Три пятницы после смерти, считается в Северной Осетии, нужны родным, чтобы примириться с уходом близких. Традиции поминальных пятниц уходят корнями в глубокую древность.
«Умереть нужно осетином, — говорят на Кавказе. — Потому что поминки здесь по своей пышности затмевают праздничные застолья».
В каждую поминальную пятницу пекутся осетинские пироги, непременно два, четное, печальное число, символизирующее разрушенную триединую гармонию Вселенной.
«Рухсаг ут», — говорят мудрые старики («Покойся с миром»). После чего нужно забыть и отпустить. Для того чтобы рожать новых детей, чтобы пирогов вновь стало три...
За 15 лет, минувшие со дня бесланской трагедии, было многократно сказано и повторено все, что произошло в том сентябре, перевернувшем мир. Разложено по часам, минутам, секундам.
Описан путь в школу номер один каждого из 334 погибших. Прослежена дальнейшая судьба 795 спасенных. Город ангелов — кладбище на въезде в Беслан, где живут мертвые дети, стал мемориальным памятником всероссийского значения. Туда, как водится, привозят гостей, туристов, журналистов.
Пересчитываю пятницы за эти 15 лет. Их 52 в году, если он не високосный. И на одну больше раз в четырехлетие. За минувшие 15 лет високосных годов было 3, значит, простых — 12.
Несложная арифметика: 53*3+52*12 = 783. Минус те 17 пятниц 2019-го, которые мы еще не прожили...
Людям свойственно рано или поздно забывать то страшное, что происходит не с ними. Нельзя остаться на кладбище навсегда, если ты не умер. Только если это кладбище находится в Городе ангелов.
И тогда отсчет поминальных пятниц не закончится никогда.
Три дня было в сентябре 2004-го и 766 пятниц минуло потом.
В списках не значились
Листаю запылившиеся страницы ежедневника... Первый раз я прилетела в Беслан 764 пятницы назад.
Путь мой из аэропорта лежал мимо нового бесланского кладбища. Землю под него только выделили. Издалека казалось, что она, еще без памятников и надгробий, покрыта черным шевелящимся ковром. Это женщины в траурных платьях и платках, опустившись на колени, поправляли венки на могилах своих детей. А потом ложились рядом и затихали.
Неожиданный ливень, заставший при въезде, сменился градом величиной с голубиное яйцо. Ветер срывал с закрытых ставней коммерческих ларьков и магазинов фотографии детей, пропавших без вести. Этими снимками был обклеен тогда весь город.
Таких не найденных, по ком еще теплилась надежда, в первые дни было больше ста.
«Число тех, кого так и не нашли, не совпадает с количеством опознанных трупов», — осторожно комментировали власти. Бесланцы молились о том, чтобы детей каким-то невероятным образом боевики тайно выкрали из школы и увезли в горы, в глубине души понимая, что все террористы, кроме одного, были убиты на месте, а из взорванного, находившегося под прицелами снайперов спортивного зала уйти было просто невозможно.
Отрицание. Первая степень горя. Ложь во спасение, умирающая последней.
Во владикавказском морге раскинули пятиметровое полотно. На нем - обрывки одежды, украшений, фрагменты тел... Потом, после Беслана, для таких случаев стали использовать методику — исследовать ДНК. Просто взять немного крови у родных и не заставлять их мучиться. Сейчас это кажется бесчеловечным, но тогда близкие часами бродили между останками, пытаясь опознать то, что опознать в принципе было нельзя.
«Я свою дочку Азу там не нахожу, — кутаясь в теплый платок, все повторяла и повторяла молодая женщина. — У дочки такие зубы необычные, неровные, что ли. Но таких зубов здесь нет».
Мать обсуждала это со мной, вежливо предложив чаю. Бесланские женщины в ту вторую поминальную пятницу не бились в истерике, спокойно, как будто бы делились рецептами осетинских пирогов, обменивались опытом, как быстрее найти в морге своих, по каким признакам. Им нельзя было стать слабыми. Им нужно было хоронить своих детей.
— Наши соседи похоронили девочку, признав по золотой цепочке, — поясняла Залина Боллоева, которая потеряла двух дочерей и мужа Вадима, учителя математики. — А через несколько дней они отыскали у себя ту цепочку, оказалось, дочка ее на школьный праздник не надела...
