— Вы, Виктория Эдвардовна, вращались в самых высоких кругах. Как вы в них попали?
— Я работала в Доме архитектора старшим методистом политотдела и должна была обеспечить доход своей организации подготовкой творческих вечеров. Для того чтобы архитектор захотел за рубль приобрести билет и прийти к нам, нужно, чтобы он заинтересовался тем, кто будет выступать. А советские архитекторы, знаете ли, это та еще была публика! Ужасные снобы! Архитекторы кичились своим трудом, но тот оставался невостребованным, строили-то одни хрущевки. Они блаженствовали только на профессиональных выставках. Или когда приходили к нам. Но у меня как методиста была своя беда — после того как вышел поэтический «Метрополь», наши знаменитые шестидесятники автоматически попали в черный список КГБ. Почти вся творческая элита! И когда сегодня идет сериал по телевидению по аксеновскому роману о том времени, он настолько правдивый, я смотрю на актеров и с гордостью говорю сама себе: а ведь я их всех знала!
Помню, Василий Аксенов дружил с Дмитрием Покровским, чей ансамбль часто выступал по моей просьбе в знаменитом Дворце культуры при МГУ, где я тоже работала. Дмитрий несколько раз просил Аксенова, чтобы тот меня отвозил домой. Сюда, на Патриаршие. Для меня это было событие. Хотя Аксенову я, конечно же, казалась обычной девочкой, одной из... Но я была свидетелем того, как за кулисами Аксенов признавался Покровскому, что хочет уехать. И я, помнится, даже упрекнула Василия Павловича: «А как же мы? Поклонники вашего таланта?». Но он считал, что от него больше проку будет там, где у него будет свобода. Однако лучшие свои произведения, и не я одна так считаю, Аксенов написал именно в СССР. Настоящее, гениальное, оно приходит лишь через боль, через открытый нерв, запреты, борьбу, страдания. Когда сыто и сладко, не случается почему-то.
— То есть цензура была во благо?
— Во благо. Она создала столько гениев... Сейчас такого нет — покупай аренду зала, выступай, с чем хочешь. А вот и не выходит. Потому что нет состояния борьбы.
— Но разве борьба делает человека счастливым? Вот вы, Виктория, были счастливы?
— Полагаю, я была тогда счастливее, чем сейчас. В своих воспоминаниях я могу окунуться в то время — и это не черно-белая палитра, она полна звуков, красок, смысла, но все зависит от того, к какому сословию принадлежал человек, говорящий об этом.
— Сословию? В советской стране?
— Да, сословию, классу, касте. Сословие чиновников, партийных боссов, отдельное — цеховиков, тайных предпринимателей, потом шли люди, принадлежавшие к творческой элите. Загранпоездки, спецраспределители. Для них открывались творческие дома с отличными ресторанами. Дом кино, Дом художника, Дом журналиста, Дом актера. И наш — самый лучший, Дом архитектора. Если кто-то попадал на сцену таких заведений в качестве выступающего, то считалось, что идеологически этот человек кристально чист. Каждый день меня окружали такие «кристаллы» — самые незаурядные личности Советского Союза. Я многому училась у них. Ко мне, к примеру, приходил Янковский с премьерой «Полетов во сне и наяву» — и откровенно признавался в том, что в этом фильме он играл самого себя. Мы пили чай в кабинете, пока зрители смотрели фильм, и он столько рассказывал... И каждый раз я думала: хоть бы не забыть!
— Но вы же сами начинали как актриса. Неужели не хотелось так же стоять на сцене под аплодисменты зала?
— Я была ученицей Отара Иоселиани, как говорят, подавала надежды... Но, увы, поняла, что в профессию актрисы включены дополнительные неприятные опции. Как правило, режиссеры, выбирающие героиню, воспринимают ее как свою собственность. Мне этого не хотелось.
— У вас настолько несоветская внешность. Многие актрисы, та же Вертинская, утверждали, например, что это как проклятье — иметь лицо королевы и быть вынужденной играть колхозниц и доярок.
