В переводе с иврита фамилия Мандельштам значит «ствол миндаля». Первый сборник «Камень» из 23 стихотворений тиражом 300 экземпляров на деньги отца, купца первой гильдии, вышел в 1913 году в издательстве «Акме». Хозяин типографии, пожав юному автору руку, предрек: «Молодой человек, вы будете писать все лучше и лучше». Когда книжная лавка продала 42 экземпляра, в доме, где росли три сына, устроили семейный праздник.
Стихи порадовали акмеистов во главе с Николаем Гумилевым, они оценили поразительное сближение слов, как в этом четверостишии, с отдаленными смыслами.
Критика назвала начинающего автора «величайшим фантастом словесных образов», восхитилась «смелыми и неожиданными метафорическими полетами».
На фотокарточках, снятых в престижных салонах, юный красивый Осип, похожий на мать-пианистку, выглядит денди в модном костюме, белоснежной рубашке со стоячим воротником и непременно с бабочкой или галстуком.
Желая оградить «законченного марксиста» от влияния радикалов, из охваченного идеями революции Петербурга родители после окончания Тенишевского училища отправили сына учиться в Европу. В Париже, Сорбонне, слушал лекции философов, властителей дум; в Германии учился в университете Гейдельберга. Когда положение отца пошатнулось, Осип вернулся домой и поступил на романо-германское отделение историко-филологического факультета Петербургского университета.
Второе, дополненное издание «Камня» вышло в дни мировой войны тиражом 1000 экземпляров, по тем временам да и сейчас немалым для поэзии. До октября 1917 года появилось всего две книжки, менее ста стихотворений. Но Иосиф Бродский был убежден, что уже до революции Мандельштам стал великим поэтом.
«По слабости здоровья» не призвали в армию во время мировой войны.
Вместе с правительством Ленина переехал в Москву, служил в наркомате народного просвещения.
От голода и холода военного коммунизма спасался в Киеве, где встретил суженую. Скитался по Кавказу, Крыму, жил в Коктебеле у Волошина, как многие литераторы. Но эмигрировать подобно многим современникам не хотел никогда.
После Гражданской войны в центре русской эмиграции — Берлине, вышел сборник стихотворений, написанных в период между двух войн, под названием Tristia, что значит «элегии» (так называлась одна из поэм Овидия). Третий раз переиздал «Камень». В 1923 году вышла автобиографическая проза: «Вторая книга» (посвящена «Н.Х.», жене Надежде Хазиной, самой главной удаче его жизни) и «Шум времени». Рассказов, романов, как советовал Борис Пастернак, не сочинял.
Анна Ахматова запомнила Осипа «худощавым мальчиком, с ландышем в петлице, с высоко закинутой головой (пылающими глазами) и с ресницами в полщеки». Знакомство с ней и ее мужем, поэтом Николаем Гумилевым, расстрелянным в Петрограде, считал даром судьбы.
Марина Цветаева посвятила Мандельштаму цикл стихотворений, называла «молодым орлом», «божественным мальчиком», а его песни — «небесным даром».
На жизнь зарабатывал переводами, внутренними рецензиями для издательств, публиковал стихи в журналах. Ютился с женой у родственников, друзей, знакомых, в общежитиях, «доме Герцена» на Тверском бульваре, где обитали в разное время Борис Пастернак, Андрей Платонов и другие бездомные советские писатели.
Пять лет стихов не писал, за исключением книжек для детей. Когда праздновалась десятая годовщина Октябрьской революции, вышла третья автобиографическая книга «Египетская марка». Она о современной жизни, «тающей как картинка со сфинксом на старых египетских марках, когда их отпаривали коллекционеры». Прожитое десятилетие воспринимал мучительно: «Страшно подумать, что наша жизнь — это повесть без фабулы и героя, сделанная из пустоты и стекла».
Последняя прижизненная книга поэзии «Стихотворения» и последняя книга прозы «О поэзии» датированы 1928 годом.
В состоянии затяжного творческого кризиса вошел Мандельштам в бывший Тверской пассаж на Тверской. Место опустевших магазинов заполняли советские учреждения, редакции, в их числе «Московский комсомолец».
Кто помог беспартийному «попутчику» войти в штат сотрудником комсомольской газеты? Добрым гением всей жизни выступал Николай Иванович Бухарин, которого знала тогда вся страна. Ленин назвал его «любимцем партии». Самый молодой член ЦК и Политбюро мастерски рисовал на заседаниях дружеские шаржи на соратников, писал статьи и книги, редактировал «Правду», орган ЦК партии, владел немецким, французским, английским языками….
