«Она хочет, чтобы ты ее запомнил такой, какой она была раньше»
— Владимир Владимирович, почему-то сейчас именно с вами мне захотелось поговорить о любви. Вы не знаете почему?
— Нет, совсем даже не знаю.
— Просто не хочется больше ни о политике, ни о телевидении — к черту их! Помните, на последней нашей встрече в «Гнезде глухаря», когда я вас пытал про Путина, вы сказали: «Давайте лучше о бабах». Давайте о бабах, в хорошем смысле. Вы не против?
— Нет.
— Тогда — что такое любовь? Я имею в виду — мужчины и женщины все-таки. Несмотря на то что ваш замечательный друг Марсель Пруст… Но это его личное дело.
— Конечно. А любовь… Столько об этом написано людьми абсолютно выдающимися, гениальными, что попытаться дать еще какую-то формулировку просто глупо. Наверное, для каждого человека это очень индивидуально. Для меня это, в общем, чувство, без которого я не могу обойтись. Бывали у меня в жизни такие промежутки, когда я был один в этом смысле, это было очень тяжело. Для меня это связано с каким-то очень важным внутренним состоянием. Описать такое состояние трудно… Ну, это какое-то состояние радости, что вот есть это, именно это. Найти слова очень тяжело… Я испытывал это чувство в течение жизни не раз. Может быть, даже мне повезло, хотя оно связано так же часто и с очень сильными страданиями. Я думаю, что это, может быть, самое прекрасное чувство, которое вообще человеку дано испытывать.
— Вы помните свою первую детскую влюбленность? Наверное, это было в городе Нью-Йорке?
— Да! Мне было 12 лет, и я влюбился в женщину, которой было, наверное, лет 37, не меньше. Звали ее Мэри Монтальбан, она была ирландка, но замужем за мексиканцем, поэтому фамилия Монтальбан — мексиканская. У нее были невероятно красивые, цвета меди, вьющиеся волосы и ярко-синие глаза. Она была необыкновенно мила, я совершенно влюбился в нее, и с этим связаны два замечательных воспоминания. Она ко мне отнеслась абсолютно серьезно. Она была женой мексиканского актера, который снимался в кинокомпании MGM, где работал мой отец. И вот мои родители встречались с ними у нас дома, потом летом на пляже мы были вместе. И она легко могла меня просто отшить, посмеяться надо мной… Нет, она как-то очень деликатно обращалась со мной, приглашала в кино, приглашала домой, где муж был, конечно, но это не имело никакого значения. Вот эту ее деликатность я никогда не забуду.
…Потом мы уехали из Америки, и в течение 38 лет меня там не было. Наконец я вернулся, пошел к своей крестной, подруге моих родителей, дружившей с Мэри, и спросил ее: «Как Мэри?» — «Очень хорошо, все в порядке», — ответила она. Я говорю: «Могу я ее увидеть?» Она: «Ну, я ей позвоню и завтра скажу». Вот я пришел на следующий день и спрашиваю: «Ну как, вы позвонили?» — «Да». — «Ну и что?» — «Она сказала, что не хочет тебя видеть». — «Как? Почему?!» — «Потому что она хочет, чтобы ты ее запомнил такой, какой она тогда была». Это совершенно поразительно! Но это значит, что она относилась ко мне небезразлично. Вот это первая, детская, абсолютно наивная любовь. И отношение к этой женщине у меня навсегда осталось светлым, потому что она так удивительно сумела этим распорядиться.
— И вы думали все время о ней, сохли по ней?
— Да, я думал о ней постоянно и придумывал всякие способы, как бы увидеться, встретиться…
— Помните, в фильме «Старший сын» в Крючкову влюбляется совсем еще юноша, младший сын?
— Да. Но надо сказать, что мои родители к этому отнеслись тоже деликатно. Ведь можно было надо мной смеяться… Нет, это очень светлая страница в моей жизни. Я ее никогда не забывал. Я помню ее смех, ее руки… У нее были очень красивые руки. У нее было много денег, шикарная машина — одна из первых машин с автоматической передачей, и она меня катала в этой машине, а потом даже учила немножко ездить.
