«И ныне существует многовековое уважение к языческому кресту»
— Порато дельно, девоцька, что приехала, — встречает меня хозяйка, приветствуя на пинежском старинном говоре.
Дина Александровна — небольшого роста, белокожая, с бездонными голубыми глазами. По описанию точно «чудь белоглазая».
— Мы с сестрами были записаны как русские, но всегда знали, что мы — потомки народа чудь заволочская, что жил до славян на Пинеге и Вые, — говорит Дина Кокорина. — Много следов их осталось в названиях рек и деревень: Чудово, Чудиново, Чудовская… Народная память хранит многое.
Житель деревни Чудиново, что стоит на берегу Пинеги, Трофим Алексеевич Шульгин рассказывал хозяйке, что у них «с прилавка вымывает водой черные бани, каменья» (от печи-каменки). От стариков он знал, что когда чудь отступала на Вашку, в озеро Чаросово спустили котел золота. Когда за Пинегу переходили по слуде (высокому берегу), опять положили котел с золотом, и каждый, кто проходил мимо, клал горсть земли. Вот так и образовался бугор высотой до десяти метров и в окружности метров двадцать. Он и сейчас из деревни виден хорошо.
О житие чуди в Гаврилове Дине Александровне поведал в пятидесятых годах местный житель Александр Васильевич Нафанин.
— От старожилов он узнал, что было там два чудских княжества — Выйское и Гавриловское. Находили там и их оружие — твердые как кость деревянные луки, а также колбы, где хранились стрелы. Нити у лука были сделаны из бараньих кишок. У стрел на конце было три тетеревиных пера, а на конце накована железина. Из луков поменьше стреляли белку, из тех, что побольше, — зверей.
Дина Александровна рассказывает и о других следах древних жителей в здешних местах. Например, на реке Илеше есть два небольших луга под названием Чудоверы. Само название говорит о чуди; здесь можно и сейчас различить когда-то пахотную землю.
За Пинегой, в деревне Керга, тоже жила чудь. Там есть ямы, которые местные считают чудскими могилами. Чудь будто бы сама себя хоронила. То есть вырывали яму, на столбики накладывали хворост, сверху засыпали землей. Потом туда заползали, столбики выталкивали ногой — земля засыпала живых… И за Юмижем, по рассказам стариков, есть место, где, как считают, чудь давилась — хоронила себя под землей, чтобы не попасть в руки новгородцев.
— Часть чуди ушла на Урал. Компаса у них не было, отступая, они тащили за собой бревно, чтобы дорога была прямая и не потерять направление, — говорит хозяйка. — Жители деревни Чудиново рассказывали, что карбас (парусно-гребное промысловое и транспортное судно) они бросили на Быковой Раде, где съели быка. Потом местные видели опруги того карбаса. Сохранилось от того времени и название Конева Рада. Пищи у чуди не было, так они коня там съели…
Некоторые чуди остались. Дина Александровна считает, что ее предки — как раз из них, из народности чудь заволочская, которую еще называли «чудь белоглазая». Дед, отец и вся ее родня были невысокими, коренастыми, с большими кадыками. А главное — у всех были большие белки глаз, а сама радужная оболочка — светло-голубая, отчего глаза казались таинственными и бездонными.
— То, что мы чуди, передавалось из поколения в поколение, — говорит хозяйка.
Дине Кокориной удалось точно отследить судьбу своей деревни, где она родилась и выросла.