Выше всех современных поэтов Бухарин ставил Бориса Пастернака, которого, по выражению Наума Коржавина, в Кремле не понимал «сухой и жесткий человек» — Сталин. Один из немногих, Бухарин был с ним на «ты», называл партийной кличкой Коба. В свою очередь Сталин звал друга Николашей и Бухарчиком. В порыве откровенности признался: «После смерти Ильича мы с тобой Гималаи, а вокруг нас осталась мелюзга». Вдвоем они боролись с Троцким, Зиновьевым, Каменевым и победили, решив вместо мировой «перманентной революции» строить социализм в отдельно взятой стране.
Одним звонком в Ленинград первому секретарю обкома партии Кирову ускорил Николай Иванович выход в свет залежавшейся в типографии книги «Стихотворений».
Одним звонком в нашу редакцию трудоустроил безработного поэта.
Когда это случилось? В конце лета 1929 года. Тогда газета начала выходить под названием «Московский комсомолец», и редакция решила выпускать регулярно «Литературную страницу». Мандельштам, приступив к своим обязанностям, сообщает в письме «дорогому товарищу Саянову», что газета «широко развертывает литературный отдел» и предлагает, полагаясь всецело на его вкус, подбирать материалы. «Если вас не затруднит, — просил он, — переговорите с Тихоновым. Ваши стихи и его нам необходимы, необходима проза Тихонова».
Судя по письму, ведущий «Литературной страницы» хотел привлечь к ней самые известные в СССР имена поэтов. Все знали стихи Николая Тихонова, очарованного Гумилевым и Киплингом, автора «Баллады о гвоздях».
Виссарион Саянов издал к тому времени три поэтических сборника — «Фартовые года», «Комсомольские стихи», «Современники». В историю литературы вошел не стихами, а когда, будучи главным редактором журнала «Звезда», без ведома Михаила Зощенко перепечатал из детской «Мурзилки» его «Приключения обезьяны». После чего последовало гневное постановление ЦК партии «О журналах «Звезда» и «Ленинград», началась травля Михаила Зощенко и Анны Ахматовой.
Приехав по совету Эдуарда Багрицкого из Одессы в Москву, юный Семен Липкин, будущий известный переводчик и поэт, поспешил в газету со стихами, о чем вспоминал: «В редакцию «Московского комсомольца» к Мандельштаму приходили молодые пишущие, он читал их рукописи добросовестно, разбирал при них каждую строчку, ум его при этом был щедр и снисходителен…
В своих суждениях Мандельштам был резок, но — никогда-никогда! — эти суждения не диктовались личными отношениями…. А он нуждался в молодежи, хотел связи с временем, он чувствовал, он знал, что он в новом времени, а не в том, которое ушло. Он ощущал себя не в настоящем, а в будущем».
Безмятежная жизнь в «Московском комсомольце» длилась не четыре месяца, как пишут, а полгода. На сохранившейся коллективной фотографии сотрудников редакции Мандельштам снят третьим справа в первом ряду, где место при съемке обычно занимают руководители и «лучшие перья». Его просили нести молодым «культуру», что он исправно делал. Мало кто так хорошо знал европейскую литературу, философию, историю, языки, как Мандельштам. Анна Ахматова вспоминала, как Осип выучил итальянский язык и декламировал наизусть страницами «Божественную комедию» Данте. В оригинале читал старофранцузский эпос, Франсуа Вийона, Бодлера, Верлена; знал немецкий.
Его влияние испытали многие начинавшие путь в литературе. Они не забывали наставника, чья поэзия тридцать лет на родине третировалась, не издавалась и не изучалась. Когда имя Мандельштама вернулось из забвенья, о нем в годы перестройки начали многие вспоминать: «…Перед моим мысленным взором О.Э.Мандельштам и сейчас стоит как живой, с приветливой улыбкой на розовом лице, чистый, элегантный, излучающий глазами внимание и доброту», — писал А.Глухов-Щуринский, автор изданной в Воронеже книги «Жизнь и творчество Мандельштама».
«Внешне он выглядел спокойным. Нам казалось, что он даже несколько высокомерен — голову держал высоко!» — рассказала в «МК» 3.Полякова.