— А муж ее, артист, тоже отнесся деликатно?
— Муж относился к этому очень спокойно. Ну, в 12 лет я не представлял ему конкуренции…
— Разные мужья бывают.
— Кстати, она меня повела в кино, и из-за нее я это кино запомнил на всю жизнь. Фильм назывался «Дорогая моя Клементина», это ковбойское кино, где Генри Фонда играет шерифа. Мы сидели рядом в кинотеатре… Именно из-за нее я этот фильм помню наизусть. Это был 1946 год.
«Если она только поманит меня пальцем, я все брошу и побегу к ней»
— Это была такая первая, чистая влюбленность. А дальше что с вами происходило? Знаете, мое любимое произведение Толстого — «Крейцерова соната». Там Толстой все написал о женщине, мучительно это переживая на собственном опыте. У вас тоже происходило такое, а значит, и уход от чистого взгляда на женщин?
— Я не помню, чтобы у меня был такой взгляд, что женщина — это такое невероятно небесное существо. Не дай бог! Вообще, чувственность во мне была и страсть. Другое дело, что в 12 лет я этого еще не помню. Но дальше-то я помню… Второй мой случай был, конечно, связан именно с этим, с таким мощным физическим влечением к женщине.
— Та, вторая, тоже была намного вас старше?
— Да. Мне тогда уже было 17, а ей, наверное, немного за 30.
— Тенденция, однако.
— Ну да, безусловно. И, собственно, именно с ней я, можно сказать, потерял девственность. Это было в Германии, и довольно смешно, если вдуматься. Я все-таки был очень наивным, до 17 лет вообще даже не целовался ни с кем.
— И с той, первой женщиной — тоже?
— Нет, боже упаси! По-видимому, этой даме я тоже нравился: ну, я был довольно красивый мальчик такой… Помню, наступила Пасха. Моя семья абсолютно нерелигиозная, я не знал никаких традиций. И вот я пришел к ней домой. Муж ее был на работе. Она меня встретила в зеленом неглиже. И обращается ко мне: «Ну что ж ты не говоришь?» — «А что я должен говорить?» — спросил я. — «Ты разве не знаешь, что говорят на Пасху?» — «Нет». — «Ну как же? У нас, русских, это так положено (она была русская). Надо сказать: «Христос воскрес», а отвечать на это надо «Воистину воскрес» и целоваться». Я как-то так внутренне напрягся: «Ну ладно, давайте».
— На «вы»?
— На «вы», да. Она мне говорит: «Христос воскрес», и я ей: «Воистину воскрес» — и поцеловал ее в щечку. Она мне: «Да разве так это надо делать?..» Ну, и тут она поцеловала так, как положено.
— Французский поцелуй?
— Это был взрыв, конечно. И вслед за этим все произошло. Это был второй случай… Длилось недолго, потому что все-таки в основном это были сексуальные отношения, абсолютно. Кроме того, она забеременела.
— Простите, от кого?
— От меня.
— Да вы что?!
— А что тут удивительно? Более того, она аборт сделала, ей совершенно не хотелось иметь от меня ребенка. Странно, ведь я ничего не знал, она могла бы мне подсказать, что сделать, чтобы этого не произошло…
И потом долго ничего не было, пока мы не приехали в Советский Союз. Я поступил на первый курс биофака. А летом мы ничего не знали: как его здесь проводят, где отдыхают… Моя мама к этому времени начала работать на Гостелерадио (тогда было другое название, но суть та же). Она там познакомилась с одним человеком, у него была жена, и эта пара стала общаться с моими родителями. В какой-то момент мои родители сказали: «Не знаем, куда девать Володю на лето», и жена этого человека, Катя, предложила: «Пошлите его в Питер, там живет моя сестра». А папа очень хотел, чтобы я туда поехал, — он же родился в Санкт-Петербурге, всегда говорил, что это чудесный город. И вот меня (это было в августе) отправили в Питер к этой женщине, Евгения Ивановна ее звали. Она жила в типичной питерской огромной квартире в старом доме, ее муж был капитан первого ранга, командовал подводной лодкой. Я не знал, правда, что они разводятся. Она меня встретила на вокзале, и я сразу в нее влюбился, как только ее увидел. Она была необыкновенно хороша, невероятно обаятельна, умна, у нее было потрясающее чувство юмора. То есть сочетание такого количества прекрасных вещей… Я думаю, перед ней бы никто не устоял.
