«Ребята у нас серьезные. Их суммарный срок лишения свободы под тысячу лет», — говорит Владимир Витальевич Семенов, заведующий отделением «Востряково» Центра социальной адаптации для лиц без определенного места жительства имени Е.П.Глинки. И это не преувеличение.
Цифра производит на меня впечатление. Мысленно делю 1000 лет на 50 (количество постояльцев), и получается, что каждый из них провел за решеткой в общей сложности 20 лет. Но это, что называется, «средняя температура по больнице». Самый большой тюремный стаж у шестидесятилетнего Владимира Викторовича Васильева — 40 лет за забором в три человеческих роста.
Сюда поступают не с улицы, а из приемного отделения центра, который постоянно взаимодействует с управлением ФСИН по Москве.
— Мы посещаем столичные следственные изоляторы, проводим занятия в школе в рамках подготовки к освобождению. Рассказываем о себе, о том, что готовы помочь в жизнеустройстве, восстановлении документов, в различных юридических вопросах, — рассказывает Семенов. — Здесь не строже, чем в других местах. Стараемся дать понять людям, что у нас не зона и не тюрьма. Конечно, есть распорядок дня и внутренние правила, которые надо соблюдать.
Постояльцы могут написать заявление и уйти в отпуск на 5 дней. Если отсутствие затягивается, социальное обслуживание приостанавливают. Без справки о санитарной дезинфекционной обработке, посещении кожно-венерического диспансера и флюорографии назад не примут.
Здесь никого насильно не держат, в случае нарушения людей выписывают на все четыре стороны. Придешь нетрезвый — до свидания, закуришь в неположенном месте — на выход. Единственная роскошь — чифирь, без которого вчерашние зэки жить не могут.
— Конфликты, конечно, бывают, — подтверждает Владимир Витальевич. — Был случай, человек выпил, мы его отчисляем, а он ни в какую не желает уходить. «Валерий Дмитриевич! — предупреждаю его. — Нам придется вызвать полицию». — «Да вызывайте! Напугали!» Приезжает полиция, он тут же успокаивается: «Ребята, все нормально!»
Распорядок простой. Подъем в 7 утра, отбой в 23.00. В выходные подопечные спят на час больше. Всем положено горячее питание один раз в день. Сегодня, к примеру, на обед давали суп из овощей, бефстроганов, отварные макароны, чай с сахаром и хлеб. Некоторым по состоянию здоровья выдают сухой паек на ужин.
Вчерашних уголовников поддерживают общественные организации. «Русь сидящая» недавно подарила холодильник и музыкальный центр. Очень помогает храм преподобного Андрея Рублева. А на День Победы в отделение приезжала с концертом слепая певица Юлия Дьякова со своим лабрадором Дианой.
Идем по отделению. Полы надраены, ни пылинки, ни соринки. В открытые окна врывается свежий воздух летнего города. И никаких специфических запахов, свойственных казенным помещениям, где живет много мужчин.
Комнаты скромные — ничего лишнего. Кровати в два яруса, тумбочки. Из личных вещей почти ничего. Где-то скромная иконка, где-то — георгиевская ленточка. Все остальное — в кладовке.
Заглядываем в компьютерный класс. Здесь сегодня ни души.
— Нет пока выделенной линии, — объясняет заведующий. — Да и желающих обучиться компьютерной грамоте, если честно, не очень много. У всех смартфоны, планшеты. С экскурсиями тоже тяжеловато. Если в других отделениях центра всегда наберется 5–7 желающих, то наших не вытащишь. Особенно если приходится платить за проезд. Мы, конечно, выдаем «проездные билеты» — письма с просьбой оказать содействие, но не везде идут навстречу. Могут и не пустить в метро.
Одно из любимых развлечений — это комната отдыха с телевизором. Похоже, здесь собрались почти все, кто сейчас ничем не занят. Смотрю на лица и думаю: тюремная печать неизгладима. Все вежливо здороваются, но ловлю себя на том, что с некоторыми точно не отважилась бы зайти в лифт. Хотя внешний вид очень обманчив.
…Волосы чисто вымыты и тщательно расчесаны, профессорские очки, белоснежная футболка под светло-голубой рубашкой — патриарх тюремной жизни совсем не похож на бывшего зэка с устрашающим «послужным» списком. И только руки в специфических наколках и практически полное отсутствие зубов диссонируют с благообразным обликом. Это Владимир Васильев, отмотавший 40 лет по тюрьмам и зонам.