«Никакого величия, позы, тихий ровный голос, ординарная внешность провинциального учителя, умное лицо без улыбки, скорбные глаза», — вспоминал в статье «Мандельштам в «Московском комсомольце» писатель Николай Кочин. Ему, автору романа «Девки», отправил Мандельштам письмо-рецензию: «Товарищ Кочин! Когда я читал твою книгу, мне было сразу и досадно, и радостно. Я радовался, чуя в тебе настоящего художника, а горько мне было потому, что во многих местах твоей книги ты пишешь совсем безразлично, так что никто не скажет, написал ли это Кочин или кто-нибудь другой…. От художника мы требуем, чтобы у него был свой голос, свое лицо. Ты сумел увидеть деревню по-особому, «по-кочински», и за это многие будут тебе благодарны».
Это не только рецензия на роман, а обозрение современной прозы, написанной выходцами из деревни и рабочего класса, которых опекала «Литературная страница».
«В нашей крестьянской литературе, — утверждал Мандельштам, — утвердилась манера очень небрежно и поверхностно изображать людей. Почти каждая книга о деревенской жизни целиком состоит из мелких кусочков — бытовых разговоров — вразбивку с описаниями природы. Писатели вроде Панферова и других полностью выезжают на одних разговорах. Крестьяне у них замечательно болтливы».
Как видим, замахнулся Осип Эмильевич на хваленый роман Панферова «Бруски». Его мне на филфаке представляли классикой советской литературы, обязывали читать и на экзамене задавали вопросы о романе.
Днем Мандельштам проводил время в жизнерадостной редакции, обедал в столовой под стеклянной крышей Тверского пассажа. Дома вечером и ночью писал негодующее «Открытое письмо советским писателям», войдя с ними в непримиримый конфликт. Но не со всеми. Михаилу Зощенко, «единственному человеку, который нам показал трудящегося», требовал установить памятники во всех городах. Сергею Есенину за единственную строку «не расстреливал несчастных по темницам» готов был все простить.
Тайно от всех диктовал жене автобиографическую «Четвертую прозу». Она состояла из 16 главок, не связанных ни по сюжету, ни по времени, ни по месту действия. То была картина драматической жизни страны и месть за испытанные оскорбления. Сосед, задолжавший денег, ударил его жену. Товарищеский суд с Алексеем Толстым обязал его вернуть долг, «когда сможет». Униженный истец публично нанес графу «символический удар». В отредактированной им книге Мандельштама ошибочно назвали автором перевода. Уличали в «развязной халтуре» и требовали: «Возьмем за шиворот, этого отравителя литературных колодцев, загрязнителя общественных уборных…»
Жена записала текст «Четвертой прозы» и, обладая уникальной памятью, выучила весь на случай конфискации. Анна Ахматова считала, что во всем ХХ веке не было такой книги. Впервые ее опубликовали в США в 1964 году и в 1988 году в СССР.
Кто бы при жизни автора напечатал «Четвертую прозу», если в одной главке он воздавал должное публицистике большевиков: «Кто же, братишки, по-вашему, больше филолог: Сталин, который проводит генеральную линию, большевики, которые друг друга мучают из-за каждой буквочки, заставляют отрекаться до десятых петухов, — или Митька Благой (литературовед Д.Благой. — Л.К.)… По-моему — Сталин. По-моему — Ленин. Я люблю их язык». А в другой главке обвинял писателей, что они «запроданы рябому чёрту на три поколения вперёд». Кто рябой черт — писатели хорошо знали.
Мандельштам вошел в штат «Московского комсомольца» в 1929 году, объявленном Сталиным «годом великого перелома». Тогда началась насильственная коллективизация, аресты, ссылка сотен тысяч крестьян в Сибирь, чему воспротивился Бухарин и его сторонники в ВКП(б). Нашлись они и в нашей редакции. «Любимца партии» обвинили в правом уклоне и вывели из Политбюро. А в феврале 1930 года в газету явилась партийная комиссия по чистке сотрудников, заподозренных в «правом уклоне». С характеристикой «можно использовать как специалиста, но под руководством» Мандельштам дальше служить не захотел. Газету временно закрыли.
На помощь пришел все еще при власти член ЦК и главный редактор «Правды». Бухарин рекомендовал Мандельштама руководству Армении, и там его с женой приняли хорошо. Творческий кризис, длившийся пять лет, сменился вдохновением, циклом стихотворений и прозой — «Путешествие в Армению».
