СПРАВКА "МК"
Специализированные отделения для детей, оказавшихся в трудной жизненной ситуации (ОТЖС), существуют с января 2002 года. В них дети получают медицинскую, медико-педагогическую и психологическую помощь. После обследования и лечения они направляются в социально-реабилитационные центры города. Существуют стационары инфекционного и психоневрологического профиля, созданные на базе центральных районных и детских городских больниц. Согласно циркулярам, к категории ТЖС относятся дети, «жизнедеятельность которых объективно нарушена в результате сложившихся обстоятельств и которые не могут преодолеть данные обстоятельства самостоятельно или с помощью семьи». Речь идет о несовершеннолетних, оставшихся без попечения родителей, инвалидах, жертвах вооруженных и межнациональных конфликтов, стихийных бедствий, жертвах насилия, находящихся в воспитательных колониях, в специальных учебно-воспитательных учреждениях, проживающих в малоимущих семьях и пр.
Персонал ОТЖС не имеет права разглашать то, что происходит в больничных стенах, без специального разрешения надзорных органов, но порой зарисовки из жизни стационара столь волнующи, что очень хочется поделиться ими.
Алевтина Ивановна (имя изменено) — не врач, а сестра-хозяйка, зато с внушительным стажем, с самого основания отделения. Она так переживает за попавших к ним детишек, что не может забыть о них и во внерабочее время:
— Когда проводишь с ребятишками целые дни, невольно проникаешься их судьбой, как родные тебе становятся, — делится Алевтина Ивановна. — У нас очень хорошие врачи, но у каждого свой профиль, и работы невпроворот — у инфекционистов, педиатров, психологов… Социальные педагоги тоже приходят. Но в промежутках между лечебными и реабилитационными мероприятиями кто больше всего общается с нашими подшефными? Персонал — нянечки, медсестры и я.
Наш контингент особенный, дети много врут и сочиняют. Но не потому, что они испорченные, — просто жизнь у них такая, что они или запуганы, или озлоблены. Часто хорохорятся, строят из себя хулиганье, а на деле — несчастные, ранимые…
Чаще всего ребят к нам привозит полиция, — продолжает Алевтина Ивановна. — Тех, кого нашли на улице без присмотра взрослых и не смогли сразу найти родню. Не в полиции же их держать. А это могут быть не только потерявшиеся малыши, но и несовершеннолетние, разгуливающие ночью одни, пьяные или безобразничающие. К нам же привозят тех, кто сбежал из приютов. Пока они не пройдут полное обследование, в приют их не возвращают: мало ли что ребенок подцепил, пока шлялся? Перед тем как впервые отправить в приют, например, отобранных из неблагополучных семей детей, их тоже сначала привозят к нам. У нас своеобразная перевалка, коек часто не хватает, палаты забиты. Ведь и младенцы, и дядьки усатые, 18-летние, — все у нас.
Как-то поздно вечером к нам привезли парня азиатской внешности. Я еще думаю: боже мой, зачем к нам дядьку взрослого ведут?! Ростом под два метра, борода, усы — какой это ребенок?! Но оказалось, что парню 17 лет, из семьи гастарбайтеров. По городу шлялся один, патруль остановил, документы проверил — и к нам. Парень спокойно себя вел, по-моему, ему у нас даже понравилось: у нас девчонок много от 14 до 18, бойкие все… У меня было впечатление, что он даже уходить не хотел. Но полицейские, видно, дозвонились родне. Через час в приемной уже стояла толпа человек 10 — родня этого парня. Женщины плачут, мужчины причитают на своем языке, обнимают его, целуют и так радуются, будто он с фронта вернулся! Мы поразились, как у азиатов к детям относятся, даже к усатым-бородатым, которые ночью сами гулять убежали…
А в другой раз, по воспоминаниям женщины, к ним попала девочка 6 лет — хорошенькая, ухоженная, в красивой одежде. Она потерялась на улице.
— Девчушка такая смышленая оказалась, рассказала, что с мамой по торговому центру ходила. Мама в одном магазине застряла, а девочка потихоньку вышла и пошла витрины с игрушками посмотреть. А когда все рассмотрела — тот магазин, где мама, найти уже не смогла. Она сама подошла к одной из продавщиц и сообщила, что потерялась, та вызвала полицию…
Алевтина Ивановна рассказывает, что 6-летняя пациентка назвала свой адрес и фамилию, по ним удалось разыскать телефоны ее родителей.
