— Елена, прежде всего я хочу вас спросить о том, каково состояние здоровья вашего ребенка, который родился, когда вы находились в одесском СИЗО. С ним сейчас все хорошо?
— Нет. Есть серьезные проблемы. Мы постоянно лечимся. Из 10 месяцев, что мы в России находимся, месяцев шесть провели в больнице.
— Как я поняла, вы с ним сейчас здесь вдвоем. Двое ваших старших детей, муж и родители до сих пор на Украине?
— Да. У мужа в Одессе работа. Он адвокат по уголовным делам.
— За что вы были арестованы?
— Нас арестовали 1 апреля 2015 года, когда мы, группа журналистов, ехали на пресс-конференцию Народной рады Бессарабии. Бессарабия — это исторический регион, куда прежде входил юг Одесской области и часть Молдавии. Эта Рада не ставила перед собой политических целей, планировала бороться за экономические и социальные права региона, это был такой образовательный, консультативный орган. Нас продержали в СБУ в течение полутора суток, после чего всех выпустили. В течение месяца я ходила на допросы. А 29 апреля нежданно-негаданно обыск и арест. Мотивировано это было тем, что у меня дома якобы нашли «средства преступления». На самом деле это были книжки по истории Одесской области. Еще там была пара методичек по журналистике: освещение событий в конфликтных регионах, манипуляции с помощью СМИ и тому подобное.
— Это были российские издания?
— Нет. Это были издания всяких западных фондов. Из числа тех, что обычно раздают на тренингах по журналистике.
— А на Западе знают, что их издания считаются на Украине подрывной литературой?
— На Западе в упор не хотят видеть и слышать, что на Украине существует проблема политических преследований. Кто не хочет идти в ногу с киевской властью, те — террористы и сепаратисты. Так что СБУ начала из меня делать чуть ли не главную вдохновительницу этой Народной рады Бессарабии. Когда я говорила, что даже незнакома с ее лидерами, мне отвечали, что это не важно.
После того как меня и моих коллег Артема Бузилу и Виталия Диденко арестовали и объявили идеологами и зачинщиками этого якобы «сепаратистского» движения, Народная рада Бессарабии еще несколько раз благополучно собиралась, устраивала митинги. Они все остались на свободе. А мы сидели.
— Какие вам предъявлялись обвинения?
— Нарушение территориальной целостности Украины и измена родине.
— Сколько времени вы провели под стражей?
— Больше года. Полгода шло следствие, потом дело передали в суд. Кстати, мое дело и сейчас не закрыто. Они хотят представить дело так, что мне якобы изменили меру пресечения, а я сбежала от правосудия.
— Какие были условия в СИЗО?
— Плохие. Сразу после освобождения я вообще не могла об этом говорить. Настолько все это было тяжело и унизительно, что я никому не рассказывала об этом. Для всех «политических» особый режим содержания в СИЗО. Нам не позволялось то, что было позволено обычным зэкам. Первые полгода, пока я находилась под следствием, были особенно тяжелыми.
— Вы были одна в камере?
— Сначала меня определили в так называемую «пресс-хату». Там я почти месяц пробыла. Большая камера на 16 человек, переполненная. В «пресс-хате» сидели матерые уголовницы, у которых третья-четвертая ходка, самые скандальные, самые невменяемые. Но уголовники меня никогда не трогали. У них есть своя система ценностей, в которую политические заключенные никак не вписываются. Поэтому мы были сами по себе.
— Как проходило следствие?
— Первые 4 месяца меня регулярно возили на допрос в СБУ. Причем как. Допросы ведь могут быть только в присутствии адвоката. Вот назначают допрос на два часа дня. Меня выводят из камеры в 9 утра. Закрывают в боксе-одиночке без окон и дверей. Там я сижу несколько часов. Потом за мной приезжает СБУ. Меня привозят в СБУ и там тоже закрывают в таком боксе, где я сижу до двух часов. Потом приезжает адвокат, меня выводят, час длится допрос. Адвокат уходит, а я до самого вечера сижу в этом боксе. Это, наверно, самое худшее место на земле. Вы себе даже представить не можете, что это такое. Маленькая комната, узкая, длинная, грязная и вонючая. Доска вдоль стены, на которую можно сесть, но лучше не садиться. К стенам тоже лучше не прислоняться, потому что они все покрыты слизью, по ним что-то течет. Воняет нестерпимо, дышать невозможно. Иногда в бокс закрывают сразу по нескольку человек, и если кто-то курит, то это конец. На такую процедуру меня вывозили два раза в неделю. Причем меня ни о чем не спрашивали. Они просто говорили: «Ну что, ты будешь признаваться?» Мне не задавали никаких вопросов, их не интересовали мои ответы, им надо было, чтобы я призналась по всем тем пунктам, которые они уже сочинили в обвинении, и чтобы я дала показания на других людей, многие из которых мне были незнакомы. За это они мне обещали, что суд будет скорым и мне дадут небольшой срок — 2–3 года, возможно, условно. Когда я увидела такое дело, я уже на каждый допрос приносила с собой свои показания. По каждому пункту обвинения, который они мне вручили, я писала показания на нескольких листах и вручала им под подпись.