— И вам было…
— 20, а Жене, наверное, 35. Я две недели провел у них в Питере. Это была уже не влюбленность — я ее просто полюбил. Мы вместе с ней уехали в Москву, она сняла комнату в коммунальной квартире на Малой Бронной. Я был совершенно счастлив… Конечно, забросил учебу и только думал, как ей угодить. Выяснил, что она любит пирожное «картошка», и покупал ей в самой лучшей в Москве кондитерской в Столешниковом переулке эти самые «картошки». Она любила духи «Пиковая дама». Я, конечно, студент, денег было немного, но тем не менее я ей это покупал. Она впервые меня познакомила с Грином, с «Алыми парусами», а я ей читал «Сирано де Бержерака» по-французски… Она окончила в свое время военный институт иностранных языков, была разведчицей.
— Во время войны или после?
— И во время, и после. Даже не назвать это романом… Для меня это было гораздо глубже. Я считал, что буду с ней всегда. Но поскольку я учился, конечно, все забросил, а когда наступило время зимней сессии, я из трех экзаменов завалил два, и меня исключили из института. Я ей об этом не сказал, соврал, что все хорошо. Ей, конечно, быстренько донесли. Был скандал: совращение малолетних и все прочее… Я к ней пришел, и она меня выгнала. Она сказала: «Ты мне солгал, я не желаю тебя больше видеть». И я ее потом не видел, наверное, лет семь…
Меня восстановили, я успел окончить университет, потом поработать два года у Маршака, начать работать в АПН… Был какой-то международный симпозиум за мир во Дворце съездов, и меня туда послали как репортера, брать интервью. Вдруг я ее увидел… метров, наверное, за 30. Она плохо видела, но очков не носила. Знаете, я просто окаменел, не мог сдвинуться с места, у меня во рту все пересохло. Я уже был женат, у меня был ребенок, но я понял: если она только поманит меня пальцем, я все брошу и просто побегу к ней. Но она меня не увидела… А увидев, она бы так не сделала, я думаю. И я к ней не подошел…
Потом еще прошло несколько лет. Я успел развестись, вновь жениться, и оказался, по-моему, в метро «Проспект Вернадского» или «Профсоюзная», точно не помню. Я поднимался по эскалатору и увидел, как она по эскалатору спускается. И точно это чувство, что если бы она увидела меня и позвала, я бы бросил все на свете и побежал за ней… Мы проехали мимо друг друга — и больше я ее никогда не видел. Это была очень сильная любовь.
«Я понял, что это конец, тут же собрался и ушел»
— Так бывает, что дочка ищет себе мужа, похожего на ее отца, а сын — жену, похожую на маму…
— Нет, это не мой случай. У меня мама была очень сдержанная, неразговорчивая женщина, очень меня любившая, очень нежная, но совсем другого характера. Кроме того, она была однолюб.
— Ваша первая жена — Валентина Чемберджи. Как вы с ней познакомились после всех этих страстей и разочарований? Это же такие сильные эмоции.
— Был фестиваль молодежи и студентов в Москве в 1957 году. Я там провел две недели с американской делегацией, после чего решил, что уеду в Америку. Это была не политика, просто я понял, что это мое: я их понимаю, они меня понимают, это мои люди. Это было в июле. В августе деваться было особо некуда, а у меня в группе на биофаке учился Миша Островский, сын композитора Аркадия Островского, мы с ним дружили. У Миши была девушка — Валентина Чемберджи, с которой я тоже был знаком. Они должны были пожениться по окончании вуза. Так вот, Аркадий Ильич Островский предложил мне в августе пожить у них на даче. Сами они поехали в Курпаты, в Крым, и оставили мне комнату на Николиной горе. А там жила Валя… Ну и за то время, пока мы там жили, произошла влюбленность.