— Первому удалось дозвониться отцу. Он пристально расспросил: куда, когда и при каких обстоятельствах попала его дочь? А убедившись, что это детская больница, и ребенок в безопасности, заявил, что он занят на работе и приехать никак не может. Звоните, мол, жене, куда ехать — объясняйте, а я на совещании, мне некогда. Дозвонились маме. Она тоже долго расспрашивала, что да как… А потом вдруг спрашивает: а можно я ее завтра к вечеру заберу? Пусть у вас переночует, раз такое дело, а то у меня как раз срочные дела…
Сестра-хозяйка делится, что когда на следующий день появилась эта мамаша — «вся из себя, в шубе и на машине» — она прямо смотреть на нее не могла:
— Дочурка ей на шею кинулась, плачет, а та с таким видом забирает, будто оставляла на пару часов няне. Бывают же такие родители! И ведь не придерешься: непьющие, обеспеченные, работают… Квартира небось у них роскошная. Но только вот на дитя им плевать!
* * *
Запомнился и 10-летний мальчик, который звонил своей маме, а та бросала трубку:
— Хорошенький такой мальчонка, только худенький. На улице его подобрали, плакал все время и просился к маме. Я думала, что его маме не могут дозвониться. Подходит ко мне и говорит: а дайте, пожалуйста, телефон на одну минуточку! Вообще нам не положено детям давать телефон, все звонки — только из кабинета заведующей. А то мало ли кому они позвонят! Но он так жалобно просил… Я и спрашиваю: а кому ты хочешь позвонить? Он: маме! Вот так номер: он, значит, ее телефон наизусть помнил! Ну и дала ему трубку. Смотрю: дозванивается, ему отвечают. Он в трубку: «Мама, мамочка!» А там — раз, и отбой. И паренек снова в слезы. И так — несколько раз подряд.
Я к заведующей: мол, мать-то мальчишки отвечает на звонки! А заведующая мне чуть не со слезами: отвечает, а что толку?! Она, оказывается, сына сама на улицу выставила и следом заявление об отказе в опеке написала. Дескать, жить не на что, кормить нечем, раз государство помочь не может, то пусть само растит ее сына в детдоме. И теперь даже слышать о нем не хочет! Я мальчишку спрашиваю: «А что тебе мама ответила?» А он: «Сказала, не звони мне больше никогда!»
По словам Алевтины Ивановны, мальчик тот пробыл у них больше месяца, мать его так и не одумалась, и ребенка отправили в приют.
— Я так к нему привязалась, плакала, когда его забирали! Эх, если бы я могла сама его усыновить, но кто ж мне даст: немолодая я уже и одинокая. Да и всех их разве усыновишь?! А жалко каждого!..
Что касается ЗОЖ и полового воспитания, сестра-хозяйка тоже вносит посильную лепту, хоть это и не ее обязанность.
— Иногда от правил приходится отступать, а что делать?! — разводит руками женщина. — Это для деток же блага. Вот лежала у нас компания приютских девиц: сбежали. По разным палатам их рассортировали, но они все равно в коридоре кучковались — не удержишь же их на койках. Им по 14 было, но на вид все 18 — ранние, бойкие, нахальные… Рассядутся по подоконникам, ноги задерут и с парнями заигрывают: у нас же в отделении мальчики-девочки вместе, палаты рядышком. А парни такие попадаются, что и не скажешь, что подросток, — чистый дядька! Я им замечания делала, чтобы на подоконники с ногами не влезали, но все бесполезно, только гогочут в ответ. А как-то они попытались мне деньги сунуть, чтобы я им сигарет принесла. И тут я им говорю: «Смотрю, энергии у вас много, а в облупленных стенах-то не противно сидеть?..»
Сестра-хозяйка говорит, что отделение тогда как раз в косметическом ремонте нуждалось: со стен краска облезла, с потолка штукатурка сыпалась.
— И хоть эксплуатировать труд несовершеннолетних запрещено, я рискнула. Выдала им шпатели, а вместо сигарет купила шпаклевки. И показала, как шпаклевать. И им так понравилось, что они впятером за пару дней все отделение в порядок привели — и коридор, и палаты. Еще и говорят мне: спасибо, мол, теть Аль, а то прям руки чесались чего-нибудь натворить! Кобылицы-то здоровые, энергии много, им активности хочется, подвигаться, так чего бы в полезное русло не пустить?! Труд облагораживает человека. Да только не положено, поэтому работали мы после окончания рабочего дня, когда врачи домой уходили. Я им тоже помогала. Я одна живу, мне домой торопиться не к кому.
— То есть большинству пациентов в ОТЖС нравится?
— Ну, мы стараемся им хоть чуть-чуть домашнего тепла дать, доверительную обстановку создать… Но нравится, конечно, не всем. А кому понравится в больничке с решетками на окнах? Но пришлось поставить, а то в окна прыгали, а внизу ж асфальт…
* * *
Случаются в ОТЖС и пациенты, которые организовали себе трудности самостоятельно. По словам сотрудников, обычно это подростки из благополучных семей, жаждущие свободы от родительского надзора и ищущие «взрослых» приключений.