Прижимая к сердцу уцелевшего сына Сармата, Залина поведала тогда и другую, счастливую историю. О том, как родители думали, что их малышка погибла, а она потом нашлась в больнице в Москве. Она не знала имени выжившего ребенка, и я думаю, что похожую сказку, переиначенную на свой лад, из уст в уста передавали в те дни в каждой семье Беслана.
12-летний Эдик Варзиев приносит мне фотографию погибшего брата Эрика. Он мог бы принести и зеркало — они были близнецами. «Ну я же у тебя живой!» — утешал он мать, обнимая.
В Северной Осетии, как и вообще на Кавказе, любят давать новорожденным одинаковые имена. Эти бесконечные Аланы, Зарины, Залины, Русланы на могильных плитах... И дети с такими же точно именами — только спасшиеся. Темноволосые мальчики и девочки, похожие друг на друга как близнецы.
20-летнюю Анжелу с годовалой дочкой Элинкой из захваченной школы вывел Руслан Аушев. «Представляешь, — делилась со мной она, качая малышку. — Рядом сидела мать, у которой дома остался полугодовалый ребенок. Она сцеживала молоко, пока боевики разрешали, и отдавала его чужим детям...»
Пока матери были заняты делом — мужчины молчали. И не только отцы, но и силовики, политики...
Именно вот это, молчание первых дней, женщины Беслана так и не смогли простить властям...
Сильные мужчины, находившиеся в десяти метрах от обреченных и не сумевшие их вытащить. Зал был заминирован, ничего сделать было нельзя. Простили ли они сами себя? Многие отцы осиротевших семейств в первые же годы ушли вслед. Инфаркты, инсульты... Пока женщины продолжали нести свой крест, ухаживать за могилами.
Для меня символом горя Беслана стал отец, накрывшийся от безумного горя курткой с головой, в одном из опустелых домов. Он лежал на кровати своего убитого ребенка, обняв, собрав под себя его игрушки, одежду, учебники, а мимо ходили женщины, готовившиеся к поминкам, с руками в тесте, с формами для пирогов...
Во всех домах в поминальные пятницы были разобраны постели. На подушках положены портреты убитых. Будто бы те все еще здесь и просто уснули — еще одна обманчивая иллюзия, в которую хотелось верить.
Старая слепая старуха, не в силах говорить, ощупывала мое лицо морщинистыми руками. И отступала разочарованно — я не та. Мне объяснили, что в школе у нее погибли внучка, муж внучки, старший правнук...
Хорошо, что на Кавказе обычно многочисленные семьи. Если кто-то ушел, то кто-то обязательно остался. И последних всегда больше.
«Прикоснись к простыне и скажи «рухсаг ут», — обескровленными губами шептала мне мать 28-летней Дианы и все гладила недорогой дезодорант, оставшийся от дочери. Он лежал на покрывале рядом с ее платьем...
«Выпей лимонаду», — в доме, где погибла мать четверых сыновей, мне протянули полный стакан. В каждом дворе заставляли что-то выпить и съесть. Заворачивали с собой кусок пирога. Я не могла отказаться. В горле стоял ком.
Я так и привезла тогда с собой из Беслана промасленные страницы газет и пустые тарелки... Выбросить или использовать не поднимается рука, вернуть некому.
«Уверена, они меня слышат»
11-летняя Залина Кесаева, потерявшая двух двоюродных братьев и дядю, которого боевики убили самым первым из заложников, увидев меня, бросилась к маме Элле. Я вывалила перед девочкой кучу мягких игрушек — накануне моего отъезда их собрали и принесли в редакцию простые москвичи.
«Нет, нет, не хочу», — отмахнулась от игрушек Залина. Круглые сутки она рисовала на бумаге лица боевиков, а потом заперла в сарае новорожденных индюшат, за которыми раньше ухаживала, сказала, что они теперь ее заложники.
