которые уже и не помнят обо мне. Да я вообще с журналистикой много лет назад завязала. И сейчас – просто читатель. Как и ты. А если тебе газета не по душе – давай больше не подписываться, а?..
Мама возмущена до глубины этой самой души:
– Да как ты можешь такое говорить?! Это же – твоя газета! Ты ж там начинала! Значит, она родная. А мало ли что средь родни случается? Никто ж из-за этого друг от друга не отказывается…
– «Какой ни есть, а все ж родня!» Да, мам?..
Мама смеется. Мама опять права. Были у меня, конечно, и другие издания – и более хлебные, и более интересные. И по командировкам, и по творческим достижениям. Но лучше и роднее, чем в «Комсомольце», не было нигде.
Глава восемнадцатая. ЛУПА – КАК ФЛАГ
Как-то раз мама спрашивает:
– А почему ты на встречи в «Комсомолец» не ходишь?
– Да я и понятия не имею, есть ли там встречи. И с кем встречаться? Там все для меня – новенькие…
– А ты собери своих стареньких мальчишек-девчонок. И идите. Не выгонят же!
Я собираю. Ходим. Не выгоняют. Сидим, воспоминания вспоминаем. У чужого костра греемся. Так здорово!
Нам ничего ни от кого не надо. Мы любим себя в «Комсомольце». И «Комсомолец» тех годов – в себе.
Как-то на одной из таких встреч мне захотелось узнать у Филинова, помнит ли он наш праздник 74-го года. Как водится, зашла издалека и сбоку. Расспросила Юрку о нынешней работе: как он с молодняком общается, учит ли их уму-разуму? Юрка врубился сходу:
– А как же! Конечно, учу! И речи пламенные говорю, и знамя велю высоко держать! Прав был Аронов! Да и стоматология нынче хорошая! И стишок Вадика часто бормочу…
Юрка широко улыбается ослепительной голливудской улыбкой. И с удовольствием слушает Кобзона. (Господи, кто ж нам в этом году споет про «Главное, ребята, сердцем не стареть» и «От Москвы до Бреста»?!!)
А мама требует полный фото- и видеоотчет с каждой из наших посиделок. Так что я ношусь как угорелая по залу с айфоном и айпадом. Я – специальный корреспондент редакции под названием «Мама». Она придирчиво рассматривает мои материалы, расспрашивая, кто есть кто. Потому что в лицо знает только наш отдел информации-1974 да Гусева. Мама просит показать ей заместителей главреда, ответсека, завотделами… Я – пожалуйста.
– Вот эти мальчик и девочка – заместители?! Ну надо же, какие молоденькие! – удивляется мама.
Ну, для нее нынче – все молоденькие. Потому что моя мама и моя любимая газета – ровесницы. Обе – 1919 года рождения. Только мама немного постарше – на десять месяцев и один день. В феврале справила свой столетний юбилей.
Ей уже непросто читать «Комсомольца»: шрифт мелковат. Но от привычки не хочет отказываться. Мы с сестрой предлагаем ей попробовать читать с экрана компьютера, где можно укрупнить до любого кегля. Но мама говорит:
– Нет, газета должна в руках шуршать. Иначе – не чтение…
Мама надевает очки, берет в руки лупу с подсветкой – как личный флаг – и читает понемножку. Насколько сил хватает.
***
Когда я была маленькой и работала в «Московском комсомольце», так и не выясняла: кто были те люди, пришедшие на наш (и свой) праздник далекой зимой 1974 года? Может, Наташа Дардыкина помнит?..
Увы, не подошла я тогда к Роману Александровичу Карпелю – ни в этот день, ни на следующий. Стыдно было. Вот и не собралась. Но его несчастные и злые глаза помню.
Так же, как помню наивные и смешные речи тех ветеранов. И спроси меня сейчас – я вслед за ними наивно повторю, что дружба должна быть нерушима, что знамя надо держать выше, к старшим относиться по-человечески, а прописи выучить назубок. И что войны нельзя допустить, и нельзя сажать без повода никого – ни пачками, ни штучно.
И когда эта старинная и вечная повестка выполнится – тогда все будет комильфо, даже если будет «нэмножко иначе».
Да, кстати, чуть не забыла. Вот стишок – на котором нас тогда с Юркой воспитывали. Как раз к столетию «Московского комсомольца» пригодится – для всех юных и не очень сотрудников.
Вадим Черняк
СТАРЫЕ МАСТЕРА
Не обижайте старых мастеров.
Не принижайте их дела без нужды,
Пускай сегодня, спорам нашим чужды,
Они как будто из других миров.
В дождливые и солнечные дни,
Как списанные с флота капитаны,
В кафе сидят с газетами они –
Поверженные временем титаны.
Не сетуйте, что мудрость их стара,
Живущих в анекдотах и поверьях,
И помните, что были мастера,
Пока мы все ходили в подмастерьях!