— Мне в этом плане повезло больше. Доярок я не играла, а вот королевой была. В Ленинграде, откуда я родом, снимался фильм «Синяя птица». Это был грандиозный американо-советский проект. С Элизабет Тейлор в главной роли. И меня пригласили стать ее дублершей... Самой Тейлор! Дело в том, что кинозвезда частенько приходила на площадку, скажем так, не в лучшей форме, а надо было выставлять свет, для этого требовался ее двойник, чтобы не мучить Элизабет. И я как штык являлась на съемки в 9 утра, меня даже гримировал ее личный гример, уникальный специалист. Он уверял, что с такой внешностью мне обязательно нужно ехать в Голливуд, я понимала, о чем он мне говорит, потому что вполне прилично болтала на английском — редкость в то время. И когда гример спрашивал: а сколько же вы получаете в Советском Союзе, что не хотите его покидать? Я с гордостью отвечала: 26 рублей — моя актерская ставка.
— И все-таки дубляж Элизабет Тейлор стал вершиной и закатом вашей актерской карьеры, не обидно ли?
— Я просто предпочла быть не актрисой, а режиссером, в том числе и своей жизни. Те встречи, которые мы проводили, я создавала всю их мизансцену от начала и до конца. На наши мероприятия являлось много иностранцев. В зале сидели люди из органов, которые проверяли, кто выступает и о чем говорит, не выдают ли выступающие, а среди них ведь были и известные ученые, государственных тайн.
— И вас тоже завербовал КГБ?
— К сожалению, нашим органам я была совершенно не нужна. У меня была иная задача. Иногда я откровенно лукавила, делала вид, что не помню, кого приглашать можно, а кого нет. Как? А Дольского Сашу разве нельзя? А Юлика Кима? А вечер уже идет, и спрашивать не с кого. Хотя, понимаете, если зрить в корень, то что такое работать на КГБ — это работать на благо своего государства, ради его же безопасности. Ничего плохого в этом я не вижу.
Высоцкого я ни разу не приглашала, понимала, что мне его не разрешат категорически. Даже когда я звала к нам Жванецкого, на него соглашались скрепя сердце. Эти прекрасные авторы — они хотели только хорошего и все-таки расшатывали систему, глядя на свою родину с иронического ракурса. Они делали это только из-за любви к ней. Но мы с вами знаем, к какому печальному итогу это все привело.
Брежневское время было хорошо тем, что слушать было можно уже все и за это никого не сажали. Все играли свои давно написанные роли. И это был большой театр, наш родной Советский Союз. Но для того, чтобы создать ту великую страну, которая у нас была, надо было недоедать, недосыпать, ютиться в коммуналках. И я сострадала своему народу.
— Но сами-то жили сначала в Ленинграде, затем здесь — на Патриарших прудах.
— И многие из гениев оказались моими соседями. Очень часто после Дома архитектора посиделки плавно перетекали в мою квартиру — и здесь продолжалась та же творческая программа, играли, пели, но уже без цензуры. Помню, как-то пришли Сережа с Татьяной Никитины. На этот вечер я пригласила руководителя творческого объединения «Экран» Бориса Хесина, он услышал их и позвал на телевидение. Еще до «Москвы слезам не верит». Миша Жванецкий читал, Сережа пел, это было восхитительно.
— Скажите, а сколько же в вашей квартире могло уместиться народу?
— Если поставить столы буквой «П» и соединить, то места всем хватало. Было и по тридцать человек, и больше. Еду обычно заказывали из ресторана, но еда была не главным.
Галя, бедная Галя
— Правда, что вы дружили с Галиной Брежневой?
— Да, это правда.
— А как вы с ней познакомились?
— Нас познакомила Нонна Щелокова, невестка министра внутренних дел СССР Николая Щелокова, жена его сына Игоря. Сама Галя жила как раз напротив Дома архитектора— этот дом так и называли «дом напротив». Моя мама общалась с мамой Нонны Щелоковой, и Нонна бывала у меня в гостях. Она и привела Галю. Получилось так, что Галя влюбилась в Бориса Буряце и им просто негде было встретиться.
