«Двести лет Православная церковь пребывала в рабстве, — вдохновенно говорил архиепископ Новгородский и Старорусский Арсений на первом после Февральской революции заседании Святейшего синода. — Теперь даруется ей свобода. Боже, какой простор! Но вот птица, долго томившаяся в клетке, когда ее откроют, со страхом смотрит на необъятное пространство; она не уверена в своих силах... Так чувствуем себя в настоящий момент и мы, когда революция дала нам свободу».
Власть в России сменилась в середине православного Великого поста, накануне крестопоклонной недели. Следовало ожидать, что духовенство станет на защиту императорского дома. Но епископы отказались поддержать не только Николая II, но и монархию как таковую. Формально она продолжала существовать. Решение о государственном устройстве предстояло принять Учредительному собранию. Но иерархи церкви уже забыли о монархии. И недели не прошло после отречения императора, как Святейший синод заменил в богослужениях поминовение царской власти молитвенным поминовением народовластия. Священникам запретили проповедовать в пользу сохранения монархии.
Иначе говоря, синод фактически провозгласил Россию республикой. Хотя Временное правительство сделает это только через полгода, 1 сентября 1917 года. Синод раньше правительства отменил и так называемые царские дни — дни рождения и тезоименитства императора, его супруги и наследника престола, дни восшествия на престол и коронации, которые отмечались как государственные праздники.
ВОССЛАВИТЬ НОВОЕ НАЧАЛЬСТВО
Не успели высохнуть чернила на манифесте об отречении, как обер-прокурор синода восторженно объявил: «Революция дала нам свободу от цезарепапизма». Из зала синода вынесли царский трон.
Общее собрание Екатеринбургской духовной консистории отправило приветственную телеграмму председателю Государственной думы Михаилу Родзянко: «Екатеринбургское духовенство восторженно приветствует в лице вашем свободную Россию. Готовое все силы свои отдать на содействие новому правительству в его устремлениях обновить на началах свободы государственный и социальный строй нашей родины, возносит горячие молитвы Господу Богу, да укрепит Он Всемогущий державу Российскую в мире и да умудрит Временное правительство в руководительстве страной на пути победы и благоденствия».
Епископ Кубанский и Екатеринодарский Иоанн (Левицкий) выступал на чрезвычайном собрании духовенства Кубанской епархии в Екатеринодаре: «Народ-богатырь сбросил с себя оковы рабства, и церковь вздохнула свободнее. Как узник, освобожденный из темницы, чувствует себя на верху счастья, так и церковь в лице верных чад своих не может не радоваться своему освобождению от тех стеснений, которые давили самоопределяющуюся ее деятельность. Только свободная церковь в свободном государстве может свободно служить народному благу».
Временное правительство в марте 1917 года освободило солдат от обязательного исполнения религиозных обрядов и таинств. Из солдат православного вероисповедания на Пасху, 2 апреля, причастился лишь каждый десятый. А ведь годом раньше, на Пасху шестнадцатого года, причастились почти все.
НАРОД-БОГОНОСЕЦ СТАЛ НАРОДОМ-АТЕИСТОМ?
На положении церкви пагубным образом сказались слишком тесные отношения с государственным аппаратом. Петр I в 1721 году упразднил патриаршество. Учредил Святейший синод под руководством чиновника — обер-прокурора. Члены Синода получали жалованье из казны. Храмы и монастыри обязывались сообщать о ставших известными на исповеди «политических преступлениях». Церковь превратилась в часть государственного аппарата и должна была сосредоточиться на воспитании подданных.
Священнослужители привыкли подчиняться начальству и одобрять решения власти. Сменилось начальство — стали превозносить новое. 6 марта 1917 года синод повелел во всех храмах отслужить молебны с возглашением многолетия «благоверному Временному правительству». И принялись поносить прежнее начальство.
Епископ Енисейский и Красноярский Никон: «Многие русские монархи, и особенно последний из них, Николай II, со своею супругою Александрою, так унизили, так посрамили, опозорили монархизм, что о монархе, даже и конституционном, у нас и речи быть не может. В то время как наши герои проливали свою кровь за отчизну, в то время как мы все страдали и работали во благо нашей родины, Ирод упивался вином, а Иродиада бесновалась со своими Распутиными и другими пресмыкателями и блудниками. Монарх и его супруга изменяли своему же народу. Большего, ужаснейшего позора ни одна страна никогда не переживала. Нет, нет — не надо нам больше никакого монарха!»
Можно было подумать, что говорят не отцы церкви, а пламенные революционеры.
Епископ Александровский Михаил (Космодемьянский), викарий Ставропольской епархии: «Воскрес Христос — и пали рабские дьявольские цепи. Пал самодержавный строй, деспотический режим — и рушились путы, которыми окована была вся жизнь человека от утробы матери и до могильной гробовой доски».
