Отличий, конечно, много: и трактор вместо плуга, и президент вместо короля, и телевидение вместо слухов. Но так ли мы далеки от Средневековья?
Обольщаться не стоит: за демократической фразеологией проступает неизменная суть — все те же доли процента стоящих у власти и остальные, которые видят себя лишь в кривом зеркале СМИ. Мир средневековых людей населяли ангелы и демоны, точно так же, как наш — образы экрана. Их окружали проповедники крестовых походов, нас — поборники войны с международным терроризмом. Виртуальная реальность всепроникающа, как сплетни, и Средневековье оставляло все же больше свободы. Разве сравниться императорским фискалам или полуграмотным сборщикам оброка с всевидящим оком налоговой полиции? Разве глашатай на площади идет в сравнение с нейролингвистической проникновенностью рекламного ролика? Мы включены в общественную систему куда сильнее, и это плата за комфорт.
Наше тело имеет теперь возможность за сутки преодолеть океан, но душа все больше закрепощается. Если средневековый ленник видел своего господина только по праздникам, то мы своего начальника — каждый день. Вассальную зависимость сменила психологическая, куда более крепкая, — она не записана в гроссбухах магистрата, она впечатана в сознании.
В фокусе всеобщего внимания по-прежнему остаются уважаемые люди: богачи, политики, звезды шоу-бизнеса, редко — ученые, мастеровые — никогда. В сущности, люди не видят себя — в качестве отражения им предлагают виртуальную реальность, весьма далекую от их жизни, имеющую единственное назначение их развлечь. Правда, если в Темные века обыватель находил истину в церкви, то в постхристианском обществе его отлучили от средневековых суеверий, прививая аудиовизуальные ценности. Образ мыслей теперь задают говорящие головы телеэкрана, а взгляды корректируются выпусками вечерних новостей. Современный горожанин лишен исканий и метафизики, его не отвлечь умозрительными обещаниями, религиозной манной и рецептами духовного спасения, их журавлю он предпочел синицу обустроенного быта. Его иерархия прозрачна, а закон прост: «Деньги — это наслаждение». При этом его эпикурейство лишено философской начинки, он знает свое предназначение: над нациями возвышается Потребитель. Надежду на коммунистический рай и царство небесное заменили унылые идеалы клерка и убожество американской мечты.
Идеология не терпит пустоты: взамен утраченных иллюзий опорой и поводырем стал доллар, приземливший витавшее в облаках человечество. Как и любая другая, эта «религия как бы» имеет разработанную обрядовость. Сакральный характер в ней приобретают акт потребления и ярмарочная мистерия. Храмом при этом становится супермаркет, иконой — рекламный щит. Постхристианские ритуалы искусно имитируют чужие традиции: шопинг заменил паломничество, а роль причастия отводится покупке. Инфляция, дефицит, инвестиции — жреческая терминология, которую мы ежедневно слышим с телевизионных кафедр, волнует не меньше, чем отпущение грехов и спасение души.
«Возлюби ближнего», — требует христианский императив. «Мы только партнеры», — провозглашает религия экономистов, требующая коммерциализации отношений. В старые мехи наливают молодое вино: оракулов и пророков сменил бизнес-план, Вселенские соборы — форумы в Давосе. Сегодняшний мир с замиранием слушает энциклики экспертов, инвестиционные индульгенции которых отправляют в ад или рай. И молится на биржевые курсы. Даже домохозяйки видят теперь корень неблагополучия не в кознях дьявола, а в падении национальной валюты. Религия рентабельности по-своему открыла загадку мироздания, ее последователи, как и все обретшие веру, избавились от мучительных сомнений, выстроив понятную шкалу ценностей. Но сквозь внешние отличия проступает зеркальное сходство между адептами Церкви и Международного валютного фонда.
Очередная попытка построить вселенскую империю на старых принципах управления — это глобализация. Горстка избранных — императорская семья, и остальные — за пределами истории. Конечно, появились международные организации, парламенты, гигантский чиновничий аппарат, но и население планеты выросло в сотни раз. За счет демографии императорская свита превратилась в средний класс, но процент отношения правящей элиты к народной массе остался прежним. Как и аристократическое презрение к простолюдинам. Иначе чем объяснить столь низкий уровень массовой культуры?
В темной, неосвещенной деревне ярко горели окна средневекового замка, на которые, задрав головы, смотрели из лачуг обделенные происхождением. Но разве не играет ту же роль трансляция о вручении «Оскаров» или освещение очередного саммита «семерки» развитых стран?
Как и предшественники, постиндустриальные феодалы боятся потрясений, их герольды зорко наблюдают за малейшим проявлением недовольства, искореняя бунты в зародыше — в сознании. Ежедневная пропаганда пугает революциями с их ужасом и кровью, обрекая тысячи лет смотреть рекламу кока-колы и слушать рассуждения о преимуществах галстука в горошек. На смену средневековой ночи пришло общество потребления. Его апологетика сводится к тому, что оно максимально обеспечивает технический прогресс. Но зачем обществу нужен прогресс, при котором большинство оторвано от себя и безнадежно оглуплено, остается загадкой.
Впрочем, история прогресса — это история лицемерия. Современная эпоха ничуть не гуманнее времени царств и империй. «Иду на вы», — простодушно обращался к врагам чубатый князь, сенат назначал консулам еще не покоренные провинции. Теперь, прежде чем бомбить, нужно убедить мир в необходимости защитить права человека. Ханжество стало теперь неотъемлемой частью убийц, а силу привычно вуалируют добродетелью, защищающей воинственность миротворцев.
Как и тысячу лет назад, несколько августейших фамилий находятся у власти, остальные — у разбитого корыта. Раньше их кормили мифом о божьем помазаннике, теперь — легендой о демократическом избраннике. Времена упростились, рухнула система аристократии с ее лабиринтами церемониала, а на смену пришла коррупция, сделавшая привилегированным классом союз политиков и дельцов.
Нам внушают, что мы бесконечно далеки от феодальной иерархии, что президентский кортеж коренным образом отличается от рыцарской свиты. Нам доказывают, что президенты меняются согласно срокам, установленным конституцией, но и короли смещали друг друга приблизительно с той же частотой — а разве победа на выборах не разновидность борьбы за власть? Да и так ли важно рядовому избирателю, будет ли им править сын умершего короля или преемник ушедшего в отставку президента? Какая ему разница, перешла ли власть к Бушу-младшему по праву рождения или демократическим путем, ведь ни та, ни другая система не гарантируют, что верховное кресло займет достойнейший.
Не стоит также забывать, что финансовый капитализм, изгнавший из своих тесных рядов призрак конкуренции, не обеспечивает ротацию, выдвигая на руководящие посты людей из давно сложившейся среды плутократии. Постиндустриальный феодализм поддерживает иллюзию сопричастности, обывателя уверяют в существовании обратной связи, в его влиянии на правительство, а он и сам обманываться рад. На самом деле от его голоса зависит не больше, чем в Средние века. («Если бы от выборов что-то зависело, нас бы к ним не допускали», — справедливо писал Марк Твен.)
Лицемерия, впрочем, всегда хватало: «vox popular — vox Dei» появилось не вчера. Да и не известно еще, с кем больше считались, — с собратом по христианской общине (а именно ею декларировали себя феодальные государства Европы) или с гражданином постхристианского общества, любить которого конституция не обязывает.
Таким образом, если отрешиться от демократических клише, то мы увидим, как под игрой в панибратство и техническими новшествами проступает вечная суть человеческих отношений, которые определяют все то же незыблемое мироустройство.