— Климатические условия у меня были как в холодильнике. Продукты не портятся, и организм не так стареет в экстремальных условиях, — он отвечает на мой комплимент. — В последний раз я восемь лет сидел в колонии на полуострове Ямал. Слышали, наверное, про поселок Харп, где отбывают пожизненное наказание. Я там был в колонии №3 на особом режиме. Последний срок сидел в основном в камере. Нет-нет выпустят на несколько месяцев в зону — и обратно. Сейчас полтора года уже на воле. Что мне скрывать? У всех здесь разные ситуации. Кто-то через тюрьму потерял жилплощадь, кто-то продал, кто-то пропил, у кого-то отобрали.
Он из тех, кто лишился жилья «через тюрьму». Вплоть до середины 90-х годов в стране действовал закон, согласно которому каждый осужденный больше чем на шесть месяцев автоматически выписывался с места жительства. Потом закон отменили, но среди бомжей еще немало людей, кто вместе со свободой потерял квартиру.
***
В первый раз Владимир Викторович сел еще при советской власти, в далеком 1971 году. И понеслось. Девять «ходок». На воле проводил полтора-два месяца от силы. Каждый раз возвращался в Москву. Родители давно умерли, но отсутствие своего угла Владимира не смущало. Всегда находились друзья с зоны, которые принимали бывшего сокамерника с распростертыми объятиями.
— Раньше все было проще, да и жизнь была совсем другая. Теперь не так. Мои ровесники или на кладбище, или дедами стали, у них свои заботы. День проведешь в гостях, а вечером надо уходить, — сетует Васильев. — Здесь, конечно, лучше, чем в тюрьме. Посвободней. Нет особых ограничений. Я ни на что не жалуюсь.
Он уже полтора года живет в отделении «Востряково». Ни семьи, ни детей не нажил. Были, конечно, так называемые заочницы — женщины по переписке, но это все временное, а значит, не то.
— Любовь? — усмехается он. — Бред какой-то придумали. Никого я не любил. Любить можно картошку, огурцы, щи с пельменями, футбол или песни. А женщину я готов уважать за определенные качества, относиться к ней как к человеку.
Намного больше его волнует невозможность устроиться на работу человеку с тюремным прошлым. Да и возраст часто становится помехой.
— Многие здесь хотят работать, а шансов нет. Я не инвалид, я здоровый человек, хоть мне и 60 лет, — горячится он. — Какая разница между мной и сорокалетним? Да, он моложе, но физически он не здоровей меня, а умственно тем более. Недавно пытался курьером устроиться — не взяли. А если бы узнали, что судимый, тем более сразу от ворот поворот. Бывало, приедешь на собеседование, руки увидят в тюремных наколках — до свидания.
Перед последним сроком он с приятелем приехал в одну фирму наниматься грузчиком — развозить бутилированную воду. Свое уголовное прошлое Владимир решил скрыть, обмолвился лишь, что «по малолетке» сидел за хулиганство. Вечером звонок: «Вас берем, а вашего друга нет. У него судимость за разбой». «У меня 8 судимостей! — не выдержал Васильев. — И вы готовы были меня взять. Мой друг честно сказал, за что сидел. Ищите других!»
Спрашиваю его про «понятия», которыми так дорожит уголовный мир. Не пытаются ли бывшие зэки насаждать свой «кодекс чести» на воле?
— Все друг к другу относятся нормально, — признается он. — Есть, конечно, негативные стороны. К примеру, заходит человек, который ранее сидел по 131-й статье. Какое к нему должно быть отношение с моей стороны? Я за всю свою жизнь никогда не сидел за изнасилование и прочую канитель. Да, украл, ограбил, и до убийства дело доходило, когда в девяностые куча на кучу шли, но не насиловал.
Список позорных статей невелик. Это похищение детей, изнасилование, педофилия. Таких, по словам Васильева, в тюрьме практически всегда «опускают». Шлейф тянется и на волю.
— Здесь все про всех все знают. Ничего не скроешь. Он не скажет — другие скажут, — объясняет рецидивист. — Та же полиция скажет. Я прихожу отмечаться в полицию, у меня надзор 8 лет, а там говорят: «Вот освободился такой-то по 131-й статье!» Впрочем, такие люди везде есть: и в правительстве, и в Госдуме.