Помог Бухарин и с квартирой в арбатском переулке. В новом доме, получив аванс в издательстве, удалось ее купить осенью 1933 года. Дом заселили писатели, включая Михаила Булгакова.
Десять лет после женитьбы не имел Мандельштам своего жилья. Ему бы жить теперь по-человечески, принимать гостей, соседей, друзей, Анну Ахматову, ее сына Льва… «Теперь можно писать стихи», — побывав в гостях, порадовался за Осипа Пастернак. И он пишет 16 самоубийственных строк, которые начинались словами «Мы живем, под собою не чуя страны…» При обыске в квартире агенты НКВД текста не нашли, для следователя его записал сам автор.
«Кремлевского горца» и «широкую грудь осетина», которой наделил Сталина Мандельштам, вождь бы пропустил мимо ушей. Но как могли ему польстить или понравиться, как считал Фазиль Искандер и другие исследователи, такие вот строчки:
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны.
Тараканьи смеются усища
И сияют его голенища.
За эпиграмму поплатился ссылкой в захолустную Чердынь, где дважды в порыве отчаяния пытался покончить с собой. На помощь поспешили друзья, Анна Ахматова, Борис Пастернак, ударившие во все колокола. Облегчил судьбу страдальца Бухарин, к тому времени переведенный из членов в кандидаты ЦК, из «Правды» в «Известия» главным редактором. Вот что он написал Сталину:
«Дорогой Коба!
О поэте Мандельштаме.
Он был недавно арестован и выслан. До ареста он приходил со своей женой ко мне и высказывал свои опасения на сей предмет в связи с тем, что он подрался (!) с Алексеем Толстым, которому нанес «символический удар» за то, что тот несправедливо якобы решил его дело, когда другой писатель побил его жену. Я говорил с Аграновым (первым заместитель наркома НКВД. — Л.К.), но он мне ничего конкретного не сказал. Теперь я получаю отчаянные телеграммы от жены Мандельштама, что он психически расстроен, пытался выброситься из окна и т.д. Моя оценка О.Мандельштама: он — первоклассный поэт, но абсолютно несовременен; он — безусловно — не совсем нормален; он чувствует себя затравленным и т.д. Т.к. ко мне все время апеллируют, а я не знаю, что он и в чем он «наблудил», то я решил написать тебе об этом. Прости за длинное письмо. Привет.
Твой Николай.
P.S. О Мандельштаме пишу еще раз (на обороте), потому что Борис Пастернак в полном умопомрачении от ареста Мандельштама, и никто ничего не знает».
На обороте листа приписка: «Кто дал им право арестовать Мандельштама? Безобразие. И.Сталин».
С безобразием вождь не покончил. Позвонил Пастернаку и задал вопрос: «Мандельштам — мастер?». Ожидаемый ответ получил. Чердынь заменили ссылкой в Воронеж. Этот город Мандельштам прославил «Воронежскими тетрадями», циклом стихов, относимым к вершинам русской поэзии.
Когда после ссылки муж и жена побывали в Москве, ничем помочь им Бухарин больше не мог. Растоптанный «любимец партии» сидел в камере в ожидании казни.
Квартира три года не пустовала. Одну комнату из двух занял с согласия владельцев, обещая ее освободить, бывший командир партизанского отряда на Дальнем Востоке, поэт, писатель и драматург, автор авантюрных романов Николай Костарев. Слова своего не сдержал, комнату не вернул. Осипа Мандельштама и Надежду Хазину выписали из домовой книги, они остались на улице. (В их квартире Костарев не задержался. За очерк о расстрелянном маршале Блюхере его судили, в лагере он погиб.)
«С коммунистическим приветом» получил нарком НКВД Ежов письмо от Генерального секретаря Союза писателей СССР Ставского: «Прошу вас помочь решить вопрос об этом Мандельштаме». Стихи назвал «похабными и клеветническими». Нарком в просьбе не отказал. Второй раз арестовали в мае 1938 года. В октябре этап заключенных достиг Владивостока, местом жительства измученного дорогой голодного и больного гения стал 11‑й барак Северо-Восточного ИТЛ. Там бывший сотрудник «Московского комсомольца» и великий поэт упал как подкошенный и умер 27 декабря.
Николая Ивановича Бухарина, «врага народа», расстреляли восьмью месяцами раньше, 13 марта.