Недавний скандал вокруг одного из руководителей Госдумы, заявившего, что в послереволюционный период разгром РПЦ явился делом рук «выскочивших из-за черты оседлости», памятен многим. После разбушевавшихся страстей самое время трезво оценить поднятые тогда общественным обсуждением смыслы.
Ключевой из них — это тотальная дискредитация всего связанного с советским строем, который выставляется антиподом всего русского. Со времен перестройки на этом специализируется широкий пул ученых и публицистов. Причем неприятие советского проекта роднит как православно-монархических ультра, так и отвязанных либералов. Демонстрируя редкое единодушие, они считают СССР цивилизационным вывихом.
Но в пылу ненависти и те, и другие упускают главное: невиданный в истории социально-экономический переворот невозможен без глубоких корней в национальной почве. Перемены такого масштаба не могли стать делом рук заезжих инородцев-леваков, сбивших с толку православные массы, заманив их интернациональными далями.
На самом деле простого человека крайне сложно увлечь проповедью мировой революции. Поэтому эти революционеры были обречены на гибель. Их смел мощный подъем, идущий из глубин русского народа. Его выход на политическую арену 1930 х годов до сих пор остается неосознанным. Удобнее рассматривать советский проект в качестве чего угодно, но только не как результат развития внутренних процессов.
Чтобы разобраться в этом, необходимо вооружиться определенной исследовательской «оптикой». У Российской империи, выстроенной на западный манер, существовал антипод в лице русского староверия. Если об имперской действительности мы осведомлены весьма полно, то о староверческой России подобного сказать никак нельзя. Староверие — это поистине terra incognita нашей истории.
Нам не устают повторять то, что перед нами сугубо маргинальное явление. Доказательством тому служит статистика, по которой лишь около 2% населения империи являлись староверами. Тем не менее именно здесь кроется узловой нерв русской истории.
Раскольничий мир, за исключением верхушки староверов-поповцев, обитал в народных низах, стараясь избегать контактов с официальными структурами. Укрывшись, староверческий мир по-иному обосновывал и выстраивал свою жизнь. На протяжении ХVIII столетия противники никоновских новин разрабатывали концепции последних времен, пришествия антихриста, прекращения священства и т.д. Результат работы старообрядческой мысли — появление различных беспоповских течений, где наиболее полно выразилось неприятие государства и его церкви, а также радикализм при решении социальных и политических проблем.
В народных слоях нечерноземного центра России, Севера, Поволжья, Урала и Сибири прочно укоренились крупные ветви беспоповщины (поморцы, федосеевцы, странники, спасовцы и т.д.). Отличаясь различными вероисповедными оттенками, они сходились в общем: категорически отвергали иерархии, следствием чего стала утрата таинств. В то же время беспоповцы оставались в полной уверенности, что пребывают в истинно русской вере.
Разумеется, господствовавшая церковь крайне негативно относилась к подобным «православным», рассматривая их как отщепенцев, утративших всякую связь с литургией. Между тем, отрешаясь от оценок синодального официоза, нельзя не признать, что в русском православии происходило формирование устойчивой внецерковной традиции, доселе действительно нетипичной для русского народа.
Ее последователи реализовывали духовные потребности уже исключительно вне церковных форм, потерявших в их глазах какую-либо сакральность. Вопрос — в масштабах этого русского аналога «протестантизма». Не нужно забывать, что беспоповщина в отличие от западных протестантов существовала внутри враждебного ей государства. Наши беспоповцы, находясь под церковно-административным давлением, не стремились заявлять о себе.
Приверженцы беспоповщины не только не утруждали себя регистрацией, но и вообще, как правило, числились обычными синодальными прихожанами. В результате на российском религиозном ландшафте «силуэт» внецерковного православия был едва различим. Внешне выглядя невнятной синодальной паствой, кстати, всегда вызывавшей тревогу у властей, это православие, по сути, оставалось скрытой под завесой официальной статистики.