— Цыган и авантюрист, любовник Галины Брежневой, чуть не вдвое ее моложе?
— Борис был молдаванин, но это неважно. Он очень талантливо исполнял цыганские романсы. Но я понимала, что я для Гали не могла быть интересна как личность, как близкая подруга, у нас все-таки довольно приличная разница в возрасте, скорее, я требовалась ей в качестве ширмы — чтобы встречаться у меня с Борисом и отвести подозрения мужа. Она говорила Юрию: «Ой, это все молодежь, — имея в виду меня и Борю. — Я тут сижу с молодежью». Боже мой, такая конспирация и во имя чего? Борис мне казался самоуверенным молодым человеком, который вообще никого и ничего не боялся. Тем более какого-то Чурбанова! Новый возлюбленный, несомненно, компрометировал Галю своим поведением.
— Использовал ее?
— Как все. Галя была добрейшей души. Никому не могла отказать. Даже когда к ней обратился Мстислав Запашный, известный дрессировщик, попросил ее спасти его родного брата Игоря, обвиненного в убийстве из ревности собственной жены — спасти от расстрела, к которому его должны были приговорить, Галя унизилась, нашла людей, имевших возможность смягчить суд, и Игорь получил всего 15 лет.
— Откуда же было в ней это милосердие?
— Я думаю, Галя хорошо запомнила предательство отца по отношению к матери, когда Брежнев хотел уйти из семьи к своей фронтовой жене, и предательство по отношению уже к ней, к дочери, когда он не дал Гале возможности стать актрисой, хотя это была самая большая мечта всей ее жизни, но ее талант оказался ненужным никому — хотя она с блеском отыграла все свои роли, от дочери первого человека страны до пациентки психиатрической больницы.
— И кем же она была больше? Дочерью короля Лира? Офелией?
— Меньше всего Офелией. Немножко Кармен, бесстрашная авантюристка. Трагическая совершенно фигура. В театральный поступить не дали, выйти замуж за циркача Игоря Кио не позволили, она обязана была проживать чужую жизнь, которую для нее создали убогие политические чиновники. А она всегда была очень чувственной и страстной женщиной, так похожей на своего отца. Темпераментная, талантливая — и лишенная права на личное счастье. В чем она провинилась? Когда Брежнев умер, ее тут же все и предали — даже приемные дети. Пригласили за деньги в ее дом иностранную съемочную группу и дали Галине бутылку в руки, что они хотели показать — уродство выпивающей старой женщины? Ее позор?
— Но вы запомнили ее совсем другой?
— Галя и была другой. До того, как ее сломали и предали все, кому она верила.
— А были у Галины настоящие друзья?
— Нет, всем от нее что-то да было нужно.
— А вам что?
— Ее легенды. Я же кинодраматург по второму образованию. Я всегда мечтала написать сценарий о ней. Если бы Галя родилась в другой семье, среде, все в ее жизни могло бы сложиться совершенно иначе.
— Она могла бы повторить путь Светланы Аллилуевой — эмигрировать...
— Нет, не могла. И знаете почему? Галя любила родину. Она закончила свою жизнь в психиатрической больнице, а ее квартиру, ту, что напротив Дома архитектора, продали. Злая ирония судьбы... Какая бы роль ей подошла, вы говорите? Каренина сама бросилась под поезд, а Галю под колеса — бросили. Я не могла ей помочь, даже если бы и захотела. Я вышла замуж в ФРГ, тоже уехала — к мужу, узнав уже оттуда, постфактум, до какой степени у Гали все плохо.
— Да и страна катилась к концу.
— Понимаете, Брежнев был очень порядочным человеком, не подлецом, не продажным, офицером. Именно поэтому его будут еще долго вспоминать добром. Конечно, он пытался что-то изменить, но вряд ли бы хотел, да и смог бы, пойти против системы.
— И тоже от нее пострадал — не как политик или генсек, как мужчина.