— Вы опасный человек.
— Ну, не опасный. И она влюбилась, и я влюбился. А в общем, получилось так, что я отбил, совершенно не стремясь к этому, у Миши его невесту. И в 58-м году мы с Валей поженились; мы еще оба были студентами. Мы прожили почти 10 лет. Я ее очень люблю до сих пор, мы очень дружим. Она живет в Испании. У нас дочь Катя, совершенно замечательный человек.
— Да, когда я смотрю эти ваши циклы, у нее там просто прекрасная музыка, такая точная…
— Она вообще замечательная совершенно, талантливая очень. Бывает, что талантливые люди паршивые, а она просто замечательный человек. С Валей мы очень дружим, я очень высоко ее ценю. Наша беда в том, что мы все-таки были очень наивными, мало понимали… Ну и, конечно, то, что мы жили с ее мамой, очень талантливым композитором Зарой Левиной… Там были сложные отношения… Короче говоря, разошлись. Я считаю, что формально это, безусловно, моя вина, а не ее.
— Вы рассказывали, что на ваше с Валентиной расставание повлиял фильм. Вы пригласили ее в кино…
— Я ей изменил и сказал ей об этом. И ушел из дома. Потом она позволила мне вернуться. И мы еще год прожили. Потом меня пригласили перевести фильм «Корабль дураков», замечательный фильм совершенно с Симоной Синьоре. Ну и Валя пошла со мной. Вот мы фильм посмотрели, пришли домой довольно поздно, сели пить чай, и я ей сказал: «Знаешь, может быть, главное, что есть в этом фильме, — это то, что мы сами себе врем, себя обманываем». И она мне сказала: «Да, Володя, ты прав». Я понял, что между нами нет чувств больше. И она это поняла. Я понял, что это конец, тут же собрался и ушел. И больше не возвращался.
— Вот как искусство действует… Вы вообще можете заплакать, когда смотрите какой-то фильм?
— Еще как! Очень часто. Знаете, на каком фильме я плачу больше всего? «Баллада о солдате». Я просто все время реву, когда его смотрю, а уж в конце так просто захлебываюсь от слез.
«Я ушел гол как сокол, все оставил, только одежду взял»
— Вашу вторую жену, Екатерину Михайловну Орлову, я знал, вы меня с ней познакомили. Это была такая женщина! Вы очень долго с ней прожили.
— 37 лет.
— Когда я вас видел вместе — это такая была гармония! Значит, потом тоже что-то произошло…
— Это странная история. Мы уехали в Америку — вернее, в Америку уехал я, меня пригласил Фил Донахью вести с ним программу. Для меня это был вызов, я не очень понимал, как я на американском ТВ, да еще с таким корифеем… И мы с Катей поехали. Она по-английски не говорила, для нее это была совершенно чужая страна, и ей надо было как-то там приспособиться. И она чувствовала, что я не хочу возвращаться. Мы уехали в 1991-м, соответственно, мне было 54, а ей 53. Она пошла учиться в университет, где были специальные классы для иностранцев, и всем по 18–20 лет. Катя оказалась первой ученицей, лучше всех училась. В общем, все было ничего.
А потом произошла такая история. В 1995 году в Нью-Йорк приехал Березовский. Мне звонил по этому поводу Сагалаев заранее, спросил, знаю ли я, кто такой Борис Березовский. Я сказал, что не знаю. Он удивился: «Березовский — это теперь хозяин ОРТ» — и попросил, не могу ли я помочь, чтобы он познакомился с Тедом Тернером. Я сказал: «Могу». Со мной встретился Борис Абрамович, спросил, нет ли у меня каких-то идей сделать новую программу. Я написал ему идею программы, которую я мечтал бы сделать. До сих пор мечтаю, но, видимо, так и не сделаю… Написал, отправил на девяти страницах. Он ответил, чтобы я приехал и что это гениальная идея. Я приехал в Москву, он со мной встретился, сказал: «Идея замечательная, но насчет денег вам надо встретиться с Бадри Патаркацишвили». Я пришел к Бадри, увидел грузина, который очень похож на Сталина, но только блондин. А глаза — как два дула пистолета. Он стал со мной торговаться: нельзя ли поменьше? Мы договорились: за каждую серию я просил 100 тысяч долларов, но он сбил цену до 80.