Он не сразу соглашается сфотографироваться для газеты. И «вид комнатный», и прежние знакомые скажут, что, мол, с ума сошел на старости лет. Потом приносит старые фотографии: вот он в тюремной камере, вот позирует с женщиной в бальном костюме. Но меня трогает пожелтевший снимок мальчика с доверчивым взглядом больших глаз. «Здесь мне четыре года», — поясняет Васильев, который каким-то чудом сохранил это детское фото.
— Жалею, что родители не дожили до моего освобождения, — помолчав, говорит он. — А больше ни о чем не жалею. Прожил нормально. И хороших людей видел, и плохих. Во многих зонах был, всех авторитетов знаю. Жить можно везде. Что будет дальше, не знаю. Может быть, попаду в интернат для престарелых, а возможно, в тюрьму. Я не инвалид, здоровье пока позволяет постоять за себя. Не собираюсь наступать кому-то на ногу, но если мне наступят, терпеть не буду.
Верю: он нисколько не рисуется. Ему не страшно вернуться на нары, где не надо уже никому ничего доказывать.
— Человек, который отбывал большой срок наказания, а некоторые провели за решеткой по 20–40 лет, меняется. Чем дольше он находится там, тем сильнее страдает его психика. Он перестраивается под ту систему, и зачастую вернуть его в реальную жизнь очень сложно. Он привык жить по своим законам — понятиям, — говорит психолог центра Михаил Юрьевич Шеверев. — На воле он считает себя выброшенным на обочину и порой стремится обратно в зону. Редко, но бывает, когда мне признаются: «Хочу в тюрьму!»
Несмотря на ворох проблем, местные обитатели не жаждут общения с психологом, который у них ассоциируется с психиатром. Так прямо и говорят: «У меня с головой все хорошо. Что вы от меня хотите?»
— Суицидальных намерений у них в отличие от обычных бездомных фактически не бывает. Люди, которые отсидели столько лет и через многое прошли, о самоубийстве не думают, — делится своими наблюдениями психолог. — Мало кто из них способен раскаяться в тех поступках, которые они совершили. Как правило, жалуются на проблему с соседом и на сложности с трудоустройством. Вот он ходит-ходит — и везде от ворот поворот. Человек начинает закипать. В этот момент необходимо его успокоить и дать передышку, чтобы не было срыва.
Когда человек упирается в свою проблему, он не способен посмотреть на нее под другим углом. И задача опытного психолога — показать варианты решения, которые придется выбрать самостоятельно.
— Мы можем корректировать, подводить к чему-то, но не указывать пальцем, — продолжает мой собеседник. — Человек отсидел за хищение. Понятно, что работодатель не горит желанием иметь с ним дело. Мы садимся за компьютер и смотрим список вакансий и требований к претендентам. Очень важно, чтобы в трудовой книжке появилась первая запись. Когда человек говорит: «Я только что освободился и хочу работать!» — работодатель напрягается, а если он уже успел себя где-то неплохо зарекомендовать, отношение будет более лояльным.
Вчерашних сидельцев приходится учить буквально всему: в чем идти на собеседование, как себя вести, о чем можно говорить, а о чем лучше промолчать. Если количество судимостей переваливает за пять, работодатель смотрит первую и последнюю. Поэтому лучше не оглашать весь список, а перечислить пару статей. Иначе ситуация будет совсем плачевная.
— Главная задача — как можно быстрее вырваться из этой системы, — считает психолог. — Нужны три вещи: паспорт, который у некоторых утрачен, регистрация и трудоустройство. Если человек застоится на месте, возрастает шанс рецидива.
…Алексей Дорофеев в отделении живет второй год. Ему 55 лет. За плечами несколько судимостей. В совокупности отсидел около 20 лет.
— Я отбывал срок в Мордовии. За месяц до освобождения в колонии меня спросили, куда я поеду, — делится Алексей. — А куда мне ехать, если у меня никого нет, кроме младшего брата, который меня знать не хочет? Сделали запрос в социальный центр, оттуда пришел ответ, что согласны принять. Так я оказался здесь.
Алексей из хорошей московской семьи. Отец был военным, мама работала инженером. Мальчик окончил детскую музыкальную школу. Почему все пошло наперекосяк?
— Я играл на гитаре, а в то время такие ребята пользовались авторитетом. Потом связался с дворовой компанией, и началось. Сидел по серьезным статьям, в частности за нанесение тяжких телесных повреждений. В 1983 году после смерти родителей потерял жилье.
Он не раз пытался наладить свою жизнь, но ничего не получалось. В колонии по переписке познакомился с хорошей женщиной из Северо-Байкальска и после очередного освобождения приехал к ней. Через год поженились, родили двоих детей — сына и дочь. У Алексея была профессия — работал машинистом электровоза. Прожили вместе семь лет. А потом опять статья и новый срок. Ни бывшей жены, ни детей давно не видел.
