Сериал итальянца Соррентино «Молодой папа» ударил в эту осень, как метеорит. Соррентино того и хотел — даже в заставке изобразил метеорит, который летит над головой героя фильма Пия XIII и валит символическую статую папы-предшественника. Ну а Пий — молодой, красивый, ироничный — явно наслаждается происходящим, но собран и серьезен. Как иначе, если идешь совершать революцию?
Что он (Пий? режиссер?) ее совершил, видно по тому, что настойчиво заявленное в фильме обсуждение «папа — дьявол или святой» выплеснулось и за пределы сериала, и за пределы Италии, и за пределы католического мира. В известнейшей британской газете «Гардиан» почти одновременно вышло два отклика, и автор первого настаивает, что папа — таки дьявол, третирующий людей, а автор второго восхищается красотой и стилем фильма, но еще больше тем, что он ставит многие вопросы, которых церковь не ставила два десятка лет.
Кстати, о красоте и стиле. Здесь есть все, чем славен Соррентино. Любовь к земле, к ее дыханию — веянию ветра, колышущего деревья и травы, солнечному лучу, под которым распускается цветок, любовь к мимолетному — повторяющемуся от сотворения мира. Прозрачная пластика воды, фактура дорогой ткани и белоснежного выстиранного белья, обезоруживающая каменная гармония Рима. Огромное количество кадров таких красивых и многозначительных, что хоть вырезай их из фильма и вешай на стену. В воздухе распылен аэрозоль восторга, грусти и иронии из разряда «когда хорошему человеку плохо». Как от любого аэрозоля, от этого может закружиться голова: что отлично выглядит в двухчасовом фильме, в продолжение десяти серий — перебор. Слишком много Соррентино.
И — загадки, загадки, загадки. Смысловые виньетки, отсылки, орнаментальная роскошь. Их так много, что не хочется разгадывать (я ленюсь, а кого-то хлебом не корми — насыпь загадок побольше). Вот в открывающем фильм сне папы младенец ползет по трупам младенцев — воображение западных журналистов это обстоятельство поразило чрезвычайно. Что сие значит? Предположим, что все мы в глазах Господа в земной своей ипостаси умираем во младенчестве, и один из нас — папа, такой же младенец — стал надо всеми, на краткий миг вознесся. Верно ли это толкование? В постмодернистском духе (а в своих смысловых виньетках Соррентино постмодернист как ни в чем другом) верно оно или неверно — это неважно.
Вы не сможете оказаться правым — один только папа непогрешим. Хотя бы потому, что он главный герой. Обратимся лучше к тому, что высказано прямо. Почему революция?
В первое же появление на публике, обставленное драматически и загадочно, папа объявляет толпе народа на площади Святого Петра, что они недостойны его. Так мог бы сказать даже не святой — этот статус утверждают люди. Так мог бы сказать только сам Бог (или, в зависимости от взгляда, дьявол), знающий, что — достойны или недостойны, но людям некуда деваться от него. Папа уверен: какие бы ограничения ни наложила Церковь на верующих — наложила как право имеющая — верующие сначала насторожатся и отстранятся, но потом с ещё большим энтузиазмом приникнут к Церкви. К сильной Церкви, к Церкви бескомпромиссной.
«Мне не нужна дружба всего мира, — говорит папа в торжественном обращении к князьям Церкви — кардиналам. — Мне нужна любовь и покорность. Толерантность здесь больше не живет. С этого дня слова «компромисс» нет в вашем словарном запасе. Я хочу видеть фанатиков, потому что только фанатизм и есть любовь. Все остальное — суррогаты».
«Я запрещаю религиозную свободу мусульманам и индуистам», — сообщает он председателю совета министров Италии и убеждает его, что «мы с Господом» с легкостью можем сделать так, что следующего срока у него не будет.
И когда кардинал-госсекретарь, трепещущий от того, что река церковных пожертвований мелеет, вопрошает папу, не боится ли он брать на себя бремя ответственности за «столь тяжкие и неприемлемые решения», тот отвечает лишь одно: нет. Кардинал, полный сомнений, недоумевает: «Кто вы на самом деле?!» — и в воздухе снова стоит невысказанное: дьявол? святой?
