Мы познакомились в 1972 году на выставке Мартироса Сарьяна. Сначала разговорились, потом пошли гулять — нас просто бросило друг к другу. Как оказалось, на всю жизнь.
Мать Володи, Маргарита Васильевна Емельянова, которую я увидела уже обворожительной крошечной московской старушкой, была замечательной художницей, а его отец, Осип Ованнесбегянц, был в свое время главным архитектором Воронежа. Когда мы с Володей познакомились, его отца уже не было в живых. Старший брат Володи, Аракс, которого все мы звали Ариком, психически больной и глухонемой, был связан с Маргаритой Васильевной какой-то небесной связью. Они прекрасно понимали друг друга и по-своему разговаривали, даже ругались. Позже я наблюдала, как Володя сердился на Арика или просил его что-нибудь принести, и тогда впервые поняла, что существует язык, в котором слова не главное.
Жили они в старом сталинском доме с башенкой на набережной напротив Кремля. Маргарита Васильевна любила рисовать коралловые кремлевские закаты, которые, как открытка, видны были с их высокого балкона.
Володя окончил филологический факультет Ереванского университета и не только прекрасно говорил по-армянски, но и читал Библию на древнеармянском языке, которая всегда лежала на стуле возле его кровати.
Он был хрустальный человек — не только из-за необычайных талантов, которые сверкали алмазными гранями, но и из-за хрупкости. Он оказался феноменальным каллиграфом, то есть мог воспроизвести любой шрифт, любые иероглифы — и это всегда было произведение искусства. А еще он рисовал стальным пером и тушью графические фантазии. Я не знаю, как называется то, что выходило из-под его удивительного пера, но больше я ничего подобного никогда не видела. Уникальный художник, который вряд ли больше одного или двух раз принимал участие в выставках. Одну я помню: в церквушке возле Дома книги. Всю жизнь он говорил, что обязательно доживет до большой выставки, торопиться некуда. Работал он очень медленно, над своими работами трясся, как над больным младенцем. Не дожил.
А еще у него был феноменальный лингвистический слух, то есть он мог повторить фразу на любом языке — и никто бы никогда не сказал, что этот язык для него неродной.
И ненасытная любовь к книгам — тут мы с ним сошлись, как два алкоголика. У него дома была огромная уникальная библиотека, которая занимала всю правую стену большой комнаты, в которой обитали Арик и Маргарита Васильевна. Множество книг были переписаны рукой Маргариты Васильевны с ее же иллюстрациями — после войны книг взять было негде, а жить без книг семья не могла. У Маргариты Васильевны тоже был феноменальный почерк. Володя говорил: мать может… Еще как могла.
Природа наделила его феноменальной памятью, и он являлся истинным энциклопедистом: о чем бы ни шла речь, он знал столько, что слушать его было как побывать на лекции в университете.
А хрупкость его заключалась в том, что он был наполовину слепой: зрачок одного глаза у него закрывало пятно, а второй глаз видел вполовину возможности, называется «высокая близорукость». Поэтому он очень медленно писал свои божественные графические фантазии, не мог читать сколько хотел. И при этом я совершенно случайно узнала, что у него нет инвалидности. Просто однажды Маргарита Васильевна сказала мне, что боится умереть до того, как он получит свидетельство о нетрудоспособности, потому что рано или поздно он не сможет работать — и тогда ему не на что будет жить.
Оказалось, что они много раз ходили в районную поликлинику, и каждый раз им объясняли, что все у него в порядке и никакой он не инвалид — ведь не слепой же, ложку до рта донести может и дорогу переходит где надо.
Я озверела, начала трясти знакомых, мне помогла одна замечательная женщина, и в конце концов III группа была оформлена. Но с какими издевательствами! Никогда не забуду, как дама, которая руководила городской комиссией ВТЭК, сказала мне, что не зря природа наделила человека парными органами: две руки, две ноги, два глаза. И если одного нет, это не беда. Ей позвонили сверху, возражать она не могла, но дала понять, что я мерзавка, которая пользуется своим служебным положением для помощи приятелю.