После побед дети всегда играют в войну, переживая ее заново в душе и тем самым засеивая выжженное поле. Это сейчас мы такие умные и о подобных методах лечения посттравматического стрессового расстройства расскажет любой психолог МЧС. Потому что за 15 прошедших лет накоплен огромный опыт в переживании ПТСР, которое вообще-то до конца так и не лечится. Но если повезет, ремиссия будет долгой.
«Вьетнамский синдром», «афганский и чеченские синдромы», «синдром Беслана». Почему от него страдают не прошедшие войну, убивавшие себе подобных, здоровые мужики, а ни в чем не повинные дети?
Во взорванном спортивном зале, еще не превращенном в музей, где было не пройти среди цветов, я увидела маленькую девочку, не старше четвертого класса, одетую в праздничную школьную форму, в ее руках тоже был свежий букет. Она вошла в школу вместе с папой. Она торопилась на торжественную линейку. И совсем не замечала разрухи вокруг, взорванных стен, бутылок с питьевой водой, расставленных по периметру.
Для нее 1 сентября еще не закончилось. Она улыбалась. Она положила свои цветы рядом с другими цветами.
Везде розы без счету, астры, гладиолусы, пионы, приторный аромат увядания, смерти и... 1 сентября. В те дни продавцы цветов раздавали свой товар бесплатно всем желающим.
Еще одну девочку привела в школу мама ее убитой одноклассницы. Она умоляла ребенка снова и снова рассказывать одни и те же неважные для других подробности — где сидела ее дочь, что говорила, как просила попить... «Почему она погибла, а ты нет? Почему ты не помогла ей выбраться из этого ада? Ведь вы же были лучшими подругами?»
В доме Эммы Бедрозовой, тети маленькой Залины Кесаевой, где я осталась ночевать в ту ночь, мне показали видео ее сыновей, снятое за месяц до Беслана. 16-летний Алан и 14-летний Аслан на полу играли в карты. Почти не разговаривали друг с другом, занятые обычным мальчишеским делом. Ничего особенного. И это было самое страшное.
Что остается, застревает в памяти вот это, вроде бы не самое главное, мелочи, детали, фрагменты, последнее лето, когда еще можно было все изменить, остановить пленку, заболеть и просто не пойти в школу... Но кто же болеет 1 сентября?
Только те, кому все-таки удалось выжить. И эта боль уже навсегда.
Последний раз я позвонила Элле Кесаевой после «Зимней вишни». Еще одно словосочетание, ставшее в России нарицательным. По заданию редакции спросила о том, что она может посоветовать матерям, потерявшим своих детей.
- Здравствуй, Катя. Я тебя прекрасно помню, — ничуть не удивившись, сказала она в трубку. — «МК» был первой газетой, которая приехала к нам для того, чтобы написать о тех, кто выжил. Время шло. Наша боль уходила у других на второй план.
Нельзя заставить посторонних, тех, кто не пережил такого же, чувствовать как мы. В то время не было кризисных психологов, не было никого, кто бы нам помог профессионально... Нас никто не спасал.
Мы просто собирались вместе с раннего утра и до поздней ночи, говорили, занимались какими-то повседневными делами, хлопотали, собирали документы, молились, заставляли себя жить...
— Как ваша сестра Эмма, потерявшая мужа и двух сыновей? Она осталась совсем одна?
- Эмма усыновила новорожденного мальчика. Сейчас ему уже пять лет (разговор шел в марте 2018-го. — Авт.). Все слава богу. Моя Залина окончила медицинский в Санкт-Петербурге, вышла замуж, родила внучку Амину.
Аслан и Алан были бы совсем взрослыми мужчинами теперь — 30 лет и 28. Я верю в бессмертие души и ожидание встречи с родными. Иногда разговариваю с мальчишками про себя. Как будто бы они все еще дети. Уверена, они тоже меня слышат. И от этого становится немного легче...
Мы мучим тех, кто пережил Беслан, заставляя, когда это нужно, говорить о нем снова и снова.
И мучим — стараясь дистанцироваться, пытаясь забыть, перескакивая через годовщины и не всегда вспоминая, что 1 сентября — это не только школьный праздник. Вот сейчас отметим 15 лет, а потом 20. Немного осталось — всего «каких-то» 265 поминальных пятниц.
Читайте материал «Репортаж из Беслана после штурма: «Кричала так, что стыла кровь»