— В Москве живет мой младший брат. У нас разница пять лет. Он солидный человек, у него своя компания, компьютерный бизнес. Я, конечно, надеялся, что брат мне поможет. После освобождения один раз ему позвонил, предложил встретиться. Он вроде бы согласился, но больше я не смог до него дозвониться. Наверное, он занес мой телефон в черный список.
С единственным родственником Алексея пытался поговорить и руководитель отделения «Востряково» Владимир Семенов. Только все было бесполезно. Как только бизнесмен услышал, о ком речь, повесил трубку.
С трудоустройством у Алексея тоже пока никак. Иногда удается найти временную подработку, но это, конечно, не выход, а до пенсии еще пять лет.
— Перспектив для себя пока не вижу, — признается он. — С моей биографией работу найти трудно. Единственное, что держит, — это вера. Я прихожанин храма преподобного Андрея Рублева. Каждое воскресенье я и еще пара товарищей бываем на службе. Исповедуемся, постимся, готовимся к причастию. А на брата я зла не держу. Бог ему судья…
Другой подопечный центра судится с собственным сыном, который не пускает отца на порог. На днях он выиграл суд. Приставы вселяют его в квартиру, а сын выгоняет. Грубо говоря, вышел на лестничную клетку покурить — дверь закрылась, и человек опять на улице.
Таких историй, к сожалению, много. Слишком часто люди, вернувшиеся из заключения, оказываются изгоями в собственной семье. Родные их сторонятся как прокаженных, не желая, чтобы их называли «семьей уголовника».
За годы заключения человек полностью выпадает из общества. На воле он чувствует себя инопланетянином, не зная, в какое учреждение обратиться за помощью. В колонии все было проще: там за тебя решают, а свобода, которая казалась такой желанной, превращается в глухую стену отказов. Не все хотят работать, но те, кто готов, испытывают большие сложности. Как только узнают, что судимый, — отказ. Даже грузчиками и курьерами бывших зэков берут крайне неохотно. Иногда они сами отказываются от тяжелой и низкооплачиваемой работы.
***
Эдуарду Лосеву 45 лет. Сейчас центр помогает ему оформить инвалидность по причине остеомиелита.
— Сначала правую ногу отморозил, была гангрена, — он начинает рассказ о своих мытарствах. — Отрезали полтора пальца. Нога продолжает гнить. Левую сломал, когда прыгал в 2009 году из окна. Это произошло в Серпухове. Мы пришли с товарищем и его девушкой к одной женщине в гости помыться, побриться. Она хотела оставить нас ночевать, но ее сын, сотрудник милиции, явился с проверкой. Стал нас выгонять. Начался конфликт. Сын запер дверь и побежал за подкреплением. Мы выпрыгнули из окна третьего этажа. Они удачно, а я сломал ногу.
«Скорая» привезла его в больницу в ночь на Пасху. Вышли два подвыпивших врача, осмотрели ногу, бросили: «Ушиб!» — и ушли. Нянечка вывезла Эдуарда на коляске на улицу и скинула на землю. Всю ночь он провел на лавочке. Утром вышел охранник: «Уматывай отсюда! Не можешь — ползи». И он пополз. К врачам больше не обращался. В итоге кость срослась неправильно.
— Семья когда-то была, — тихо говорит Эдуард. — Если начну все рассказывать, это мелодрама. Отец сгорел на даче. Когда я сидел за воровство в магазине, брат ушел в армию, а мать продала московскую квартиру и уехала в Серпухов. Я вернулся — нигде не прописывают. Даже к бандитам обращался. Сказали: «Не суйся! Посадят или убьют». Второй раз я, можно сказать, сам себя посадил.
Очередная исковерканная жизнь, хмурая и беспросветная. И такой сценарий почти у каждого, кто оказался на казенной койке в комнате на 12 человек.
Выходит человек на волю — ни семьи, ни жилья, ни работы. Если ему не помочь, он, как зафлажкованный волк, вернется к прежнему. «Востряково» — маленький островок безопасности для всех нас. Известно, что уровень рецидивной преступности среди бывших заключенных, которые прошли адаптационные центры, очень низкий.
В Трудовом кодексе РФ прописано, какими видами деятельности нельзя заниматься людям, имеющим судимость. На деле же этот список гораздо шире…