Мы подписали договор, и я уехал в Америку. Буквально через пять дней мой бухгалтер говорит: «Мы получили 400 тысяч долларов». Я был просто счастлив, и мы начали работать. А потом вдруг деньги перестали приходить, и я стал влезать в долги. Долг дорос до 400 тысяч долларов, а у меня таких денег нет. Дозвониться до Бориса Абрамовича не могу. Потом дозвонился, он мне так и сказал: «Деньги кончились». И вот тут-то я понял, что это катастрофа, что у меня просто нет этих денег, что мне придется продать свою квартиру в Нью-Йорке…
После этого у Кати произошел нервный срыв. Я уехал в Москву и добился, чтобы мне оплатили мои долги, но за это время Катя советовалась с какими-то людьми и пришла к выводу, что я не умею обращаться с деньгами, не гожусь для ведения какого-либо бизнеса. И когда я вернулся в Нью-Йорк, она встретила меня почти враждебно, стала требовать от меня подписания некоторых документов… Это меня дико обидело — ведь выходило, что она не доверяет мне. С этого момента стали портиться наши отношения. Мы прожили еще 7 лет, причем жили плохо. Я для себя решил: мы очень хорошо прожили 30 — ну что делать, будем так жить. Ни одной секунды я не сомневался, что так оно и будет. Ей было не здорово, а мне было просто плохо.
Вы знаете, что я атеист и не могу сказать, что так Господь распорядился… Но я встретил другую женщину. Мне уже было за 70, и если бы кто-нибудь сказал, что это случится, я бы просто рассмеялся. Но вот оно и случилось. Я ужасно сопротивлялся этому чувству, говорил себе: не валяй дурака, вообще куда тебе, что ты… Но это чувство оказалось очень сильным. Это любовь. Мы вместе уже 15 лет, и я чувствую себя необыкновенно защищенно и необыкновенно хорошо.
Так что, конечно, мне очень сильно повезло — это я понимаю, потому что найти любовь в этом возрасте маловероятно. Единственное — это мое чувство вины, которое было, есть, и я с этим умру. Хоть мы и плохо жили с Катей, но я понимал, что она в этом возрасте уже никого не найдет. Я чувствую себя перед ней виноватым: я ушел. Правда, я ушел гол как сокол, то есть все оставил, только одежду взял. Но и это все равно не оправдание.
«То, что я говорю, — абсолютный бред»
— Вы даже сказали, что если бы не ваш этот последний брак с Надеждой Соловьевой, вас бы уже не было на этом свете.
— Мысли о смерти меня не оставляли никогда. Я помню, впервые они возникли, когда мне было 20 с чем-то лет. Почему-то я был убежден, что умру довольно рано, может быть, доживу до 33, но не больше. Это было очень сильное убеждение. Когда мы расстались с Валей, моей первой женой, я очень тяжело это пережил, просто не хотел жить. Вообще смерть меня занимала и занимает, причем я ее не боюсь, но она представляется мне совершенно таинственной…
В эти последние 7 лет жизни с Катей я просто состарился. Если вы посмотрите фотографии того времени и сегодня — я сегодня выгляжу намного моложе, чем тогда, а это было довольно давно. Просто я себя чувствую молодым, полным сил. Я сегодня утром играл в теннис — по-настоящему играл, а не то что еле передвигался по корту. Это, конечно, результат жизни с Надей, в этом я абсолютно уверен. Я просто думаю, что настолько тогда было уже плохо, безразлично, неинтересно, что так все бы и закончилось. Все-таки уже 70 — это возраст. Но это не оправдание. У меня есть чувство вины по двум направлениям — политическому и личному. Говоря эти слова, я совсем не оправдываю свой уход, я просто констатирую: надо же, мне 85, а тогда было 70, и через 15 лет я выгляжу моложе, чем тогда.