— Я не была лично знакома с Леонидом Ильичом, видела его один раз в Кремле на вечере благодаря Галине. Я думаю, что у Леонида Ильича была душа. Кодекс мужской чести определяют всего две вещи — любовь к деньгам и любовь к женщине. Некоторые из высокопоставленных коммунистов поумнее держали в тайне свои маленькие человеческие слабости, а Брежнев был неосторожен. Насколько я знаю, после войны он остался в семье только из-за шантажа со стороны Виктории Петровны, та пригрозила, что если он уйдет к любимой женщине, то она сделает все возможное, чтобы он положил партбилет на стол. Мне рассказала об этом сама Галя. И отец сдался, но этот жестокий выбор, он, видимо, остался у него где-то в подкорке, и так же, как он сам не смог соединиться со своей фронтовой Тамарой, точно так же потом помешал и своей единственной дочери выйти замуж за Кио. Юрия Чурбанова Галя не любила.
— Так неужели же не было в советские времена красивых любовных историй с хорошим финалом?
— Почему? Игорь Щелоков и Нонна. Она была очень красивая женщина, замужняя, с ребенком. Он был просто одержим желанием жениться на ней, несмотря на то, что его родители высказались категорически против, все равно добился своего — Нонна разошлась, оставила сына бывшему мужу и вошла в семью Щелоковых. Я считаю, что Игорь поступил как настоящий мужчина, совсем молодой парень, моложе своей избранницы. Он отстоял свой выбор.
Еще был Марис Лиепа, который отказал Гале, потому что выбрал свою семью. Галя поверить не могла, что он от нее отречется. Она была уже в том возрасте, когда отец не стал бы возражать против этого брака, но тут, видимо, не захотел Лиепа. Она пошла встречать его в аэропорт, тут же стояла его семья, и он, выйдя из терминала, отправился именно к жене и детям, не к Гале. И она видела их поцелуи, объятия, слезы... Для нее предательство Мариса, хотя можно ли его верность супруге считать предательством, стало большим ударом. Хотя он сам тоже расплатился за это. Начались проблемы с Григоровичем, которые Брежнева могла уладить одним телефонным звонком. Хотя, думаю, если бы Лиепа попросил, Галя бы ему не отказала. Помню, как Боря Буряце хвастался передо мной, что он теперь солист Большого театра. Галя устроила. «Боря, ты же оперу петь не умеешь», — парировала я ему. «А я научусь!» — влияние Гали было колоссальным. А у Мариса по приказу Григоровича забрали удостоверение, которое он предъявлял при входе в театр. Он сам мне пожаловался, когда я организовывала его творческий вечер в МГУ. Танцовщик — звезда мировой величины согласился прийти к студентам, потому что оказался брошен и одинок. Так что истории настоящей любви в СССР случались, но их конец не был счастливым.
— Вспомните хотя бы короткий роман Леонида Ильича и его личной медсестры Нины Коровяковой.
— Нина, медсестра, искренне любила Брежнева. Он был красивым мужчиной, с харизмой. И не таким трясущимся стариком, пока, как я думаю, его не подсадили на специальные препараты. А Нину убрали спецслужбы — она стала им мешать. Сначала была в системе, затем из нее выпала. Не бывает медработников при таких персонах, которые не строчат регулярно отчеты в КГБ. И Нина писала, а потом он влюбился, она влюбилась. Нина посчитала, что ей отныне можно все. Что Брежнев ее защитит. Но никто не будет рисковать ради каких-то чувств безопасностью государства.
— И однажды ее просто не допустили к телу.
— Брежневу объяснили, что Нины больше не будет рядом, что она уехала. Так надо. Он уже недомогал. Может, просто не хватило сил стукнуть кулаком по столу. Галина усмехалась, что только сейчас, когда не стало Нины, отец наконец понял, что чувствовала она сама, лишенная Кио.
Если бы не Чернобыль, мы до сих пор жили бы в СССР
— А как вы познакомились со своим иностранным мужем?