— Наша деревня стояла последней по левому берегу реки Пинеги, которая вытекала из моховых болот, перед волоком на Выю. В стародавние времена она называлась Марьина Гора. Однажды в начале зимы, едва стала река, в деревню прибыл обоз из нескольких подвод в сопровождении верховых стрельцов. Они везли протопопа Аввакума в ссылку в Сибирь. Он был защитником старой веры, несогласным с реформами церкви патриарха Никона. Обоз задержался в селе на ночь. Протопоп Аввакум много общался с местными жителями. Потом, вдали от царских глаз, на крутом берегу Пинеги построили Илешскую мужскую пустынь. Деревню нашу стали называть Монастырь. Труднодоступный и удаленный от центра Север стал прибежищем для раскольников. О том, что здесь стоял монастырь, рассказала нам, маленьким, бабка Онисья, которая слышала об этом от своей бабки, а та — от своей. Потом староверы, не желая отдаваться в руки стрельцов, сожгли себя вместе с церковью…
Удивительно, но Пинега ныне чуть ли не единственное место в районе, где по берегам рек до сих пор стоят обетные кресты.
— Постороннему человеку они ни о чем не говорят. Стоят увешанные тряпками, а любой пинежанин знает, что это культовый крест. Его ставят по обету, по несчастному случаю или посвящают тому или иному святому, — говорит Дина Кокорина. — На Пинежье до сих пор существует многовековое уважение к языческому кресту. Не один век, например, стоит крест в устье речки Пелюги. По преданию, он приплыл сюда по большой воде и тут остановился. Однажды мужики из деревни Монастырь собрались, чтобы перевезти его к себе в деревню. Положили в сани — а лошадь не идет, не может сдвинуться с места. Решили добавить еще одну лошадку, потом еще одну… Не идут сани. Тогда решили оставить этот крест в устье Пелюги. Он долго стоял украшенный пеленами (пелена — плат, обрез ткани, пола одежды, передник). Потом над ним построили избушку без окон, чтобы крест не заносило снегом. До сих пор в престольные праздники люди ходят ко кресту — помолиться, излить свою душу и поклониться памяти предков.
«Девки пели — «вычивуркивали»
А жили в старину дружно, сеяли рожь, ячмень, сажали картошку и репу.
— Жонки из репы варили пареницу, делали репницу — мучной соус с репой. Потом уже самым распространенным блюдом стала каша-повалиха, которую варили из ржаной или ячневой муки. Она становилась густой настолько, что мы, маленькие, ели ее просто руками. Макали кусочки в масло, а потом в толокно, чтобы масло не бежало по рукам. В деревнях кашу-повалиху ели с молоком, с ягодами, с рыбой и холодной ухой.
По центру дома всегда стояла русская печь, в которой не только пекли хлеб, готовили похлебку и кашу, но и спали на ней, сушили зерно, чтобы потом отвезти на мельницу.
— Иногда лечились от простуды, зарывшись на ночь в горячее зерно. Когда очень болели от простуды ноги — залезали вечером в остывшую печь с ногами до пояса и таким образом прогревались.
Дома ставили в основном пятистенки, где скотный двор и все хозяйственные постройки были под одной крышей.
— Все было под рукой: сено на повети (в пристройке над хлевом), дрова в саднике (сарае). Вдоль стен располагались широкие лавки. До войны в колхозе получали хороший урожай ржи и ячменя. Сеяли горох и турнепс. Пинежане считались состоятельными по сравнению с жителями других районов.
Нередко говорили: «Пинежане — потомки чуди, почти все — колдуны, им все само в руки идет».
— Просто все трудились не покладая рук. Каждая девушка и женщина умела прясть и ткать. Льна и конопли сеяли много. Зимой в каждой избе стояли кросна, или по-нашему, по-пинежски, станицы.
Видно, с каким удовольствием Дина Александровна вставляет в разговорную речь слова, что ранее были в ходу у жителей Малой Пинежки.