— Часто мужчины, когда расходятся с женщинами, достигшими определенного возраста, становящимися не столь привлекательными в эротическом, сексуальном смысле, женятся на девушках намного младше себя, и есть мнение, что таким образом они омолаживаются.
— Ну, если бы моей жене было 20 с чем-нибудь или 30, можно было бы так сказать. Но мы женились, когда Наде было за 50.
— Наверное, этот вопрос не к вам. Вы откровенно все рассказали, хотя не обязаны были… Но вы знаете, понимаете, что такое предательство?
— Нет, это не предательство. Но вина… Нет, я оставил Катю не то что беспомощной… Она была совсем не беспомощна. Но практически все-таки в одиночестве, понимая, что ей не найти партнера. Вот это горько. Мой уход был мучительнейший, это кошмар такой… Я понимал, что должен уйти, что просто нельзя так жить, но что не могу уйти. Вот это раздирание на две части… Тяжко… Катя умерла три года назад, у нее нашли опухоль мозга. Ей был 81 год.
— Да… И все-таки давайте попробуем приподняться… Ваш самый безумный поступок, который вы совершили ради женщины?
— Самый первый такой поступок был связан с моей мамой. Мы плыли на корабле из Португалии в Америку, и у мамы был такой галстук-бабочка шелковый, синий в горошинку белую, с красной каемкой. Она его очень любила и потеряла, и переживала. Я шел по палубе, вдруг увидел мальчика побольше меня с этим галстучком, подошел к нему: «Это моей мамы, отдай, пожалуйста». Он сказал: «Раз я нашел, то это мой». Ну, несмотря на то, что он был больше меня, я налетел на него как тигр, я его свалил, побил, отнял галстук, принес маме моей… Она меня так обняла и сказала: «Ты мой рыцарь». Это был один из моментов высшей радости моей жизни.
Еще с той Женей из Ленинграда… Я ушел из дома, поссорившись очень тяжело с моим отцом. Ради нее я был готов абсолютно на все. А больше ничего такого не случалось. Ну, пару раз дрался из-за женщины. Однажды матерились при моей жене, я их попросил… Меня послали, ну и…
— Давайте вернемся к телевидению. Но это все равно о женщинах. Недавно в программе «Познер» вы встречались с Тамарой Плетневой, главой думского Комитета по вопросам семьи, женщин и детей. Либеральная общественность после этого интервью кричала: да она темная, да она совок, да она не может отличить педофила от гомосексуала, да она считает гомосексуалов больными, это каменный век! Но в этом конкретном вашем эфире я увидел человека, я увидел женщину из моего детства, которую я все время ищу. Там в ней какая-то доброта особенная, советская, и это было для меня так важно. И когда она говорила, что ее бил муж… А по поводу абортов она в самом конце просто заплакала, зарыдала. И при всей ее замшелости она для меня поднялась так высоко…
— Так и есть, для меня тоже. Я был очень тронут. Это действительно советский продукт, сто процентов, и в общем неплохой, я совершенно с вами согласен.
— А когда Тамара Плетнева в конце программы просто зарыдала, что было дальше, после выключенных камер?
— Она справилась с собой, вышла из-за стола, подошла ко мне и стала рассказывать о том, что произошло с ее детьми. Когда она стала это рассказывать, то опять заплакала. Они исчезли, двое ее детей, и не могут их найти, нигде, сколько она ни обращалась. Она в полном отчаянии…
— Ужас. Ну и в заключение — мы же не к 8 Марта делаем это интервью, а к 1 апреля. Хотя 1 апреля — День дурака… Вы часто чувствовали себя таким дураком рядом с женщинами?
— Бывает и такое. Иногда я себя чувствую дураком. Потому что то, что я говорю, — абсолютный бред. Моя Надя очень деликатно намекает на это, и тогда я чувствую себя дураком. Но нечасто, скажу вам честно. Знаете, бывает, в порыве скажешь что-то, а она так только посмотрит на тебя — и думаешь: господи боже мой, ну почему я это сморозил!