Государь и регент шли в начинающемся рассвете напрямик через изумрудно-седое, поблескивающее капельками росы овсяное поле. Ботинки регента набрякли влагой.
Истаивающий месяц висел на звездном ковре заиндевелым кинжалом.
— Даже не знаю, — говорил государь, — можно ли верить в существование призраков? То ли они есть, то ли их нет… Вроде их полно и во дворце, и повсюду, а я последнее время что-то не встречаю.
Мысли в головах регента и государя, кажется, текли одинаковые. О писателе Гоголе и майских украинских ночах, утопленницах с похожими на водоросли волосами и варениках, которые сами прыгают едоку в рот, предварительно поболтавшись в миске со сметаною…
Николай Александрович то ли всхлипнул, то ли крякнул, то ли квакнул. Или это лягушка подала голос из ближней придорожной канавы? А может, косматая волглая состарившаяся Панночка, властительница местных пустошей, в жилах которой течет сырой туман, недовольная тем, что ее покой потревожили два теплокровных существа, начала колдовскую ворожбу?
Регент споткнулся о кочку, наступил на камень, провалился в кротовый мягкий бугорок. Вокруг заклубились, покатились дымные валы, заискрились всполохи бенгальских огней, полетели стаи шаровых молний. От снопов фиолетовых искр веяло холодом. Из ослепляющего сияния соткался силуэт в военном мундире и фуражке болотного цвета, с орденскими созвездиями на груди, он опустился на четыре копыта и заржал. Наборная уздечка, охватившая вспененную морду, мерно раскачивалась. Виссарион Петрович узнал в лошадиных очертаниях осанку великого князя Николая Николаевича, родного дяди государя. «Умрет во Франции, в Каннах», — вспомнил регент пророчество Распутина.
— Не верю в привидения! — выкрикнул царь.
Николай Николаевич гарцевал, топоча подковами. Он, как и в Петербурге, не удосуживался скрывать свои поползновения: оттеснить племянника и занять трон. Фыркал:
— Царем пристало быть мне, а не тебе, Николаша… Я — воин, а ты — слизь!
Регент, не симпатизировавший солдафону, способному и в человечьем обличье говорить лишь о боеприпасах, парадах и мечте взойти на престол, отметил (принуждая себя быть объективным): царь выглядит не лучше дяди — на шее проклюнулись две головы, обе в коронах набекрень. Пальцы превратились в когти. Носы изогнулись клювами. Из горла вырывался клекот. Хлопая крыльями, царь-орел взвился над неуклюжим буцефалом. Николай Николаевич встал на дыбы.
— Ты в нашей европейской семье монархов самый глупый! Ты завидуешь моему высокому росту! И тому, что я — главнокомандующий.
Царь вцепился дяде в холку. Конь мотал головой и искал момент ударить родственника копытом. Но задрать ногу так высоко, как реял орел, не получалось. Коняга в досаде сплюнул сквозь крупные зубы.
Николаю Николаевичу пришел на помощь — и заскрежетал клешнями, и загромыхал железным панцирем — гигантский краб: звякнул копьем, шлемом, шпорами (гораздо больших размеров, чем прикрученные к задним копытам Николая Николаевича), разгладил клешней в достающей до локтя металлической перчатке пышные усы и с сильным немецким акцентом заявил:
— Я не посрамлю чести Зигфрида!
Стало очевидно: это — кайзер Вильгельм. К широкому ремню, опоясывавшему его латы, был привешен меч с крестообразной рукоятью. Обращаясь к царю, кайзер рокотал:
— Мой меч непобедим! Это меч Карла Десятого из собора города Айхен! Наш с тобой славный предок, завоеватель Рима, предводитель гуннов взирает на нас! Мы с тобой — его кровные потомки!
— Выучи историю! — птица отбросила стремившуюся лечь ей на плечо клешню, вдетую в железную перчатку. — Готы — германское племя, жило в начале нашей эры на южном побережье Балтики. Гунны — кочевой народ Центральной Азии, разрушители прогресса. А кельты — племена, обитавшие в Западной Европе во втором тысячелетии до нашей эры, творцы нынешней цивилизации.
Кайзер криво, по-крабьи, усмехнулся. И, приволакивая левую сторону членистоногого тела, пополз вбок. Но найдя уязвимую пяту в маневренности царя, взмахнул мечом и отсек орлу полхвоста.
Царь шлепнулся наземь. Краб попытался его добить. Орел упорхнул из-под опущенного секущего острия.
Регент еле сдержался, чтоб не подскочить к крабу и не толкнуть его в латы.
— Я развяжу войну! — кайзер выпучил крабьи глаза. — Ее Россия не выиграет. — Прихрамывая, он ковылял к возникшей из лунного света вдовствующей императрице Елизавете Федоровне, она была в пышном платье и парике с буклями и походила на улитку.
«А ведь нынешняя-то царица, Аликс, не сумасшедшая, а ясновидящая, — пронеслось в голове регента. — Все подмечает: хищные улитки во дворце!»
— Не тебе учить дядю Вилли уму-разуму, — обмахиваясь веером и обращаясь к царю-орлу, изрекла улитка Елизавета. — Ты сам был неусидчив и плохо усваивал математику и химию.