— Вы в чем-то признались?
— Нет. А зачем? Им вообще зацепиться было не за что. В деле не было ни одного доказательства. Из моей электронной почты они распечатали все пресс-релизы, которые мне кто-то высылал. Представляете, что такое электронная почта журналиста, тем более главного редактора? Мне высылают материалы все кому не лень. И националисты, и коммунисты, и анархисты. Вот это они и распечатали. И на основании этих пресс-релизов они утверждали, например, что я сотрудничала с компартией. Вот это были все их доказательства, плюс показания на меня других людей, часть из которых я даже не знаю. Этих людей тоже арестовали в самом начале и за эти показания их выпустили.
— Но ваш коллега Виталий Диденко признал свою вину и сотрудничал со следствием...
— Знаете, я общаюсь со многими людьми, активистами Антимайдана и Куликова поля. Те, кто не был в тюрьме, яро осуждают тех, кто признался или давал показания. Я с этим категорически не согласна. Потому что знаю, что выдержать все это очень тяжело. И обвинять кого-то я бы не стала. Меня, допустим, практически не били. А пацанов там бьют, и очень сильно.
— Когда вы уже находились в СИЗО, выяснилось, что вы беременны. Поэтому вас обвиняли в том, что вы сделали это специально, чтобы быстрее выйти на свободу.
— Дело в том, что ни я, ни мой муж, ни мои адвокаты не верили, что я долго пробуду в СИЗО. Потому что доказательной базы не было никакой. Мы были уверены, что, как только дело передадут в суд, меня отпустят из-под стражи. Ведь у меня уже на тот момент были двое несовершеннолетних детей. Женщин в СИЗО принудительно возят на аборты. Поэтому мы не хотели, чтобы кто-то об этом узнал.
— Но бесконечно скрывать беременность невозможно...
— Да. Все открылось, когда мне стало плохо и началось кровотечение. Я попросила вызвать врача. Врача вызвали только через два дня. Врач меня осмотрела, установила, что я беременна, и мне выдали таблетки валерьянки, чтобы я не нервничала. На следующий день пришел муж. Мы тогда подняли скандал, он начал писать во все инстанции. В принципе, у заключенных есть право на обращения в прокуратуру и в международные организации. Но все обращения, которые я писала, были переданы в СБУ и никуда не пошли. Я была в полной изоляции. Когда меня отвезли на «скорой помощи» в больницу, адвокаты подали официальный запрос, но им ответили, что я здорова, что со мной ничего не происходит. Видимо, рассчитывали, что беременность сама собой прервется, потому что мне не разрешали продуктовые передачи — ни мясного, ни молочного, ничего. Начали запрещать выходить на прогулки. Я не разрешала, чтобы мне делали какие-то уколы. Поэтому из лекарств мне выдавали только валерьянку. Адвокатам удавалось передать мне какие-то лекарства во время судебных заседаний. Вот это я и принимала. Помощь мне начали оказывать только тогда, когда беременность была уже 6 месяцев и деваться было некуда. Ведь если бы с ребенком что-то случилось, это уже было бы убийством человека.
А после шести месяцев беременности подключились международные организации, Красный Крест ко мне приходил и мониторинговая миссия ООН. После этого меня перевели в тюремную больницу, там условия чуть лучше. Была уже зима, декабрь месяц. А там теплая камера, горячая вода. И там я уже находилась до самых родов.
— Все это время вас продолжали возить на допросы, судебные заседания?