14-летняя Оля сама написала в опеку заявление с просьбой «оградить ее от издевательств родителей». Домашняя девочка из приличной семьи понятия не имела, что государственная машина закрутится всерьез, и ее изымут из родного дома. Оля думала, что ее папе с мамой всего лишь сделают внушение, чтобы не покушались на свободу подростка. А то, видите ли, запрещают возвращаться домой поздно, обнюхивают, не пахнет ли табаком или пивом, и запрещают общаться с взрослой компанией, а там так весело!
Но уже на следующий день с утра пораньше в Олину квартиру явилась комиссия. Девочку отобрали у «издевающихся над ней» родителей и до определения в приют отправили в 7-ю городскую больницу для освидетельствования на предмет побоев (о них также говорилось в ее заявлении). Олины мама и папа полагали, что, прежде чем отбирать дочь и ограждать ее от родителей, следует сначала разобраться. Они надеялись, что подростковые психологи, работающие в ОТЖС, поймут, против чего именно она протестует, и подростка вернут домой. Следов побоев врачи у Оли не обнаружили, главный врач дала справедливое заключение, что «девочка не производит впечатления ребенка, подвергающегося жестокому обращению и насилию со стороны родителей. Это не подтвердилось в ходе экспериментального расследования». Но возвращать Олю даже не думали: бюрократическая машина заработала.
Целый месяц Оля провела в ОТЖС, а ее мама Елена — под забором больницы. Внутрь Олиных родителей не пускали: родителям, на которых ребенок написал заявление, запрещено к нему приближаться. Сама девочка грустно взирала на маму с папой через прутья больничной ограды, но обратный ход уже был невозможен.
Вот какие воспоминания об ОТЖС остались у Олиной мамы:
— Нам запрещалось что-либо передавать дочери, зато поздно вечером к забору подходили подростки из той самой дочкиной компании, из-за которой все началось, и передавали через прутья решетки сигареты и спиртное…
Тем не менее впечатления от персонала ОТЖС у Елены самые добрые:
— Врачи с нами разговаривали, несмотря на строгий запрет опеки. Они понимали, что сам запрет незаконный: родители имеют право знать о состоянии подростка до 15 лет. Разговаривали с нами и терапевт, и врач-психолог. Они показали Олю консультанту-психотерапевту, и тот рекомендовал обследовать ее у него в клинике. Врачи подготовили выписку о результатах наблюдений (дежурные сестры записывали все, что ребенок делал в течение дня, оценивали психологическое состояние и его изменения и пр.). Все бумаги по обследованию (анализы, физическое состояние, зафиксированное отсутствие следов побоев) были предоставлены ОТЖС и нам, и опеке. Но в ответ опека написала, что врачи ОТЖС вступили в сговор с родителями — то есть с нами!!! И поэтому Олю немедленно переведут в приют, где произведут «независимое обследование»! Очевидно, силами медсестры и воспитателей, так как врачей в приюте нет…
Елена вспоминает: несмотря на то, что врачи были «с человеческим лицом», само отделение производило тяжелое впечатление:
— Дети разных возрастов, из разной среды, все очень напряженные. Заходишь — отрицательная энергетика прямо чувствуется! В общем, не пансионат уж точно: этакий отстойник перед пересылкой дальше «по этапу»…
— А как Оля там себя вела? Сбежать не пыталась, как из дома сбегала?
— В больнице Оля замкнулась, вела себя как загнанный зверек. Оттуда не очень-то убежишь — это закрытое отделение. Потом ее перевели в приют, где все стало намного хуже: туда к Оле свободно приходила ее дурная компания, несколько раз ее находили мертвецки пьяной… Я бы предпочла, чтобы Оля осталась в ОТЖС: я убедилась, что врачи там грамотные. Все их выводы в дальнейшем подтвердились. И если бы не мешала опека, можно было бы довольно быстро погасить Олин протест с помощью психотерапевтов. Но, к сожалению, опека в нашем случае не учитывала, полезны ее действия ребенку или нет, — они действовали по бездушной, обезличенной схеме, не вникая в индивидуальную ситуацию. Из-за этого мы прошли все круги ада, а когда наконец Олю вернули домой, вскоре она снова сбежала, на сей раз бросив школу. Это было в 10-м классе, ей было 15. Но в тот раз она сама попросилась в ОТЖС.
— Как это?
— Видно, понимала, что сама с собой уже не справляется, вот и «сдалась» врачам. Оля далеко не глупая девочка — просто упрямая. В 15 она сама подписала согласие на обследование в ОТЖС — на сей раз в филиале детской больницы в Свиблове. Там была прекрасная, чуткая завотделением — она убедила Олю пойти к психотерапевту. И Оля действительно вплоть до 18 лет по собственной воле ходила в подростковый центр. Жаль, что во время реформы московского здравоохранения его ликвидировали. Это был единственный подобный центр на всю Москву, с уникальными подростковыми специалистами… Что касается ОТЖС, я считаю, что такие отделения нужны. А вот опеку я бы ограничила в праве вмешиваться, поскольку они не врачи, не семейные психологи, а просто чиновники, которые видят не человека, а инструкцию.