Вы не испугались выйти на площадь. Я хорошо помню тот день. Сбор был запланирован на 9.00. Я пришла вовремя. Площадь была в оцеплении. А людей практически не было. Кто-то из тех первых прибывших тогда допустил мысль: «Постоим, потопчемся, как бараны, и разойдемся». А через час площадь скандировала: «В отставку! Правду! Вранье!» В тот день было очень холодно. Через два часа у меня свело ноги. А вы стояли там шесть часов. В тоненьких курточках и кроссовках. И никто не ушел. Потому что вы крутые.
Там, перед зданием администрации, вы не испугались назвать вещи своими именами. Назвать мэра «вором», а заместителя Тулеева — «преступником». Да что там — губернатора не пожалели. И они испугались вас. Власть спасовала перед народом. Замгубернатора стоял на коленях. Жаль, не сдержался от дурацкого комментария: «В России принято просить прощения на коленях». Позже и мэр сдался, удовлетворил ваши требования. Это был несанкционированный митинг, который так легко могли разогнать. Но я знаю, вас бы не тронули. Полицейские мне потом шепнули: «Мы и не собирались применять силу, даже если бы поступил приказ. Это ведь наши ребята».
Вечером я сидела в спортивном зале школы №7, рядом с взрослыми людьми, которые называли себя сиротами. Оля и Саша осиротели трижды, когда потеряли трех дочерей. Одну из девочек опознали по «куску мяса и тряпочке» — именно так сказала мне Ольга. От двух других не осталось ничего. Рядом с супругами сгорбилась бабушка погибших девочек. Женщина пересматривала на телефоне видео со своими внучками. Посмотрит ролик — и в слезы. Успокоится немного, включает следующий. И снова слезы. И так по кругу.
Читайте материал: "Нашлись вырезанные 4 минуты видео пожара в ТЦ "Зимняя вишня"
Я запомнила молодого парня в горчичном свитере, который часами наворачивал круги по залу. Был мужчина в тельняшке, которого так накачали успокоительными, что он не мог двинуться с места. Сидел на деревянной лавке и смотрел в одну точку. Когда приходил в себя, ему приносили чай с печеньем и давали очередную дозу лекарства. Так он и провел день в состоянии овоща. Штаб ни на минуту не покидал седой мужчина: «Мне некуда возвращаться — никого не осталось».
Вот так мы все сидели и чего-то ждали. Или кого-то.
Появление пожарных было неожиданным. Один из них начал: «Хотим рассказать, как проводили операцию по спасению». Народ в недоумении переглянулся: «Кого вы спасли?..» Дальше посыпались упреки в адрес спасателей, их требовали призвать к ответу. Пожарный растерялся. Здоровый мужик с большими плечами растерялся, глаза увлажнились, руки затряслись. В это время отец, потерявший детей, кричал ему в лицо: «Почему вы их не спасли?! Почему?! Почему?! Почему?! Почему?!» Это «почему?!» еще долго эхом проносилось над залом.
А потом началась потасовка. Я думала, что родители погибших разорвут этого пожарного. В итоге они не позволили ему покинуть зал, захлопнули дверь перед носом полицейских и потребовали на ковер главного спасателя. Их требования выполнили. Начальник явился. Через 15 минут беседы он стоял как провинившийся мальчик: «Простите, мы делали что могли».
Эту сцену из сотни журналистов наблюдала только я. Остальные в это время снимали Путина, который находился в двух шагах от школы, где сидели родственники погибших. В школу Путин не зашел. Наверное, ему не сказали, что рядом штаб? Президент возложил цветы у мемориала, где предусмотрительно разогнали народ. И отправился общаться с инициативной группой.
Стихийный мемориал около «Зимней вишни» рос на глазах. И с каждым днем здесь становилось все больше записок: «Простите нас, дети».
Но больше всего слов прощения было на похоронах. Родители извинялись перед погибшими детьми за то, что выжили.
Я работала на разных трагедиях. Нервы не сдавали ни разу. В Кемерове все было по-другому. Сейчас я стараюсь не вспоминать день похорон, но если только на миг возвращаюсь в ту церковь, где проходило отпевание, — все, накрывает.
28 марта. Я наобум объезжала кладбища, церкви. Заехала в Троицкий собор. Во дворе храма — люди в черном. Человек 500. У всех в руках — игрушки. Захожу внутрь. Три гроба. Два маленьких, для детей: белый — для девочки, темный — для мальчика. И один стандартный — для их бабушки.
Включаю камеру. Вдруг слышу: «Прости меня, доча» — и протяжный вой. Тут же с другой стороны: «Прости меня, сына» — и снова вой. И уже со всех сторон: «Простите, простите, родные…» Смотрю на священнослужителя, который на миг прерывает молитву: «Простите нас дети, если сможете».
Я знаю, что журналисты не плачут. Проявлять эмоции — непрофессионально. Нужно держаться — уговаривала я себя, когда камера в руках задрожала. Подняла глаза на коллегу с телеканала. Здоровый мужик, оператор, заметил, отвернулся, зажмурился, промокнул глаза перчаткой. Смотрю направо — парень с микрофоном сжал губы, отвернулся от траурной процессии, поднял голову…
Я снова включила камеру. Руки не слушались, картинка на экране прыгала. Над ухом слышу: «И зачем теперь жить? Что я завтра делать буду? А послезавтра? Не знаете, что в таких случаях делают люди?..» Отец погибших мальчика и девочки разговаривал сам с собой. Его жена лежала под гробами: «Как же вас всех обнять, чтобы никого не обидеть…»
Все. Не могу. Как назло, еще носового платка нет. Выбегаю на улицу. Ветер немного приводит в чувство. Пять минут, и надо обратно. Настроилась. Пошла. Навстречу — парни с камерами: «Пожалуй, на сегодня хватит. На кладбище я — пас».
Захожу обратно в церковь. На крошечных гробиках лежат женщины. Они полностью закрывают собой крышки гробов. Лежат и стонут. Я сползаю по стене. Закрываюсь шарфом. Все. Не сдерживаюсь.
А потом для нас организовали автобусы на кладбище: «Если журналистам надо, места есть», — предложили волонтеры. «Надо» было немногим. Вечером мы пересеклись у штаба с парнями, которые все-таки поехали снимать на кладбище. Это были другие люди. А через 5 дней я поняла, что нас всех изменила эта трагедия.
Этот пост я написала в самолете, когда летела в Москву. Вылет был ранний, по Москве — в 2 часа ночи. Почти 4 часа в пути. Но почему-то не спалось. Кемерово не отпускало. Жалко, что в самолете водочку не подают.