— Как-то мне стало плохо — и я находилась в роддоме на сохранении. Так меня сняли с капельницы и в полубессознательном состоянии повезли на суд. Я в этой клетке сидела, а прокуроры и судьи делали вид, что они ничего не замечают и ничего не происходит. Причем на заседании была какая-то ерунда: зачитывали очередные доказательства по делу.
— Где вы рожали?
— В роддоме, но под конвоем. Причем некоторые конвоиры пытались отличиться: на осмотрах они пристегивали меня наручниками к гинекологическому креслу.
— Они присутствовали во время осмотра?
— Почему только во время осмотра? Они со мной даже в туалет ходили. И требовали, чтобы дверь в кабинку была открыта, чтобы я никуда не сбежала. Через унитаз и канализацию, наверно. И мылась я в присутствии конвоя.
— Это были мужчины или женщины?
— Положено, чтобы в конвое обязательно были женщины.
— Рожали тоже в их присутствии?
— Конечно. Причем один из тех, кто присутствовал при родах, был мужчиной.
— После родов у вас сразу забрали ребенка?
— Ребенок родился в тяжелом состоянии. Врачи давали очень мало шансов, что он вообще выживет. Его сразу поместили в реанимацию. Неделю он находился в реанимации при роддоме, потом его перевели в городскую реанимацию. А меня вернули обратно в СИЗО.
— Когда вам предложили обмен?
— Я много раз писала заявление на обмен. Когда родился ребенок, мне сразу предложили оставить его в роддоме. Через три часа после родов у моей постели уже сидел прокурор, до 9 вечера он меня уговаривал оставить ребенка. В этом случае я бы сразу поехала на обмен. Прокурор говорил: «Если ты сейчас откажешься, то тебя никогда не поменяют, будешь сидеть в тюрьме». Но я не могла уехать без ребенка. Я отказалась. Несмотря на это, уже на следующий день утром в Интернете вышли сообщения, что я отказалась от ребенка и собираюсь на обмен. Писали, что я прикрывалась ребенком, чтобы выйти на свободу, а как только он родился, сразу от него отказалась. То есть все это было спланировано.
— И когда в результате вас обменяли?
— Меня поменяли через неделю после того, как ребенка перевели из реанимации в больницу. Когда он смог сам дышать и стало понятно, что он выдержит дорогу. Я знаю, что мне очень-очень повезло. Я до сих пор могла бы быть в тюрьме. Потому что многие другие до сих пор там. Например, Катя Фатеева, с которой мы там общались. Она сидела в соседней камере. Она и сейчас в тюрьме, и никаких сдвигов по ее делу нет. Суды переносятся, судьи не приходят на заседание, кто-то болеет, дело не рассматривается, и человек, забытый всеми, находится в СИЗО. Она не осуждена, но и не свободна.
— В чем ее обвиняют?
— Ее обвиняют в терроризме. В том, что она способствовала подрыву волонтерского центра в Одессе. Собственно, обвиняют в этом ее близкого друга. Она имела с ним переговоры и переписку по электронной почте, поэтому тоже оказалась в тюрьме. Катя переводчик с испанского и голландского языков, никакой не активист. Доказательств против нее нет никаких. В украинском законодательстве не определены сроки рассмотрения дел. Я лично видела людей, которые находятся в СИЗО уже больше 7 лет.
— Как вы думаете, почему под этот маховик политических репрессий на Украине попали именно вы? Чем вы были «интересны» для СБУ?
— На момент ареста я работала помощником народного депутата Верховной рады Украины Виталия Барвиненко и была директором телеканала «Свободная волна». Это был новый телеканал, мы его только-только сделали. До этого у нас был телеканал «Бессарабия», где я занимала должность главного редактора. Видимо, я казалась СБУ «удобным» человеком. Помощник народного депутата, руководитель телекомпании. Через меня можно было и депутата «зацепить». Следствие еще не закончилось, а уже глава СБУ на пресс-конференции отчитался, что я «раскололась», во всем призналась и народный депутат тоже замешан. Все это произошло накануне первой годовщины трагедии 2 мая. Как раз должен был приехать президент, перед его приездом зачищали город. Нас тогда около 40 человек арестовали в один день. Видимо, надо было отчитаться к приезду президента: вот поймали 40 сепаратистов. Как в 37-м году в СССР: тогда тоже были планы по врагам народа и посадкам.