— С приходом радио и телевидения пинежский говор стал исчезать. А раньше, бывало, нам тетушка Анна говорила: «Шибко порато яро не езди», что означало: «Очень быстро лошадь не гони». Кто-то из ребятни откликался: «Пошто екту?» — «Почему так-то?» Ходили собирать «жаравицу» — клюкву. Если уставали, говорили «упетались», когда покушали — «пофутькали», а уж когда удавалось наесться от пуза, говорили «намякались». Баня была «байна», мусор — «хахора», про разговорчивого человека говорили: «говоркой», про злого — «ярой», про бойкого и бесстрашного — «сапаль», про неряху — «кутеберье». Ящерица была «веретельница», лягушка — «вакуша», белка — «векша». А молодежные гулянья называли «имешки». Девки пели — «вычивуркивали»…
Пинежане отличались не только особым говором, но и характером. Большинство были свободного, нестеснительного нрава. В Архангельской области о них говорили: «Одним словом, чудь!»
А они жили своим самобытным укладом. Вплоть до июня 1964 года северная деревня Монастырь не знала электричества.
— Избы освещались керосиновыми лампами, кто был побогаче — у тех была лампа со стеклом, а у бедных — просто коптилка. Лампы были пяти-, семи- и двенадцатилинейные. Последние назывались «молнией», их подвешивали к потолку или ставили на стол.
В войну керосина не было — по рассказам хозяйки, все в домах сидели с лучиной. При лучине дети учили школьные уроки, а матери вели хозяйство.
— Тогда в домах еще сохранились светильна под лучину, пришедшие к нам из глубины веков. Светильно было кованое, плоское, состояло из пяти или семи лепестков, куда и вставлялась лучина. Все это помещалось в деревянное корытце, куда в целях пожарной безопасности наливали воду. Спичек в войну не было — всегда хранили горячий уголек, иногда брали уголек у соседей.
Лучины, как правило, делали из березы — она горела ровно и тихо. Еловая часто «стреляла», разбрасывая искры, а от сосны было много сажи. Про березу говорили: «У нее три дела: мир обувать, мир освещать и мир согревать». Из бересты делали туеса, короба, плели лапти. Кора, которую называли «дубом», шла на выделку шкур. А зачищенные чурки — на лучины и поленья, которыми топили русскую печь.
«Писали на газетах чернилами из сажи»
Дина Александровна признается, что часто у нее перед глазами встает бурнастая (рыже-бурая) ива, ствол которой завязан узлом.
— Как-то в детстве я пасла коров, кругом стоял молодой лес. Я взяла кустик ивы и от нечего делать завязала податливый стебелек в узелок. Никого тогда рядом не было, никто не подсказал, что кустику больно, не расправил петлю… Когда через 50 лет мы шли в престольный праздник, Петров день, к кресту на Пилюге, я увидела высокое дерево, завязанное узлом, и чуть не упала от осознания своей вины. Стояла, просила прощения, что обрекла таким образом расти дерево. Может, потому и счастья у меня в жизни не было…
О судьбе Дины Кокориной можно снять целый сериал. Все ей в жизни давалось ох как нелегко. В школу пришлось ходить в соседнюю деревню Согра за 10 километров, и большинство пути — лесом. Поколение военного времени училось считать на палочках, писать — на газетах, чернилами из сажи… После пятого класса она вынуждена была бросить учебу, уехала из дома в далекое село Харитоново, стала нянькой: нужно было присматривать за ребенком старшей сводной сестры.
— Помню, как мама нас провожала, на руках у нее был маленький братик, благословила, перекрестила на дорогу и наказала: «Иди и не оглядывайся, а то будешь всю жизнь тосковать по дому». Но я украдкой все-таки оглянулась — увидела, как из маминых глаз лились слезы. Я подсмотрела, как плакала мама, и всю жизнь тосковала по дому…
Промаялась она в няньках три года. Когда ребенок сестры подрос, у Дины началась самостоятельная жизнь. Она работала уборщицей в конторе Малосважского лесопункта, месила глину, формовала кирпичи, носила обеды рабочим на делянку, убирала опилки из-под пилорамы.
