«Сидишь, «ловишь зайчиков»
Евгений Александрович встречает меня около своей хрущевки. Показывая на облупленные стены, объясняет: «Пятиэтажка — ровесница полета Гагарина. Дом обещали снести еще в 1992 году, теперь он попал под программу, но когда нас переселят — через 2 года или 7, неизвестно».
Приглашая в свою «двушку» на первом этаже, хозяин извиняется. В маленькой проходной комнате — обстановка советского времени: низкий сервант, полированный шкаф, полки с книгами. На стенах — фотографии космических кораблей, соратников, двух дочерей.
— Мне стол негде поставить, за которым бы я смог собрать друзей, — говорит Евгений Александрович. — Да и, честно говоря, стыдно приглашать сюда гостей. Окна летом открыть невозможно — из подвала идет жуткий запах. Стены в доме все сгнили, только потравим тараканов, а через неделю снова нашествие.
Устав ждать, пока дом снесут, хозяин хотел уже сделать ремонт, но тут тяжело заболела жена. Евгений Александрович теперь для Елены и муж, и друг, и сиделка.
Испытывая влияние различных перегрузок, хозяин немало времени провел в тесных барокамерах и небольших ваннах с водно-эмульсионным раствором, а теперь живет в маленькой проходной комнатке. Но космическая тематика здесь повсюду.
Показывая мне макет ракеты-носителя с космическим кораблем, Евгений Александрович преображается. И вот на столе уже ворох фотографий. Карточки буквально теряются в больших, крепких руках хозяина.
— С руками было много мороки. Перчатки для высотно-летного костюма мне шили по самому большому лекалу, но они все равно мне были малы, — объясняет, улыбаясь, Евгений Александрович.
Со снимка на нас смотрит рядовой Женя Кирюшин. Пожелтевшая карточка помечена надписью: 1968 год.
— На срочную службу я попал в ВВС, в 50-ю школу младших авиационных специалистов в Винницкой области, — рассказывает хозяин. — Месяца через два прошел слух, что из Москвы приехала комиссия, в ее составе — генерал, сплошь полковники. Идет отбор кандидатов в какое–то секретное подразделение. Чем предстоит заниматься, никто не знал. Из каждой роты отобрали по 40 человек. После медицинского осмотра нас осталось 12. Тогда же один из медиков вскользь упомянул о работе, связанной с космонавтикой. И вскоре мы отправились служить в Москву. В Институте авиационной и космической медицины, который на самом деле был «почтовым ящиком», нас еще долго обследовали. Наблюдали за нами и в обыденной жизни, смотрели, как человек уживается с коллегами, как он реагирует на то или иное событие. Болтливый ли он или замкнутый? Может ли держать секрет? У нас были болтуны, которых постепенно убрали в сторону. И через два месяца вышел приказ по институту о зачислении нас в группу испытателей. В отряд попали самые здоровые как в физическом, там и в психическом плане люди.
— А вы где получили такую закалку?
— Я родом из деревни, из Самарской области. Начиная с 5-го класса мы с другом пешком ходили в школу за 6 километров. По возвращении домой каждый день купались в Волге, пока реку не затягивало льдом. В семье у нас было семеро детей, я пятый по счету. Когда умер отец, чтобы помочь матери, я пошел работать на завод координатно-расточных станков. Вечерами занимался в спортивном клубе, играл в футбол за СКА «Куйбышев». Когда пришла повестка в армию, меня хотели забрать в спортивную роту, но я сказал: «Хочу стать летчиком». И, к великой радости, попал в авиационную школу.
— Вскоре на самом деле «полетели»?
— Среди испытателей была своя элита, те, кто был допущен к высотным экспериментам. В эту группу «высотников» попал и я. Нас помещали в барокамеру размером с железнодорожное купе, только потолок был гораздо ниже — на уровне вторых полок. И начинали в камере постепенно откачивать воздух. Высотомер показывал, что атмосфера соответствует трем, пяти, десяти километрам… «Подъем» шел со скоростью 15 метров в секунду. «На высоте» 40 километров требовалось «полетать», отработать два-три часа в высотном компенсирующем костюме по определенной программе. В камере стоял тренажер боевого самолета со всеми ручками и приборами. Этот эксперимент выдерживали не все. Высотный костюм охватывал втугую, и на высоте 30 километров, где практически уже не было атмосферного давления, тебя буквально распирало изнутри… Потом мы двое суток отлеживались, чувствовали себя обессиленными, на крупных мышцах, позвоночнике и крестце от костюма были сплошные синяки и кровоподтеки.