Где он работал? Долгие годы — художником-оформителем в Доме архитектора, и постоянно брал заказы на иллюстрации к каким-то учебникам. Однажды ему предложили работать в японском посольстве или по заказу посольства, кто-то увидел его иероглифы — я много лет спрашивала его, почему он отказался, но он ничего не отвечал.
Буквально через несколько дней после знакомства он рассказал мне, что по отцу происходит из старинного рода и является потомком знаменитого мамлюка Наполеона, Рустама Разы. Наполеон купил его в Египте у шейха Эль-Бекри в 1799 году. Рустам был армянином, попал в турецкое рабство и оказался в Египте. Умер он в 1845 году и успел закончить записки «Моя жизнь рядом с Наполеоном: воспоминания мамлюка Рустама Раза, армянина».
Меня просто с ума сводила одна мысль о том, что отец Володи родился спустя полвека после смерти Рустама, то есть от Володи до мамлюка Рустама, увековеченного на знаменитом портрете Жан-Батиста Изабе, было не больше трех поколений. К сожалению, я не помню, что он рассказывал о том, как его семья передала исторические документы об этом родстве во французское посольство.
Зато помню другое: после того как я узнала эту феноменальную историю, мною овладело маниакальное желание отправить Володю в Париж. Он никогда никуда не ездил — отчасти из-за вечного отсутствия денег, отчасти из-за больного брата. И вот я решила обратиться за помощью к Леониду Якубовичу, потому что вбила себе в голову, что на «Поле чудес» может случиться любое чудо.
Уж не помню, кто привел меня в гримерку Якубовича, который в тот день записывал два выпуска передачи. От него валил пар, он, едва живой, сидел в крахмальной манишке без фрака, который валялся на соседнем стуле, и пил чай. Я оказалась некстати, но отступать было некуда. Уж не знаю, понял ли Леонид Аркадьевич все, что я сумела промямлить, но он сказал, что Володе нужно написать письмо и он подумает, что можно сделать.
Я вылетела из «Останкино» на крыльях и помчалась к Володе: надо было срочно подавать документы на международный паспорт. Документы он подал — я пилила его без остановки, — но вот письмо писать отказался. Уперся, и все. Так этот паспорт и остался у меня: дата выдачи — март 1998 года…
Характер у него был бешеный, наверное, в отца, потому что Маргарита Васильевна являлась смиреннейшим существом на свете. А выглядел он как сиятельный князь — одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять, что он существо особой породы. И всегда ходил с бабочкой, в галстуке я даже представить его не могла. Когда у меня появилась возможность путешествовать, я всегда привозила ему настоящую бабочку (не на резинке, а ту, что надо было завязывать) и какой-нибудь экзотический напиток.
Долгие годы у нас продолжался кулинарный поединок. Володя изумительно готовил и был взыскательным едоком. Раз в две недели то он, то я стряпали новое блюдо и ходили друг к другу в гости. Его мама вместо приветствия гладила меня по голове, а моя мама каждый раз говорила: давно вы у нас не были.
При жизни Маргариты Васильевны в доме царил непередаваемый уют. Единственное, что всегда удручало, — это то, что она каждый раз шептала мне: Вовка не разрешает убирать в своей комнате, скажи ему… Я очень ей сочувствовала, но сделать ничего не могла.
И действительно, он страшно разъярялся, если она пыталась провести тряпкой по его священному столу или книжным полкам. Но тогда это казалось одной из его многочисленных причуд. Как и то, что он никогда не выбрасывал затейливые коробочки, фантики от диковинных конфет или необычную оберточную бумагу. Он рассматривал малейшие детали рисунка и хотел, чтобы я разделила его восхищение.
Все изменилось, когда Маргарита Васильевна умерла. Судьба над ней не сжалилась: в конце жизни она ослепла и слегла. Смотреть на это не было никаких сил. И когда ее не стало, я вместе с горем почувствовала облегчение — отмучилась.
Вскоре после ее ухода я перестала ходить к Володе в гости. В один из наших ритуальных обедов я увидела, как по кухонному столу не спеша прошел огромный таракан. Я сказала ему, что нужно вызвать сотрудника санэпидстанции, а он разозлился и ответил, что тараканы ему не мешают.
