Никольская улица стала красивее Арбата. Старинные отреставрированные особнячки: Славяно-греко-латинская академия (теперь гуманитарный университет), аптека Феррейна (теперь — обычный магазин), Заиконоспасский монастырь… В духовной академии начинал учиться мой окончивший семинарию дедушка Пётр Яхонтов, да бросил, поступил в университет. А еще здесь был знаменитый ресторан «Славянский базар»: Станиславский и Немирович-Данченко за ужином придумали новый театр. Пожалуй, именно на этой улице должен был возникнуть (взамен сгоревшего, но исполнившего свою театральную миссию «Славянского базара»?) авангардный форпост, хранящий верность творческому поиску и классическим, традиционным образцам.
Этот театр был создан Борисом Александровичем Покровским и соединил оперу, драму, поэзию, балет. Воодушевляет: поиск новых форм мэтр начал в глубоко пожилом возрасте, после успеха и лавров в Большом театре, как говорится, на главной сцене страны (откуда был изгнан неблагодарной советской властью). Неуемность, неугомонность, неуспокоенность — свойство настоящего художника. И Борис Александрович всей душой отдался новому коллективу. А еще он коллекционировал колокольчики, поэтому символ театра — колокол. С колокольного удара начинаются спектакли. Дух Мастера жив, хотя скромное помещение не раз пытались отобрать (еще бы — близость к Красной площади и Кремлю!) и перепрофилировать — в банковский дом, деловой офис, модный салон. Слава Богу, театр устоял. Две комнаты в его скромном, повторюсь, — вот именно камерном — пространстве отданы музею Покровского, здесь его книги, фотографии, награды, афиши…
После смерти мэтра театром бессменно руководит выдающийся дирижер и ближайший соратник Покровского Геннадий Николаевич Рождественский.
Репертуар включает уникальные творения: «Нос» Гоголя, «Волшебную флейту» Моцарта, «Сервилию» Римского-Корсакова, «Орфея» Глюка… Фантастическая музыка, блистательные декорации, грандиозные голоса, редкостные актерские и режиссерские дарования! Артисты сочетают драматический дар, дар пластики и дар вокала. В маленьком зальчике боязно дышать — из опасения разрушить созданное.
Много лет назад композитор из провинции Владимир Кобекин написал оперу «Холстомер» — по одноименной повести Льва Толстого. Постановку осуществил Михаил Кисляров. О чем спектакль? О том, как правильно живут лошади и как неправильно живут люди. Многим памятна постановка товстоноговского театра, где главные роли исполнили Лебедев и Басилашвили. Но опера — другое искусство. Положенные на музыку монологи-воспоминания конечеловека с особой пронзительностью открывают то, что не выскажешь прозой и короткой репликой. Одна из самых душераздирающих картин: постаревший табун. Аналогия с богадельней, домом престарелых очевидна. Момент заклания (на фоне речитатива: «Сейчас, наверное, лечить будут») — подлинный катарсис.
Лошадиная тема — излюбленная в отечественной, да и в мировой литературе. Пушкин писал о «вещем Олеге» и его коне, Борис Слуцкий — о «табуне в океане», Чингиз Айтматов — об иноходце Гульсары. Апдайк — о Кентавре, школьном учителе. Эти произведения буквально объединились в опере о наитрогательнейшем пегом мерине. Вспышка прожектора в момент убийства ослепляет освенцимским ужасом. Ария владельца конного завода о заношенном халате давно стала самостоятельным шлягером.
О режиссерских находках театра надо говорить особо (как и о мастерстве художника-декоратора Виктора Вольского). Содружество понимающих друг друга с полуслова и полуноты людей работает здесь не одно десятилетие.
Опера Бетховена «Леонора» начинается стихотворением Пастернака «Гамлет». Знаменитые строки «Гул затих, я вышел на подмостки…» звучат на протяжении двух действий несколько раз. Сперва оборвутся — незавершенные, и мы с некоторым недоумением (при чем тут Пастернак?) станем наблюдать за развитием архаичного сюжета, который напоминает то ли приключения графа Монте-Кристо, то ли отечественную «Гусарскую балладу» с переодеванием красотки в военный мундир, то ли реальную историю убийства Марата Амалией Кордэ. Но нет, речь буквально о сегодняшнем дне! Постановщики осовременили спектакль до публицистичности: заключенные в тюремных робах, диктатор, меняющий головные уборы — он то в треуголке Наполеона, то в верхмахтовской фуражке, то в фуражке следователя ЧК. Жена заключенного, надеясь освободить мужа из застенков, переодевается мужчиной, идет служить помощником тюремщика.