Испытания были тяжелыми и опасными. Особенно это касалось взрывной декомпрессии. Представьте себе небольшую, 1,5-кубовую камеру — трубу, которую мы называли «комсомолкой». В ней устанавливалось кресло, где помещался испытатель, облаченный в скафандр или высотный костюм. Нам давали час «промыться», продышаться чистым кислородом, чтобы организм освободился от азота. При этом отключалось электричество, связь — все источники, которые могли дать искру. Эта камера соединялась с огромной цистерной, из которой откачивался воздух. В качестве перегородки выступала диафрагма. По сигналу специальный боек ударял по диафрагме, она вдребезги разлеталась… И мгновенно, за 0,3 секунды, нас с «земли», где на человека постоянно давит 20 тонн атмосферы, «запускали» на «высоту» до 40 километров, где давления практически нет.
За это время должна была сработать вся автоматика, включиться все системы жизнеобеспечения, в частности в скафандр податься кислород.
— Что чувствовали в момент взрывной декомпрессии?
— Ощущения были, будто одновременно ударили по каждому органу. Воздух через нос и рот вырывался наружу, все это вместе со слизью летело на стекло, на переговорники, на микрофоны… И вот ты сидишь в этой «скорлупе» еще минут 20, пока проходит запись физиологических параметров. На теле — 15–20 датчиков, приклеенных клеем БФ. И еще раз удивляешься цвету конденсата в камере. Такого ярко-зеленого оттенка просто нет на земле. Хотя кто-то списывал это на обман зрения.
— Мог ведь случиться сбой в автоматике?
— Тогда — траурная музыка, но ты ее уже не услышишь. Бывало, что на «высоте» не выдерживало снаряжение. У коллег-сослуживцев отрывался крепеж гермошлема. У меня однажды на костюме оторвалась от борта молния, не выдержали нитки. Прореха была сантиметров 15. Я был под постоянным наблюдением, и меня тут же «спустили». Но аварийный спуск, скажем, с высоты 20 километров до 5, очень тяжелый. Это, по сути, падение, и происходит ударно, за доли секунды. Сидишь потом, «ловишь зайчиков», кровь идет как из носа, так и из ушей.
«Когда начали вентилировать камеру, наступил ад!»
— Какой был распорядок дня у испытателей?
— Утром нас выводили на зарядку, каждый день давали красную икру, дважды в неделю баловали черной икрой. Предлагали на выбор два-три первых блюда, два-три вторых блюда. Правда, до тех пор, пока мы, как у нас говорили, не «садились на тему». Как только назначали на какое-то испытание или эксперимент, уже были определенный режим и диета. Например, если предстоял «подъем» на большие высоты, то из рациона требовалось исключить черный хлеб, картофель, любые кисломолочные продукты, кроме сметаны, — то, что способствовало образованию газов в кишечнике. Иначе могло просто «разорвать». Мы друг за другом накануне эксперимента приглядывали, чтобы по привычке один из нас не прихватил на обеде чего-то лишнего.
— Случались ЧП, кого-то списывали по здоровью?
— У нас один парень страшно боялся высоты, не мог спрыгнуть в бассейне с трехметрового трамплина. Когда видел перед собой пустоту — у него становился затравленный взгляд. Его списали. А вообще из каждого набора кто-то ломался, получал травмы позвоночника. Это случалось при испытании катапульты. Бывало, что в результате эксперимента сажали сердце и печень.
— У вас была мечта стать летчиком. Почему после срочной службы в 1970 году не стали поступать в летное училище?
— Будучи испытателем в в/ч 64688, я познакомился со своей будущей женой Еленой. Она после школы не поступила в медицинский институт и работала в Институте авиационной и космической медицины лаборанткой. Мы поженились, нужно было содержать семью. Друг Сергей Нефедов, с которым мы вместе участвовали в экспериментах, годом раньше ушел работать в Институт медико-биологических проблем. Как только я уволился в запас, он позвал меня к себе. В то время ставку делали уже на длительные космические полеты. Нужно было выяснить, как меняется состояние человека, который на долгие месяцы оказался в невесомости.
— Как проходили эксперименты по имитации невесомости?
— Одна из моделей невесомости — так называемая гипокинезия. Нас укладывали на кровать головой вниз под углом 6–8 градусов. Просто под задние ножки коек ставили кирпичи. И в таком положении, не вставая ни на секунду, нужно было отлежать 49 суток, 60 суток… Пищу принимали, повернув голову. Чтобы сходить в туалет, нам, как в больницах, приносили утку.
Невесомость опасна тем, что выводит из костей кальций, страшно расслабляет сердечно–сосудистую систему, дряхлеют мышцы. При гипокинезии, недостаточной двигательной активности, наступала отечность носоглотки, заложенность горла, одутловатость лица, снижался слух… Мы долго восстанавливались после эксперимента в стационаре.
Я семь раз «ходил» в подобный эксперимент на 30 суток, пять раз на 49 суток. А в 1983–84 годах гипокинезия продлилась 4 месяца. Я лежал 120 суток. Месяц с лишним мы готовились к эксперименту, полтора месяца ушло на реабилитацию. После этого эксперимента мой организм перестал восстанавливаться, просигналил: все, это предел.