Так наши дивные пиры переместились на мою кухню. Каждый раз к его приходу помимо нового главного блюда я жарила двадцать котлет, варила суп, и он забирал все домой, а потом докладывал мне, как Арик хвалил мою стряпню. А за обедом он говорил: твоя баранина с розмарином хороша, а вот я намедни запек антрекоты с баклажанами и армянской аджикой, тоже вышло недурно.
Когда он из-за ухудшившегося зрения вынужден был отказаться от работы, они с Ариком стали жить на две пенсии и еле сводили концы с концами. Но он всегда говорил «нам хватает» и продолжал покупать книги. Причем нередко две одинаковые — себе и мне. Последний его подарок — книга о Билибине.
Весной 2016 года мы с моим другом Таней пошли в Третьяковку на выставку английского портрета. После выставки решили прогуляться и забрели в чудом уцелевший старинный московский дворик. Лавка, на которой мы расположились, наверняка была из времен моего детства, а вокруг цвела сирень. И я рассказала Тане, что недалеко живет дорогой моему сердцу человек, с которым мы за тридцать с лишним лет обошли вдоль и поперек все окрестности, потому что нет на свете никого, кто бы так любил ходить пешком, как Володя.
Она спросила: а где он сейчас?
Я взяла и позвонила. Он оказался дома. Я сказала, что через пять минут мы зайдем в гости.
Вошли в старый лифт, поднялись на десятый этаж, я позвонила в дверь. И когда он ее открыл, я чуть не упала в обморок: весь огромный холл, украшенный книжными полками и старыми акварелями, в котором в лучшие времена Маргарита Васильевна ставила большую елку, оказался завален мусором — до потолка. И в этом мусоре была проложена тропа в большую комнату, тоже наполовину заваленную отвратительно пахнущей помойкой.
— Что ты натворил? — закричала я.
А он улыбнулся и ответил: я скоро все уберу.
Уж не помню, как мы выскочили на улицу.
Несколько дней я звонила ему и повторяла: разреши тебе помочь, там же невозможно находиться. И он отвечал: я должен это сделать сам.
Оказалось, что в тот день мы виделись в последний раз.
Конечно, мы продолжали звонить друг другу, он как ни в чем не бывало рассказывал о наших общих знакомых, сердился на Арика, уже много лет не выходившего на улицу, обсуждал мои статьи, спрашивал, какие книги я недавно купила, и хвастался своими книжными находками. Но мне было так страшно, что я едва находила слова. Я просто не могла себе представить, куда он кладет эти книги, как ест, пьет, куда девал телевизор, который стоял в холле, и как он там, в этом смрадном склепе, дышит. И еще я заметила, что он изменился: стал вязким, много раз повторял одни те же слова и странно ожесточился. Он позвонил в день моего рождения и так долго и тяжело поздравлял, что я извинилась — бегу на встречу — и положила трубку. А вечером, когда я ему перезвонила, он впервые за сто лет нашей дружбы повысил на меня голос. Сказал, что я его обидела. Это был совсем другой человек.
Долгие годы меня преследовал страх: когда я звонила, а он не отвечал, я боялась, что с ним что-то случилось, Арик помочь не сможет, я об этом не узнаю и не успею приехать.
Так и вышло.
Несколько месяцев назад я пришла на работу, а там записка от нашего общего знакомого: Володя скончался, уже похоронили.
Оказалось, что он умер, а Арик не мог понять, в чем дело, но в конце концов догадался выйти на лестничную клетку и как-то достучаться до соседей.
* * *
Месяц назад все средства массовой информации захлебывались историей пятилетней Любы, которую мать на три дня оставила одну в квартире на Ленинградском шоссе, заваленной помойкой. Понятное дело, последовало бесчисленное множество ток-шоу, на которых выступали соседи, журналисты, адвокаты, общественные деятели. Как мы помним, 10 марта ребенка обнаружили и доставили в больницу, а 12 марта мать девочки, Ирину Геращенко, взяли под стражу.