Кайзер громко захохотал. В животе у него забулькало.
— Ники хочет усовершенствовать мир? Смешно!
Краб вытащил из-под панцирных лат бутылку темного стекла, вероятно, рейнского или мозельского, и из горлышка осушил до дна. Николай Николаевич сглотнул слюну.
— Я для смелости, — сказал ему кайзер. — Вспомни, как мы пивали в молодости! Правда, тогда я предпочитал шнапс. — И без всякого почтения обратился к царю. — Хоть одну твою башку из двух, а отсеку!
И опять начал размахивать мечом. Но прицелиться после выпитого не мог. При лунном свете воинственно поблескивал шлем с перьями на седой крабовой голове.
Царь, то двоившийся, то сужавшийся, ужимавшийся (в такую узенькую гибкость трудно было попасть мечом, пикой, пулей), ответил дуэтом обеих птичьих голов:
— Ты не можешь развязать против меня войну, дядя Вилли. Я — твой родственник.
— Плевать я хотел на родство, — булькал кайзер.
Виссарион Петрович устремился на выручку Николаю Александровичу. Но царь справился сам, отшвырнув панцирное уродище.
Николай Николаевич взгорланил не лошадиным, а будничным человечьим манером:
— Недотепа Ники не понимает: я, высокий и статный, буду смотреться на троне красивее! — и энергично зацокал копытом о валявшийся на меже булыжник: — Поезжай с семьей в Ливадию и катайся там на яхте или в Финляндию и стреляй там лисиц, а мне оставь Петербург и Москву, я полажу с кузеном Вилли.
— В империи сразу все наладится, — прошипела вдовствующая императрица. — К власти придет твердый правитель, — и одарила Николая Николаевича благосклонным взглядом. — Смута уляжется.
Государь обхватил обе головы крыльями и застонал:
— Оставьте меня в покое!
На Николая Александровича стало жалко смотреть.
Исчадия устроили вокруг него непотребный хоровод — кружа и пощипывая царя за плечи. Елизавета Федоровна подползла к регенту и любезно (его оторопь взяла при виде ее рожек) объяснила:
— В отличие от простых смертных правители должны сочетать в себе крайности, иметь несколько масок и подоплек. Некоторые ошибочно полагают: были добрый царь Минос и его антипод — Минотавр, на самом деле это одно и то же лицо.
Регент отшатнулся и мельнично — как мукомольня крыльями — замахал руками, отгоняя призраков. Но если бы можно было отпугнуть их, как кур! Убедившись в тщетности усилий, он перекрестился нетвердой вихляющей рукой! В единый миг карусель остановилась. Плясуны умолкли, невидяще и ненавидяще уставившись на регента. «Сборище Виев!» — подумалось ему.
Кайзер, пятясь, проскрипел:
— Я построю счастливую жизнь повсюду!
Духи, толкая друг дружку, растворились в тумане, лишь брошенная пустая бутылка пузатой формы напоминала о недавнем шабаше.
Шелестел овес. Истаивала луна. Где-то поблизости, возможно, пасся Конек-Горбунок. Вокруг была Россия, а не кайзеро-крабовое королевство! «Только на Руси, родившей создателей «Князя Серебряного» и «Вурдалака», «Вия» и «Пропавшей грамоты», могут происходить чудеса», — думал регент.
Царь присел на булыжник, о который только что бил копытом конь-вояка. У государя был изможденный вид.
Из разжиженной темноты возникла знакомая разболтанная телега. Разбитной возница, крича «тпру!», остановил повозку. Удерживая лошаденку за поводья, извозчик поклонился государю и регенту. Государь не стал отнекиваться, сел на край повозки. Регент последовал его примеру.
Подскакивая на ухабах, телега въезжала в рассвет.
— Не могу поверить в существование призраков, — искал у регента поддержки царь. — Неужели они существуют? Общеизвестно: Сергию Радонежскому и Серафиму Саровскому во время литургий в алтаре прислуживали ангелы, их видели многочисленные прихожане. Некоторым являются Христос и Матерь Божья. Мне ни Христос, ни Богоматерь, ни святые угодники не явились ни разу. Значит, я недостоин? Но разве тот, кого не посещают ангелы и боги, — всегда грешник?
Впереди маячила железнодорожная платформа: будочка дежурного покосилась, паровоз и рельсы заржавели, окна вагонов подернулись паутиной, шпалы отрухлявели — на перроне было пусто. Виссарион Былеев не верил глазам. «Неужто целая эпоха пронеслась над Россией и вымела все прежнее, привычное, всегдашнее, пока шла битва на овсяном поле?»
Но, когда приблизились, отлегло: домик дежурного стоял, распрямившись, там, где ему надлежало стоять, паровоз пыхтел, демонстрируя готовность немедленно отправиться в путь и тащить за собой восемь поблескивающих вагонов с гербами. По платформе сновали люди.
Государь устало потер висок.
— Я слишком мягок, тем и плох, — пробормотал он. — Но зачем меня убивать, если мною можно помыкать?