— У меня был день рождения, и мне позвонили друзья-шахматисты, в зале Чайковского проходил шахматный турнир между Карповым и Каспаровым, они напросились меня поздравить, но не одни. А с шахматными судьями международного класса. Иностранцы хотели посмотреть, как живут советские люди.
— И их привели к вам сюда? В эту мебель в стиле буль? К простому советскому человеку?
— Да, в этой делегации и был мой будущий муж. Он сразу сказал, что у него нет времени ухаживать и что я ему безумно понравилась. Он сделал мне предложение. Я согласилась.
— А вы не боялись повторить судьбу актрисы Зои Федоровой, отец ее единственной дочери Виктории — американец так и не смог воссоединиться с ней? А она сама попала в тюрьму, а затем трагически погибла.
— Ну это же совсем другие времена и нравы. Знаете, на одном из московских кинофестивалей для гостей была предусмотрена поездка в Ленинград. Ехали в поезде всю ночь, а утром — прямо с Московского вокзала, Невский проспект, Петропавловка, Зимний. И за мной в этом путешествии начал тоже ухаживать американец — известный прокатчик советских фильмов. И определенные люди стали уговаривать меня, пожертвовав собой, помочь родине — выйти замуж за этого продюсера, чтобы заставить его закупать в США побольше наших картин. Разумеется, я отказалась. Хотя он был очень обаятельным мужчиной. На меня обиделись, мол, повела себя не патриотично — если бы советские картины оказались в Штатах, какую агитационную и пропагандистскую роль они могли бы там сыграть. Но я ждала любви.
— Вы уезжали из страны в трудные времена...
— Все хотели перемен. Андропов, Черненко... Мы жили словно в предчувствии чего-то настоящего. Приход Горбачева и его первой леди, супруги Раисы Максимовны, — это был настоящий прорыв. Эта пара действительно могла многое. И они сами стали очередными трагическими разменными фигурами на политической доске. Их погубил Чернобыль. Я жила в Германии, когда это произошло. Была беременна на последних сроках, ждала сына, я лично видела, как у нас зашкаливали приборы измерения радиации. Это в Союзе весело гуляли 1 Мая с воздушными шариками и красными флажками, а в Европе сразу стало понятно — грядет катастрофа, ветер нес на запад грязные дожди, ветра. Я знаю женщин, которым предлагали прерывание беременности — они зачали ребенка в те страшные весенние месяцы. Мы с мужем спешно уехали в Испанию.
Чернобыль надломил карьеру Горбачева и в итоге уничтожил СССР. Сейчас я много общаюсь с генералом Николаем Дмитриевичем Таракановым, одним из тех, кто руководил тогда ликвидацией последствий аварии, положившим все свое здоровье на это, мы вместе возглавляем Президентский клуб «Доверия» и часто вспоминаем те дни. Я уверена, если бы Горбачев нашел в себе смелость признать, что случилось, систему можно было бы спасти. Ему не простили на Западе молчания. Уклонения от ответственности. И СССР под его управлением было уже не сберечь.
— Это был ультиматум?
— Я думаю, что Горбачева поставили перед фактом — он будет играть по чужим правилам. Как и на каких условиях случится объединение двух Германий, на самом деле практически аншлюс, сдача, поглощение ГДР более сильной ФРГ, я смотрела западные телепередачи на немецком телевидении в те дни, читала «Шпигель», анализировала, что происходит, но после Чернобыля сесть за стол переговоров и договариваться с Горбачевым на равных никто больше не хотел, в вину первому и последнему президенту СССР ставили то, что он не любит свой народ. Так как же ему можно доверить судьбу чужого? Михаилу Сергеевичу, не исключено, пришлось соглашаться на все требования, позволить собой манипулировать. Я думаю, что на каком-то уровне был выставлен и предполагаемый счет от экономического ущерба Европе, нанесенного ядерной катастрофой. И кому-то, возможно, пришлось расплатиться по счетам. Тем же выводом наших войск из Восточной Европы. Это все было представлено как позорный проигрыш Советского Союза в «холодной войне». Ах, если бы Чернобыля не случилось, поверьте, мы жили бы сейчас совсем в другом мире.