Но ранее, наряду с гипокинезией, были эксперименты, связанные с иммерсией. Это еще одна модель невесомости. Нас заворачивали в специальную дышащую влагонепроницаемую ткань, погружали в жидкую среду. На поверхности были только кисти рук и лицо. Гидродавление действовало на диафрагму, в районе грудной клетки все время были сильные боли. Это похлеще, чем реальные космические условия. Мы неделями не просто лежали в ванне с водно–эмульсионным раствором, но и работали, выполняли исследования, заполняли психологические тесты, в одном сборнике их было 551, в другом — 380. Также на борта ванны укладывали фермы с приборами, мы занимались операторской деятельностью. Чтобы создать искусственную гравитацию, нас периодически вынимали и в течение двух часов крутили на маленькой центрифуге. Аналогов подобных экспериментов не было, нет и не будет. Я однажды отлежал в ванне 28 суток, а Сергей Нефедов — 56.
— Как вас встречали после завершения эксперимента — поздравляли, хлопали в ладоши?
— Все было очень буднично. Те специалисты, которые проводили эксперимент, были с нами 24 часа в сутки. Мы так за длительное время успевали осточертеть друг другу, что они не смотрели в нашу сторону, а мы — в их. По окончании испытаний нужно было полчаса отстоять на ортостоле, где проверялась устойчивость. Если отваливались, нас снова укладывали, приводили в чувство. Помню, к вечеру выходил на улицу и так хотелось кричать: «Господи, люди, ну поборол я в очередной раз себя. Мне так всех вас хочется обнять, рассказать, кто я, где был и что испытал…» Но это ощущение эйфории очень быстро проходило. На следующий день начинали болеть все мышцы, они адаптировались к нашему устойчивому земному притяжению, к нашей гравитации. Начинали ныть все кости, любое движение вызывало боль. Только недели через две мы начинали нормально ходить.
— Отрабатывали какие–то аварийные ситуации?
— В 1971 году мы с Сергеем Нефедовым 30 суток отработали в барокамере на высоте 5 километров, где содержание углекислого газа было 5,2%. В то время как аварийное содержание этого газа на подводной лодке — 3,7%. Командир при таком показателе должен дать команду на срочное покидание судна. Ученые считали, что ничто живое в этих условиях существовать уже не может. Мы дошли сначала до 3,5%, потом до 4 и 5,2%. К концу первых суток в 4 часа ночи я начал сходить с ума, говорю Сереге: «Все, давай заканчивать». Из носа шла кровь, речь стала тянущейся. Мы сидели все синие, как два баклажана. Напарник говорит: «Давай еще попробуем продержаться 15 минут». А время тянулось медленно-медленно. И когда я начал считать эти минуты, вдруг забылся… Очнулся в половине шестого утра и почувствовал, что мне стало легче. Глаза открыл, начал адекватно соображать. Спрашиваю: «Серега, ты как?» Он говорит: «Немного полегчало. Давай попробуем посидеть еще». Организм адаптировался. Мы остались еще на день, потом — еще на неделю. В результате эксперимент продлился 30 суток. Все это время мы заполняли тесты, журнал, делали упражнения, работали по программе. Но когда начали вентилировать камеру, наступил ад! Основание черепа просто раскалывалось. Такой страшной головной боли я в жизни не испытывал. И это продолжалось около суток.
Потом у меня еще дважды был такой «углекислотный» месяц.
«Отключили все болевые рецепторы, но не отключили сознание»
— Ваши коллеги-испытатели рассказывали, что у вас брали пробы мышечной ткани и костного мозга, делали прямое зондирование сердца…
— В 1976 году был тяжелейший эксперимент. За год до этого у нас образовалась группа реаниматологов, которые дежурили в институте Склифосовского, а также выезжали на посадку космонавтов, бывало, принимали их в тяжелейшем состоянии. И вот решили провести эксперимент. Мы 49 суток отлежали, нас разбалансировали, после этого на нас решили отработать методику оживления космонавтов. Ввели наркоз и начали откачивать. Мне отключили все болевые рецепторы, но не отключили сознание, именно так все и было задумано. Я все понимал, но не одним веком пошевелить не мог. Была проведена интубация, мне в трахею ввели трубку, перевели на искусственную вентиляцию легких. Наркоз тогда все перенесли по–разному…
Во время другого эксперимента, после гипокинезии, имитации невесомости, у нас брали пробы на биопсию большой икроножной мышцы, причем без наркоза! Делали разрез и ножницами выстригали тонкий кусок мышцы. Обезболивающий укол, анальгетик мог «размыть картинку». Результат мог быть неточным, материал должен был быть «чистым» для исследований.