— Обуви не было, купить ее было негде и не на что. Помню, наступил август, росы стали холодными, а я на работе босиком. Ноженьки мои мерзнут, я оттащу корзину с опилками, когда становится совсем невмоготу, спрячусь за бревнами, пописаю на озябшие ноги — мне кажется, я их обливаю кипятком…
Счастье было, когда в лесопункте выделили валенки. За обувку потом расплачивалась еще несколько месяцев: малолеткам платили гроши.
В июне 1953-го подруга с семьей подалась в Москву, и 16-летняя Дина решила ехать с ней.
— Мы обе были в белых ситцевых кофточках, черных сатиновых сарафанах. В столице на вокзале нас приняли за детей политических репрессированных, которые тоже были в лагерях. К нам обратилась нарядная женщина: «Девочки, вы, наверное, недавно освободились, кушать хотите» — и протянула нам красную десятку, по тем временам это были большие деньги. А мы испугались и убежали. Нам с детства внушали, что нельзя брать чужое. Рядом с прекрасной феей стоял мужчина в военном кителе, с золотыми погонами, в брюках с широкими лампасами, с большой звездой на погонах. Мы его узнали, когда выросли. Это был Георгий Константинович Жуков. Потом в его автобиографической книге я прочитала, что на Курском вокзале он тогда встречал фронтовую подругу…
Работы в Москве было много, но жилья нигде не предоставляли. Пришлось ехать в Тулу, на кирпичный завод.
— Сначала работала в цеху обжига, возила в вагонетках сухой кирпич, потом стала «лебедчиком». Мест в общежитии не было, мы спали на одной кровати с напарницей. Спустя год перешла на патронный завод — тогда он назывался «почтовый ящик 43», — меня взяли ученицей полировщика. Через месяц уже выполняла норму, обрабатывала в день по 700 деталей. До сих у меня перед глазами крутится тот полировочный круг…
«Каждому целиннику выдали по пятилитровому никелированному чайнику»
В 1955 году все чаще стали звучать призывы ехать осваивать целинные земли.
— Мы были комсомольцами — как было остаться в стороне от патриотического подвига народа? Пошли с подругой в комитет комсомола завода, написали заявление. И вскоре поезд уже нес нас на восток страны. Каждому, кто получил комсомольскую путевку, выдали в награду медный никелированный чайник в 5 литров и подъемные…
Еще в поезде Дина познакомилась с парнем — Игорем Ивановым. Он только вернулся с армии: служил на военном корабле, на Тихоокеанском флоте, целых семь лет.
— В пути мы были две недели. Игорь стал просить женщин из нашего купе: «Сосватайте мне эту девушку». Я обомлела и испугалась: мне было всего 18 лет, и я была совершенно не готова к такой перемене в жизни.
Прибыли в Казахстан. Вагон, в котором ехала Дина Кокорина, распределили в совхоз «Ямышевский», что в 60 километрах от Павлодара. В ауле Коженколь стояли сплошь саманные домики. Семейных расселили по домам к казахам, одиноких поселили в клубе.
— Народ собрался разный — оставаться одной в клубе было страшно. К вечеру за мной пришел Игорь, и мы пошли на квартиру. У наших хозяев семья была интернациональная: он казах, а жена — из ссыльных крымских татар. С нами в одной комнате жила еще одна молодая семья — Зоя Щербакова с мужем.
Дина стала работать в бригаде, которая грузила лопатами гравий в самосвалы. Он шел на заливку фундамента будущего элеватора. С Игорем они жили в гражданском браке. Хотели пойти в загс, но он был в Павлодаре, за 60 километров, автобусы не ходили, попасть в город можно было только на попутной машине.
— Отложили это дело на потом, а вскоре произошло непредвиденное. Муж нашей соседки Зои, Иван, стал пить и подбивать Игоря «бросить баб и уехать с целины на Алтай». Тот поделился этим со мной. Мне стало обидно за подругу, я не выдержала и все ей рассказала. Разразился скандал. Ванька напал на Игоря с ножом. Его спасла только ватная телогрейка… Оставаться в ауле ему уже было нельзя: мало ли что Ваньке взбредет в голову. Утром Игорь пошел в контору, уволился и уехал. Так кончилась моя семейная жизнь. Обещал, как устроится, написать, но вестей не было…
Дина осталась в Казахстане. Всей бригадой они ездили в степь, пололи кукурузу. Однажды около них остановилась машина, из которой вышли директор совхоза и высокий мужчина в военной форме.