На собрании духовенства Вятки решили тайным голосованием выяснить политические предпочтения самих священнослужителей. За монархию высказалось 11 человек, за демократическую республику — 59.
Архиепископ Тверской и Кашинский Серафим (Чичагов): «Милостию Божию, народное восстание против старых, бедственных порядков в государстве, приведших Россию на край гибели в тяжелые годы мировой войны, обошлось без многочисленных жертв, и Россия легко перешла к новому государственному строю благодаря твердому решению Государственной думы, образовавшей Временное правительство, и Совету рабочих депутатов. Русская революция оказалась чуть ли не самой короткой и самой бескровной из всех революций, которые знает история».
Но быстрая смена вех не помогла. Церковь воспринималась как часть прежнего режима. Упали и влияние церкви, и религиозность народа. Главный священник Балтийского флота доложил в штаб флота: «Некоторые судовые команды решили отказаться от присутствия на кораблях судовых священников и совершаемого ими богослужения».
КРИЗИС ВЕРЫ И МОРАЛИ
Крушение монархии в определенном смысле воспринималось и как крушение церкви. Ведь император был ее главой. Нет императора — нет и веры...
«Царь-батюшка, помазанник Божий, был в народном сознании единственным носителем и верховной инстанцией религиозной правды, — писал философ и религиозный мыслитель Семен Франк. — С того момента, как рухнула монархия, эта единственная опора в народном сознании всего государственно-правового и культурного уклада жизни, должны были рухнуть в России все начала государственной и общественной жизни, ибо они не имели в ней самостоятельных основ, не были укоренены в духовной почве».
Политический истеблишмент в марте семнадцатого считал революцию завершенной, а для народа все еще только начиналось. Иван Бунин записал услышанное на митинге. «Раньше, чем немцы придут, мы вас всех перережем», — холодно бросил какой-то рабочий и «пошел прочь». А кто же враг трудового народа? «Начальство», «власти», «буржуи», «паразиты трудящихся масс», «сытая сволочь», «фабриканты и купцы».
Те же люди, что еще недавно были монархистами, ожесточенно рвали портреты Николая. Немецкий военнопленный писал домой: «Переворот мало ощущается, разве только тем, что выкалывают глаза лубочным изображением царской семьи, на которые вчера молились». Не антимонархические чувства привели к падению монархии. Наоборот: свержение императора словно санкционировало общенациональный погром. Николая лишили престола — и все развалилось. Было государство — и в один день рухнуло. Только поняли это не сразу.
«Я увидел яснее подлинную жизнь и ужаснулся, — вспоминал генерал Антон Деникин. — Прежде всего разлитая повсюду безбрежная ненависть — и к людям, и к идеям. Ко всему, что было социально и умственно выше толпы, что носило малейший след достатка, даже к неодушевленным предметам — признакам некоторой культуры, чужой или недоступной… Ненависть с одинаковой последовательностью и безотчетным чувством рушила государственные устои, выбрасывала в окно «буржуя», разбивала череп начальнику станции и рвала в клочья бархатную обшивку вагонных скамеек. Психология толпы не обнаруживала никакого стремления подняться до более высоких форм жизни: царило одно желание — захватить или уничтожить. Не подняться, а принизить до себя все, что так или иначе выделялось».
Но многим нравилась такая жизнь! Без царя и без веры. Без полиции и чиновников. Без обязанностей и без работы. Зачем трудиться, если в стране бесконечный праздник? Власть испарилась. Некому стало соблюдать закон. А если нет закона, то и моральные нормы словно отменили. Толпа, освобожденная от сдерживающих центров, приобрела звериный облик. Не боялась насилия, не боялась пролить кровь. Ожесточение и цинизм, хаос и всеобщее ослепление выпустили на волю худшие человеческие инстинкты.
В революционные дни в Гельсингфорсе (ныне Хельсинки) матросы убили полсотни своих офицеров, немногим меньше в Кронштадте, куда всю войну переводили полууголовный элемент, «отбросы флота».
Назначенный командиром Кронштадтского порта адмирал Роберт Вирен поразился увиденному: «Вчера я посетил крейсер «Диана». На приветствие команда отвечала с плохо скрытой враждебностью. Я всматривался в лица матросов, говорил с некоторыми по-отечески. Или это бред уставших нервов старого морского волка, или я присутствовал на вражеском крейсере. Такое впечатление оставил у меня этот кошмарный смотр».
Адмирала Вирена матросы растерзали одним из первых. Командующего Балтийским флотом адмирала Адриана Непенина убили выстрелом в спину... Видный большевик Гавриил Мясников (это он убьет великого князя Михаила Александровича) торжествовал: «Хулиганы, воры, бандиты перерождались и делались одержимыми, нетерпеливыми, готовыми на все мыслимые жертвы революционерами».
Продолжение следует.
Никогда Россия не была такой свободной, как весной 1917 года. Почему всего через полгода от праздничного настроения не останется и следа?