При чем Гамлет? Уж не притянут ли искусственно? Опять раздаются знаменитые стихи Пастернака. И опять обрываются. Завязка, развязка, кульминация: жена почти освободила мужа, но диктатор убивает ее и его. Фарс? Трагикомедия? Лишь после невсамделишно ходульного убийства прозвучат финальные арии и влюбленные соединятся. Тут и наступает самое интересное: с политической и эстетической точки зрения — стихотворение Пастернака наконец дочитано до конца. Гамлет, неприкаянно бродивший по сцене и залу привидением в белой широкой рубахе (мода начала ХХ века), облачается в черную кожаную куртку и выступает судьей диктатора. Жалкого, презренного палача. Которого теперь заключают в тюрьму. Надевают на него оковы. Палач и жертва меняются местами.
При всей открытости хода нельзя не согласиться: Гамлет симпатичен до той поры, пока сомневается, страдает, ищет истину. Вообразим Гамлета, который прикончил дядю, задушил мать-изменщицу (то есть превратился в Калигулу?) — и перед нами возникнет совсем другая фигура.
Шекспир поставил в своей трагедии точку вовремя: отравил действующих лиц не гамлетовскими руками.
Последние четыре строки упомянутого стихотворения:
Но продуман распорядок действий,
И неотвратим конец пути.
Я один, все тонет в фарисействе.
Жизнь прожить — не поле перейти.
Одно дело, если их произносит мятущийся, растерянный человек, и другое — если их декламирует диктатор. Ведь и Сталин, и Гитлер, и Нерон могут убежденно, с одержимой маниакальностью утверждать: «Я один, все тонет в фарисействе», кругом враги, я должен их уничтожить…
На такие мысли (помноженные на музыку великого Бетховена и великолепные голоса исполнителей) наталкивает спектакль.
Опера Рихарда Штрауса «Ариадна на Наксосе» (ее в театре Покровского поставил немецкий режиссер Ханс-Иохим Фрай) — сатирический слепок сегодняшнего дня, пародия, помогающая иронически взглянуть на фантасмагорическую нынешнюю действительность. Богатый человек (олигарх присутствует в зале и то и дело с кем-то переговаривается по мобильнику) пригласил на торжество оперную труппу и популярную певичку с ее ансамблем.
Арии Ариадны, которые должна исполнить оперная дива и ее ассистентки, трагичны: Ариадна ждет смерти. Репертуар поп-звезды (называю ее современным языком, а по прежним параметрам и характеристикам она — итальянская примадонна) насквозь ветрен. Между представителями двух творческих направлений идет спор: кому выйти на сцену первым. Жизнь и суждения об искусстве заказчика-мецената оказываются богаче утлых представлений актеров о первенстве. Миллионер требует совместить в одном флаконе классику и попсу. Нет времени на долгоиграющее действо! Надо как можно быстрее устраивать куда более зрелищный фейерверк для гостей. Симбиоз получается очаровательно-непревзойденным. Трагические ноты уравновешиваются клоунством эстрадных номеров. Ожидание смерти смягчается оптимистичными мелодиями самого легкомысленного свойства. Прибавим постоянно выходящую из зала на сцену жену олигарха, которая фоткается с обнимку с кумирами, — и получится идеальная картина охватившего наше искусство торжества пошлости.
После таких представлений испытываешь подлинное очищение и потрясение. Смешение уровней, низведение высокого до приземленного и воспарение животно-лошадиного до небес — нерв, который держит в неослабевающем восторге.
Смотришь, слушаешь «Бег» Булгакова (композитор Николай Сидельников, режиссер Ольга Иванова) и поеживаешься, настолько пронзает происходящее. Думаешь: как бы не случилось русским беженцам от революции опять скитаться по Константинополю, как бы не пришлось олигарху Корзухину принимать в своем парижском особняке бесштанных русских генералов… Невольно (в душе и мыслях) идешь на компромисс (искусство примиряет с не устраивающей реальностью): да воруйте вы сколько влезет, сколько хотите, власть предержащие, а ты, народ, терпи, потому что воров не уймешь, а страны в кровопролитной схватке за честную жизнь можно лишиться очень просто. Потерять то немногое, что имеем, и получить в управители кровавого Хлудова. Ведь никто не уступит и не отступит: высокопоставленные бонзы продолжат воровать (странно было бы от такой возможности отказаться) и давить население, а население будет все остервенелее протестовать: надо кормиться и кормить детей, а цены взвинчены, отбирают последнее, как же не демонстрировать недовольство и отчаяние? Чем закончится противостояние? Опять бойней и улепетыванием за границу тех, кто успеет сесть в самолеты?
Об этом сказано — на языке оперы и замечательного драматического театра — проникновенно, изящно, с молитвой и без статичной зажатости.
…В память о своем идеально образованном (и в музыкальной сфере тоже) дедушке я храню купленное им (по рекомендации одного из Гольденвейзеров) пианино. Оно, конечно, архаично выглядит в современной квартире. Но дорого именно как родная реликвия.
Соприкасаясь с театром Покровского (Мастеру, как и моему дедушке, было далеко за 90, когда он умер), испытываю те же родственные чувства. Здесь царит дух величия, незашоренности, гармонии. Здесь правит бессмертное, возвышающее, вечное.