Особую остроту ситуации придавало то, что незадолго до случая с Любой в нескольких городах России произошли похожие истории — и были дети, которых спасти не удалось.
Но разобраться в этом кошмаре так и не получилось. Многочисленные подробности не сложились в картину. Соседи рассказывали, что раньше Ирина была как все добрые люди: гуляла с коляской, работала, даже выступала Снегурочкой на новогодних праздниках. Потом обратили внимание на то, что ребенка не видно, — она говорила, что девочка то с няней, то у родственников.
Почему она оставила ребенка одного и где была три дня? Почему оставила — неясно, но оказалась у возлюбленного. На ток-шоу он рассказал, что Ирина очень славная, заботливая женщина, готовила у него дома еду, очень аккуратная, мыла посуду, про дочь говорила, что она с родственницей — подробностей не помню, помню только, что мужчина не мог взять в толк, что стряслось.
Так или иначе, в конце концов выяснилось следующее. Ирина Геращенко, 1972 года рождения, работала то ли в энергетической, то ли в жилищной компании. Квартира принадлежала отцу Ирины. Когда он умер, Ирина вышла замуж, но муж ее бросил. Ольга Шапкина, которая познакомилась с Ириной на детской площадке, рассказала, что в это время она ждала мужа из тюрьмы, и постепенно ее жизнь разладилась. По словам соседей, она осталась без денег, мыла полы в подъезде, но денег на жизнь не хватало, и Ирина перестала платить за квартиру. Шапкина вспомнила, что когда в квартире отключили воду, она пробовала стирать белье и одежду в Москве-реке. Окончательно упала духом, когда поняла, что из тюрьмы муж вернулся другим человеком. Потом его вроде бы депортировали на Украину.
В ночь на 10 марта соседи, которые слышали, как в квартире плачет ребенок, вызвали МЧС и полицию. Из квартиры шел ужасный запах (по словам соседей, Ирина объясняла это тем, что ремонтирует канализацию). Сотрудникам МЧС пришлось надеть маски, чтобы не задохнуться от смрада. Когда квартиру вскрыли, обнаружили пятилетнюю девочку, которая соорудила себе в горе мусора нечто вроде норы. В квартире не было ни еды, ни воды. В шею девочки вросла пластиковая пружинка для волос — позже ее удалили хирурги.
Мусора в квартире было по колено. По словам соседки Ольги Лагутиной, которая вынесла девочку из этого логова, кофта и шапка на ней были деревянными от грязи.
А еще выяснилось, что долг за квартиру достиг 600 тысяч рублей — и Ирина Геращенко собиралась продать свое единственное жилье, чтобы расплатиться с долгами. Жить она с дочерью, по ее словам, собиралась у знакомых.
Какие трогательные кадры показывали по ТВ: вот российский уполномоченный по правам ребенка, всенародная матушка Анна Кузнецова держит на руках Любу, которая уже и дичиться перестала, и в игрушки начала играть, и быстро идет на поправку… А вот заместитель руководителя Департамента труда и соцзащиты Москвы Алла Зауровна Дзугаева, очень добрый и отзывчивый человек, замечательный юрист и один из лучших специалистов в своей области, навещает Любу в больнице…
И что?
И ничего.
Прошел месяц, и горячая новость остыла и ушла в небытие. Сами знаете, время сейчас летит гораздо быстрей, чем раньше, и то, что случилось месяц назад, кажется прошлогодней ветошью.
И вот в этой горячке никто не обратил внимания на вопросы, оставшиеся без ответа. Ну что поделать, жизнь-то не стоит на месте. Так в том-то и дело, что стоит.
Говорят, что соседи вызывали участкового: он приходил, звонил в дверь, но никто не открыл — и он ушел.
Говорят, что приходили из детской поликлиники, звонили в дверь, но никто не открыл — и врач ушел.
Как это — участковый и врач просто взяли и ушли? А где ребенок? А что с ним? Жив он или его уже нет на свете? А знали ли об этом в органах опеки и попечительства САО?
Говорят, что Ирина Геращенко — совершенно нормальный человек, по ее собственным словам, она делала для ребенка все, что положено, «выращивала» дочь. А мусор в квартиру кто-то подбросил, это провокация.