Этот русский вариант протестантизма не просто существовал, но и выработал новые принципы экономической жизни. В этом состояло кардинальное отличие наших староверов от западных протестантских течений. Последние в своих государственных образованиях — полноправные хозяева. Западная протестантская этика порождала классический капитализм, формируя новые экономические реалии. В староверах, по аналогии с протестантами, усматривали таких же носителей здорового капиталистического духа.
Однако староверческие реалии оказались ориентированы совсем на другое, имевшее немного общего с приоритетом буржуазных ценностей. Находясь под государственно-церковным прессом, староверы вынужденно нацеливались не на частное предпринимательство с получением прибыли в пользу конкретных людей или семей, а на обеспечение жизни своих единоверцев.
Только такие общественно-коллективистские механизмы представлялись оптимальными в том положении, в котором жило русское старообрядчество. А потому его религиозная идеология освящала не экономику «успеха» и обоснование отдельной избранности, как у протестантов, а утверждала солидарные начала, обеспечивающие выживание во враждебных условиях.
Вот этот мир, пребывавший в скрытом виде внутри Российской империи, и вырвался на поверхность в результате событий 1917 года. Причем февральские и октябрьские дни при всей своей важности имели все же верхушечное значение. Впоследствии широко разрекламированные, эти революции носили характер столичных переворотов. Они еще не затрагивали глубинных народных пластов, лишь послужив катализатором к грядущему.
Когда же государственно-общественный коллапс стал для всех явью, многие кинулись искать и осмыслять причины случившейся катастрофы. Задавались вопросом: как Россию могла постигнуть такая ужасная участь? Почему значительная часть русского народа осталась равнодушной к судьбе своей родины? Удивляла та легкость, с которой произошло расставание с монархией, просуществовавшей триста лет. Еще больше поражало безразличие по отношению к церкви: надругательство над ней не вызвало повсеместной волны негодования.
Все эти сюрпризы истории перестают восприниматься таковыми и приобретают свою железную логику, если рассматривать их в качестве завершающего рывка русской реформации, подспудно тлевшей в народных староверческих пластах. Только эта незамеченная реформация в новых условиях проявилась уже не в религиозном, а в социальном ключе. К тому же выстраиваясь вокруг не частной, а общественной собственности, с соответствующей коллективистской психологией. Такое понимание жизни было навеяно не марксистской теорией, а питалось воззрениями русского староверия, не связывавшего перспективы с буржуазными ценностями.
С другой стороны, люди из русских низов, наполнившие партию, не собирались обслуживать мировую революцию. Они жаждали построения коммунизма, или, иначе, «царства божьего на земле», не где-то в далеких странах, а у себя на родине. Эта реальность, поднявшаяся из народных глубин, стала теперь не просто хорошо различимой, а определяющей в формировании «лица» советского строя.
Она не плод деятельности кучки «инородцев-большевиков», загипнотизировавших русских людей, нетвердых в православной вере. Перед нами своего рода «социальная религия», заряженная верой в лучшее, светлое будущее. Она не приемлет тех, кто в конечном счете оправдывает социальный порядок, обслуживающий благополучие отдельных семей. Устранение этого порядка сопровождалась жестокостью, вполне сопоставимой с кровопролитием времен западной религиозной реформации.
Эта вера, составлявшая суть советского проекта, вышла из русских народных низов, а не мертвящей греческой Византии и уж тем более не из трудов Карла Маркса. В свое время об этой вере имели смутное представление персоны типа Михаила Каткова или Константина Победоносцева. А ныне она также неведома статусным патриотам с федеральных телевизионных каналов. Одержимость материальным накоплением не порождает настоящей любви; это все тот же рационалистический рефлекс собственника, пусть и обвешанного иконами.
Именно в такой атмосфере как на дрожжах и расцвела РПЦ. Вокруг ее пастырей трутся те, для кого смысл пребывания на этом свете — выгрызание собственного благополучия за счет унижения других. Возвращение в жизнь духовного подданства наших предков выглядит пугающе для озабоченных персональным успехом. Ведь оно предполагает борьбу за иные, не замкнутые лишь на себе ценности, борьбу, образец которой явил наш, ставший советским, народ. В этом его весомый вклад в историю человечества, так мало знакомого с бескорыстием, так редко бывающего добрым не для себя.