Также нам устанавливали зонд непосредственно в сердце, брали пробы. Эксперимент длился от нескольких часов до 8 суток.
Мы же были скрыты ото всех глаз. Каждый квартал давали подписку о неразглашении. Только в институте и в главке нас называли испытателями. А в реестре такой профессии не было. Мы числились механиками, лаборантами, инженерами, техниками... Это было очень удобно, с нами могли делать все что угодно. Но надо отдать должное медикам, большинство из них соблюдали врачебную этику. Хотя попадались и садисты похуже, чем в Бухенвальде. Они были крайне редки, но присутствовали.
— Ради чего все это было терпеть? Сколько вам платили за эксперименты?
— Это было время всеобщего подъема. Человечество покоряло пространство и время. Мы чувствовали свою сопричастность, ведь шли впереди космонавтов… Ставка у нас была 110 рублей, плюс еще платили экспериментальные. Если их разделить на 12 месяцев, получается доплата к окладу еще по 115 рублей. В среднем мы получали 200–250 рублей в месяц. В команде работали абсолютно бескорыстные люди. Лишь один, помню, пришел и заявил: «Хочу заработать 10 тысяч рублей и купить «Волгу». Но сорвался буквально на втором эксперименте, и его списали.
— Бывало, что во время эксперимента ссорились с напарником?
— Уж на что мы с Сергеем Нефедовым были закадычными друзьями, но и у нас возникали конфликты. В барокамеру нам давали с собой для гигиенических процедур салфетки, пропитанные лосьоном. И каждый мог выбрать себе любимый аромат. И вот как-то на 18-е сутки Сергей начинает протираться, я не выдерживаю, говорю: «Что за дерьмо такое ты взял?» Он огрызнулся в ответ: «Да молчи ты, я же терплю твой лосьон». И все, дня три мы друг на друга дулись, практически не разговаривали. В космосе было еще хлеще, там вообще были попытки подраться, и не раз. Ссора могла вспыхнуть по поводу, кто как справляет туалет. Казалось бы, мелочь, но она имела далеко идущие последствия. Бывало, космонавты в одном экипаже долго летали, а на земле редко кто дружил между собой.
— А с космонавтами общались?
— Ранее идеологическая подоплека была такова, что испытателей и космонавтов всегда разводили, делали все возможное, чтобы мы не встречались. Это делалось с тем, чтобы мы не обменивались информацией. Космонавты ее получали на официальном уровне. Хотя потом Виктор Петрович Савиных признавался мне, насколько полезно ему было наше личное общение.
— Когда распалась ваша команда?
— В 1991 году вместе с развалом Советского Союза исчезла и команда испытателей. Все последующие годы мы добивались, чтобы государство официально признало, что в Институте медико-биологических проблем работали испытатели. Когда в 1994 году мы с Сергеем Нефедовым пришли в Московскую городскую думу, на нас посмотрели как на инопланетян. Но надо отдать должное председателю Владимиру Михайловичу Платонову, который поручил группе юристов поработать в закрытых архивах. Им были выписаны спецпропуска. Через три дня они доложили Платонову: «Все так и есть. Только ребята всей правды не рассказали; там происходило такое…» После этого нас начали приглашать в Думу, стали выяснять в архивах, кто и чем был награжден. В результате в 1997-м, после долгой волокиты, 12 человек из команды испытателей были представлены к ордену Мужества, а четверо стали Героями России, в их числе и мы с Сергеем Нефедовым.
Но и в Кремле, на награждении, нас не назвали испытателями. Отделались дежурными фразами. Президенту Ельцину что-то шепнули на ухо, он вручил нам Золотые Звезды, пожелал крепкого здоровья…
А ведь многие ребята не дожили до этого дня. За 38 лет существования нашей команды в возрасте от 27 до 45 лет треть испытателей ушли из жизни.
— Вам ведь и самому в 50 лет дали инвалидность?
— Сердце начало «дурить». Сделали коронарографию, потом провели операцию — стентирование, в один из сосудов сердца поставили спиральку, а то я уже начал пухнуть и задыхаться. А ведь долгое время, проходя ежегодную втэковскую комиссию, слышал: «Кирюшин, какой же ты здоровый».
Ряды космических испытателей с каждым годом редеют. Нас осталось очень мало. Многие болеют, как, например, Хайдер Хобиходжин. У него вены ни к черту. Пенсия — минимальная. Недавно у него камень встал поперек протоки в почке, а ему говорят: «Приходите через 2 недели». Он, как и другие, не просит никаких льгот. Но если поставили памятник собакам — космическим первопроходцам, обезьянам, кошкам и даже таракану, который побывал на космической станции, почему нет памятника испытателям? Нигде никогда официальная власть не сказала, что у нас были такие люди — предшественники космонавтов.