Но готовность принять ответственность — непременное свойство пророка, верящего в свое предназначение. По-другому не просто не бывает — по-другому не может быть. Отсутствие страха перед ответственностью — оборотная сторона того чувства, что позволяет молодому папе опускаться на колени на вечерней прогулке, на залитой дождем парковке, в бассейне — где угодно, если он прямо сейчас чувствует настоятельную необходимость обратиться к Богу и не сомневается, что тот его слышит. У Бога он не просит — он требует.
Все это показано с легчайшим налетом иронии — и одновременно серьезно, даже местами торжественно. А как иначе воплощается Слава Господня? В пору торжествующего становления христианства в нем не было толерантности. Толерантность — свойство угасающего, дряхлеющего, сдавшего свои позиции христианства. Просто об этом можно говорить в духе «костров инквизиции» — так, чтобы на фоне «тощих фанатиков» лучше смотрелись «жирные попы». Или можно сделать карикатуру в духе «Шарли Эбдо».
А можно снять красивый фильм — не просто красивый, но современный и о современности. Бросить папу с его ретроградными принципами и внешностью героя-любовника, с его четким пониманием медийных законов и полным равнодушием к попыткам шантажа — запустить этим раскаленным метеоритом в стоячее болото Римской курии.
Кстати, как его, такого, до папства-то допустили? О, это самое слабое звено выстроенной Соррентино цепочки. Дело в том, что его избрали как компромиссного папу, как подставную фигуру, как болвана в игре старших товарищей. А он взял да и оказался непреклонным духовным лидером на прямой связи со Всевышним. Не верится. Ой как не верится, что бескомпромиссный человек мог прятать характер! Но так и запишем: яркая, сильная и самостоятельная фигура может появиться на верху власти лишь по чудесной непредумышленной случайности. Не иначе как «Бог устроил».
А если не появляется — значит, «не устроил», и тогда перспективы плачевны, ибо в человеческой иерархии вне каких-то экстраординарных обстоятельств такая личность продвинуться не может. Для нее все наглухо закрыто в человеческой иерархии, и Пию XIII еще очень повезло, что кардиналы XXI века готовы прибегнуть к шантажу, но не к яду.
И все же, пусть пришествие папы-революционера — фантазия, знаменательно, как благосклонно оно показано. Чем дальше, тем больше папа-реакционер (а реакция в данном случае неотличима от прогресса) являет понимание и милосердие, творит чудеса, готовится заключить в свои объятия человечество… И даже некоторые российские богословы (как Ольга Седакова) внимают ему с умилением.
Хотя представим, что было бы, если б завтра патриарх Кирилл обратился к властям церковным и светским с призывом полностью запретить аборты, перестать оказывать поддержку неправославным семьям, заявил бы о нулевой толерантности к мусульманам… Полагаю, та же российская прогрессивная общественность решительно сказала бы на это, что он тиран и мракобес.
Почему так? Быть может, потому, что для нового крепкого вина нужны и новые мехи. Нужен тот, кто берет на себя ответственность. Тот, кому для обращения к Богу не нужен ритуал. Тот, кто готов изгнать торговцев из храма. А может, ко всему прочему, нужна фигура новая, молодая и, прямо скажем, красивая. «Папа с голубыми глазами и мягкими губами» — папа, окутанный тайной, да несколько старых добрых чудес вдобавок — верующим это нравится.
Тонкость покидает Соррентино, лишь когда он выводит на сцену «московского патриарха», облаченного в митрополичий клобук. «Патриарх» пристально смотрит, тяжело дышит и убегает под звуки «Калинки-малинки». Папа находит его весьма скучным. Грубые штампы? Да, подано очень неизящно, но прием понятен. Этого папу, папу-преобразователя католической Церкви, не интересует Церковь православная. Он не станет с благообразной солидностью рассказывать на камеру, как они с дорогими партнерами пришли к согласию.
И, как ни странно, когда против компромиссов выступает человек, преисполненный сознания своей миссии, даже вчерашние борцы с «сильной рукой» ликуют, словно наконец обрели своего пастыря.