— Незнакомец протянул руку и сказал: «Я представитель Центрального комитета партии Леонид Брежнев». Он поинтересовался: кого как зовут, как мы живем, в чем нуждаемся. Мы не могли отвести от него глаз — настолько он был красивый! Человек из другой жизни нам казался практически инопланетянином.
Зарплату на целине задерживали, весь урожай «собрал» «афганец» — горячий ветер, что дул со стороны Афганистана. Писем от мужа все не было. Дина собралась и уехала с целины.
Вернулась в Тулу. Работала путевой рабочей на железной дороге и училась в вечерней школе.
— А вскоре влюбилась, причем без памяти. Познакомились мы с Николаем Кожушко в общежитии. Мне было всего 19,5 лет, молодость взяла свое. Вместе с Николаем мы встретили Новый, 1956 год… Отрезвление пришло, когда поняла, что беременна. Для меня это прозвучало как смертный приговор. Думала: как же я буду жить на чужой стороне, одна, с ребенком?! Сделала подпольный аборт: они тогда еще были не разрешены… Через день уже снимала 90-килограммовую диплорку — железнодорожную тележку — с путей перед проходящим поездом. Вскоре пришло письмо от любимого: он писал, что их направили сопровождать военные грузы на Дальний Восток, что скоро приедет. А я думала, что он меня бросил. Но радости от полученного письма уже не было. Николай меня не простил.
Потом у Дины появился собственный уголок: ей дали комнату, два на два метра. Но все чаще она стала вспоминать родной Север, свою Малую Пинежку…
— Не могла больше жить на чужбине. Душа рвалась домой, к родным, где меня ждали и любили. Во мне все больше проявлялась чудь… Вернувшись, пошла работать на узкоколейную железную дорогу в Выйский леспромхоз. Потом закончила с отличием ремесленное училище, стала поваром. Проработав две навигации на пароходах, «осела» в Лименде, на фабрике-кухне. Закончила заочное отделение Архангельского техникума советской торговли. Больше рабочего места не меняла. 27 лет проработала на фабрике-кухне, стала заместителем директора.
Получив в молодости два удара под дых, десять лет Дина Александровна жила одна.
— Не могла никого видеть, не то что связывать с кем-то свою жизнь. Однажды на одной неделе мне сделали сразу три предложения. Я этих парней знала, но не думала, что они влюблены. И опять выбрала не того. Жизнь показала, что я ошиблась — уже в который раз. Но муж не рукавица — не сбросишь с руки… Он постоянно уходил в плавание — так и прожили двадцать с лишним лет.
А выйдя на пенсию в 1990 году, Дина Александровна взялась за перо. Из-под ее руки вышло более десяти документальных и автобиографических книг.
— Жизнь прожита не зря. Пусть по глупости, по детской трусости лишила себя счастья материнства, но, считаю, Господь простил меня и дал возможность оставить след на земле.
Много лет назад Дина Кокорина начала записывать все, что могли ей поведать земляки, в том числе и о далеких предках, о народе, что жил на Пинеге до прихода славян.
Ясно, что сказочный народ чудь не исчез, не канул бесследно в века. Когда в 2002 году проходила Всероссийская перепись населения, чудь снова включили в списки. В перечне языков и национальностей РФ она записана под номером 351.
Когда к Дине Кокориной пришли переписчики, в графе национальность она с уверенностью указала: чудь. Еще немало представителей древнего народа живет в Верхнетоемском районе, куда при разливе рек можно добраться только бродом, по старинным тропам через Пинегу.