Меню кремлевских поросят
— Почему же вы вернулись в Москву?
— Однажды я вдруг поняла, что хочу домой, к себе, на Патриаршие, в необустроенную Россию. И я подумала: что я тут делаю? Ради чего? Это необъяснимо. То есть нет, объяснимо, просто мы должны плохо жить в своей стране, потому что иначе обречены умирать от тоски на богатой чужбине. Я такая же сумасшедшая, как и все русские.
— Но сидеть без дела здесь вы тоже не стали.
— У меня дальний родственник был оператором, когда-то он снимал фильм «Чародеи» — новогодние съемки проходили в ресторане «Дубрава». Я слышала о нем и раньше от Гали, что есть такое сакральное место — кремлевский ресторан, куда привозят отобедать улетавших из СССР мировых лидеров. Пионером в этом вопросе стал Фидель Кастро. Многое апробировали именно на нем. Чтобы обеспечить безопасность кубинцу, крышу ресторана сделали из пуленепробиваемого титанового сплава, из которого делают ракеты. На Фиделя нападали бесконечное число раз, но в «Дубраве» ему ничего не грозило. Эта крыша осталась и до сих пор.
— А чем кормили сеньора Кастро?
— О, это очень интересная история. На самом деле «Дубрава» далеко не первое название заведения, сперва ресторан нарекли «Три поросенка», так как рядом располагался мясной комплекс, на котором выращивали молочных поросят для банкетных блюд. Когда все вскрылось, кремлевский протокольный отдел негодовал: какие три поросенка! Кого вы имеете в виду? Ресторану немедленно подобрали благозвучное наименование. Потом сюда приезжали и Джимми Картер, и Эдвард Кеннеди. Кеннеди даже сфотографировался с поварами, снимки повесили на стену — как память, в наследство, они до сих пор у нас висит. Пришел к власти Ельцин, «Дубрава» пришла в упадок.
Ресторан закрыли, полностью законсервировали. Но купить его никто бы не смог, там очень сложная форма госсобственности, надо было заплатить какие-то старые его долги, задекларировать свои реальные доходы, доказать, что они легальные. У меня был обеспеченный иностранный муж, и для меня это оказалось проще. Я поняла, что если я не куплю «Дубраву», то она умрет...
— Вы не пожалели, что начали новую жизнь — без гениев и поэтов?
— Я считаю, что прожила слишком большое количество жизней, чтобы остановиться на какой-то одной. Это был настоящий подвиг — новый виток судьбы, очередное ее ответвление, стать обычным предпринимателем в России. Иногда я считаю, что это как раз самая большая ошибка в моей жизни — «Дубрава». Иногда — что я не смогла бы жить без нее. Я понимаю, что тешу лишь свою ностальгию, тоску по прошлому, заполняя вакуум в душе...
Я знаю многих актеров, мечтавших вырваться из душной рутины советской жизни и ничего не обретших в итоге на том берегу, с Савелием Крамаровым мы в начале 90-х играли эпизод в фильме «Настя» режиссера Данелии. Савелий ненадолго приехал из Америки, он уже исправил свое зрение, глаз не косил, мы с ним изображали в кадре влюбленную пару — он, якобы спонсор из Южной Кореи, оплативший конкурс красоты в метро, и я, его любимая девочка. Для съемок я отдала для главной героини одну из своих шуб, немножко из песца, как говорили в фильме, времена были тяжелые, и реквизита не хватало. Снимали всю ночь на одной из станций метрополитена, и мы с Савелием Викторовичем откровенно проговорили несколько часов. Я поняла одно, если бы можно было вернуть время назад, он бы никуда не уехал. Потому что другой родины ни у кого из нас нет и не будет. Поэтому я и вернулась. И если мне суждено будет прожить еще сколько-то жизней — я проведу их здесь, в Москве, на Патриарших, в кругу друзей.