В последнее время только и слышишь о том, что вокруг сплошные провокации, и все рванули в суды за защитой чести и достоинства. Достоинства нет, одни провокации, как тут разобраться?
Не знаю, я не врач. Но то, что Геращенко собиралась продать свою единственную квартиру, в которой прописан маленький ребенок, — это вроде бы установленный факт. И если это так, нормальный человек перестает казаться нормальным. Мать не может не знать, что по закону не имеет права ухудшать условия жизни несовершеннолетнего ребенка. Что же касается провокации с мусором — квартира находится в таком состоянии, что тут никакие провокации не нужны: она загажена так, как может быть загажена старая запущенная помойка.
Так вот когда сошла пена и история Любы перестала быть интересной, как гвозди из старого башмака, вылезли корявые неинтересные вопросы: кто же отвечает за случившееся? Полиция? Опека?
Оказалось, что никто.
Как все мы знаем, историй с брошенными в помойных квартирах детьми немало. И со взрослыми тоже. А институт опеки и попечительства полностью вышел из строя. И сотрудники местных органов опеки, и сотрудники профильного департамента оказываются на месте тогда, когда вовсю полыхает.
Я понятия не имею, как должен работать механизм помощи, но точно знаю, что он должен работать, — а он развалился. И это притом что люди из органов опеки получают зарплаты, пишут отчеты, устраивают какие-то маскарадные праздники. Все кипит, а ничего не происходит. А если ничего не происходит, то есть ничего не работает, начинаются катастрофы.
Я всю жизнь дружила с Володей, и только когда вошла в его мусорный коридор, поняла, что он был болен. Но болезнь набирала силу очень медленно. И все его причуды, и ссоры с матерью из-за попытки убрать в его комнате — все это было начальными аккордами болезни, но кто же об этом знал. А когда болезнь овладела им окончательно, помочь ему было, по сути дела, невозможно. Он уже никого в квартиру не пускал, и никто не имел права войти в нее без его согласия. И правильно, наше жилище должно быть неприкосновенно. Но сколько таких беспомощных безумцев живет рядом с нами — а мы об этом понятия не имеем. И как можно помочь взрослому человеку, попавшему в такую беду, не знаю. Но и как жить с этим — тоже не представляю.
Что же касается детей — не знать мы не имеем права. А на деле выходит, что любой ребенок может в любой момент исчезнуть из поля зрения взрослых. И все.
Детская поликлиника? Ребенок может лечиться в частной клинике — значит, на учете, как было в прежние времена, его нет.
Жалобы в полицию ничего не дадут, если полицейским не откроют дверь подозрительной квартиры. И они имеют право просто уйти и накалякать у себя в отчете, что на звонок соседей отреагировали, ходили, звонили — никто не ответил.
Сотрудники органов опеки обо всех попавших в беду детях знать не могут — не потому что не могут по определению, а потому что нет никакой системы наблюдения, то есть собственно опеки. Мне скажут, что она есть, а я отвечу: выходит, система есть, а наблюдения нет?
Соседи не обязаны следить за происходящим вокруг. Старший по подъезду — это общественник, с него не спросишь. Раньше мы знали, кто живет рядом с нами, а теперь понятия не имеем. Нам ничего от них не нужно, а им от нас.
Ищейки из управляющих компаний, обнаружив, что мать несовершеннолетнего ребенка много лет не платит за квартиру, отключают все системы жизнеобеспечения: свет, воду, канализацию. Для них главное это, а ребенок — просто единица из ведомости. Одной больше, одной меньше.
И что же получается: ничего нельзя сделать?
Вовсе нет. Просто нужно перестать мести языками, разобрать заржавевшую систему опеки на винтики и создать современную. Для людей, а не для отчетов. Ведь не одни же мы на белом свете, в других странах как-то с этим справляются, а в некоторых справляются безупречно, как, например, в Германии. Надо бы перестать разглагольствовать про наш особый путь и просто оглядеться по сторонам. И сразу лететь туда, где нужна помощь.